– Если вы собираетесь сжечь мой дом, я вам помешать не могу. Как и вы не можете помешать мне поступать по совести. Я не служу арманьякам, не служу бургиньонам. Я – добрый француз и служу Франции, слушаюсь своего короля и боюсь Господа. Никогда не подниму я оружия против своего сеньора!

Кабош оставил упрямца-ювелира на своих приятелей, а сам подошел к Лоизе. Катрин как бы сама почувствовала тот холод, что заледенил сестру, как только перед ней остановился живодер. В те времена в больших семьях девушек рано отдавали замуж, так что Катрин в тринадцать лет понимала многое.

Но Симон Кабош и не скрывал, что Лоиза ему нравится. Где бы он ни встретил ее, он донимал девушку своим вниманием. Другое дело, что встретить ее было нелегко: она ходила только в ближайшую церковь – Сен-Лефуа, возле моста, и в Сент-Опортюн с благотворительностью, а все остальное время проводила дома. Лоиза была молчаливой, замкнутой девушкой и в свои семнадцать лет была куда серьезнее многих взрослых замужних дам. Легким неслышным шагом ходила она по дому, не поднимая голубых глаз, пряча пепельные косы под полотняным чепцом, живя в родительском доме, как в монастыре, куда давным-давно мечтала уйти.

Катрин восхищалась сестрой, побаивалась ее и не понимала. Лоизу можно было бы счесть красавицей, если бы она чаще улыбалась и реже постилась. Тоненькая, но не костлявая, гибкая, изящная, она радовала глаз тонкими чертами лица; нос был, пожалуй, чуть длинноват, зато рот очень красив, и очень белая, словно фарфоровая, кожа. Катрин – сама жизнь, – шумная, веселая, подвижная, не могла понять, что в этой бескровной монахине так притягательно для огромного гиганта Кабоша, забубенного гуляки и ерника. Лоиза боялась Кабоша, видя в нем пакостника-черта. Она торопливо перекрестилась, увидев, что он направляется к ней. Кабош насмешливо усмехнулся:

– Я не мессир Сатана, красавица, не стоит от меня открещиваться. Лучше бы уговорили своего батюшку встать под наши знамена.

Упорно разглядывая носки своих туфелек, Лоиза прошептала:

– Я не вправе уговаривать батюшку, не дочери давать отцу советы. Как бы он ни поступал – он поступает правильно.

Она торопливо нащупала четки в кармане фартука, нашла и крепко зажала их в руке. Потом занялась дровами у очага и отвернулась от Кабоша, давая понять, что не хочет продолжать разговор. Белесые глаза живодера стали еще белее от ярости.

– Завтра в этот час у вас поубавится спеси, Лоиза, когда мои солдатики подымут вас с постели, чтобы с вами позабавиться! Но первым буду все-таки я, так и знайте!

Он не докончил фразы, потому что Гоше Легуа схватил его за шиворот. Ювелир побелел от гнева, сил у него прибыло вдвое. Кабош попытался вывернуться.

– Вон из моего дома, свинья поганая! – рявкнул Гоше с дрожью ненависти в голосе. – Нечего тебе делать возле моей дочки!

– Завтра я с ней наиграюсь досыта! – нагло захохотал Кабош. – И не я один, если ты не образумишься!

Перепуганная Катрин поняла, что отец сейчас вцепится Кабошу в глаза, но вмешался мэтр Кошон и развел их в стороны, встав между ними.

– Довольно! – холодно сказал он. – Нашли время ссориться. Ты, Кабош, слишком груб, а ты, Легуа, чувствителен и вдобавок упрям! Нам пора. Утро вечера мудренее, дождемся утра. Я надеюсь, Гоше Легуа, что ты прислушаешься к голосу разума.


Ландри слушал Катрин, не прерывая ее. Ему было о чем подумать. Он восхищался Кабошем, но и мнение Гоше Легуа имело в его глазах вес. К тому же угрозы против обитателей «Ковчега обручального кольца» не пришлись ему по сердцу.

Оглушительный, восторженный рев толпы отвлек его от размышлений. Ворота замка Сен-Поль наконец сломались, и толпа горожан с победными криками устремилась в пролом, как река, справившаяся с плотиной. Не прошло и минуты, как Катрин и Ландри остались одни посреди пустой площади. На земле остались убитые, раненые; голодные собаки подлизывали сохнущую кровь, реяло белое знамя, которое Кабош водрузил у ворот. Все остальные уже бежали по саду королевского замка. Ландри взял испуганную Катрин за руку.

– Пошли! Все уже там…

Девочка невольно попятилась. Ее потемневшие глаза с грустью смотрели на сломанные ворота.

– Что-то не хочется, – ответила она тоненьким голоском.

– Не глупи! Потом пожалеешь! Ты что, боишься, что ли? В жизни такого больше не увидишь! Идем, слышишь?

Ландри раскраснелся от возбуждения. Ему не терпелось бежать вслед за остальными, не терпелось поучаствовать в грабеже. Неутолимое любопытство уличного мальчишки и страсть к жестоким зрелищам увлекали его вперед. Катрин поняла: стоит ей отказаться, и он бросит ее здесь одну, беззащитную, посреди пустого города. Она решилась.

Однако надо сказать, что улица Сент-Антуан совсем не была пуста. Чуть дальше замка Сен-Поль другая толпа, запрудив пространство между особняком Турнель, порталом Сент-Антуан и особняком Пети-Муск, осаждала другую крепость – недавно построенную Бастилию. За высокими зубчатыми стенами, не желая сдаться городу, укрылся Пьер Дезэссар, бывший прево Парижа, обвиненный бунтовщиками в измене, и с ним вооруженный отряд в пятьсот человек. Толпа, потрясая оружием, готовилась разметать крепость по камешку, лишь бы добраться до Дезэссара. Бежали люди и с другого конца улицы, от Гревской площади: одни бежали вниз к Бастилии, другие исчезали в проломе замка Сен-Поль.

В королевском замке распахнулось окно. Из окна вылетел сундук и с грохотом и звоном разбился на мостовой, рассыпав металлическую посуду. Неожиданное зрелище прибавило Катрин решимости. Она схватила Ландри за руку и потащила к болтавшимся на одной петле воротам. Любопытство возобладало в ней над страхом, глаза Катрин заранее изумленно расширились, предвкушая чудеса, которые им предстояло увидеть в королевских дворцах.

За стеной оказался просторный сад, разоренный и растоптанный промчавшейся по нему толпой. Обсаженные низкими кустиками темно-зеленого самшита клумбы с розами, лилиями и фиалками превратились в грязное месиво из земли, сломанных стеблей, лепестков и листьев.

Но за оградой Катрин увидела целую вселенную, особый мир, которым и был замок Сен-Поль в городе Париже. За садом виднелись виноградники, рощи, птичий двор, мызы, конюшни, часовня, был тут и зверинец с львами, леопардами, медведями и другими диковинными зверями, были вольеры с редкими птицами. Королевская резиденция состояла из трех отдельно стоящих особняков: особняка короля, окруженного садом и выходящего на Сену, особняка королевы, смотревшего на крошечную улочку Сен-Поль, и особняка дофина, который выходил на улицу Сент-Антуан и именовался Гюйеннский особняк.

К особняку дофина и понеслась разбушевавшаяся толпа. В сад выбежала вооруженная стража, торопясь преградить проход к особнякам короля и королевы. Но толпа облюбовала себе лакомый кусочек.

Дворы и лестницы Гюйеннского дворца запрудил народ. Громкие крики множило эхо, раскатываясь под сводами огромных залов. Катрин невольно заткнула уши. Драгоценные витражи вспыхивали и переливались в лучах солнца, а на полу валялись убитые слуги в лиловых камзолах. Шпалеры с античными богинями, висевшие вдоль белоснежной лестницы, успели сорвать и затоптать, настенные росписи изуродовали топорами и живодерными крючьями. В просторной столовой разграбили стол, накрытый для пышной трапезы. Вино в чашах перемешалось с кровью, в варенье свалили жаркое, в жирные соусы – сладкие пирожки, золотые и серебряные блюда растащили, остальные расшвыряли по полу. Всюду вспыхивали драки, отовсюду неслись крики. Ландри и Катрин, проворные, быстрые, без больших потерь добрались до второго этажа. Катрин отделалась царапиной на щеке и вырванной прядью волос. Ландри ухитрился даже кое-чем разжиться: с разграбленного стола ему досталась горсть миндального печенья, которым он благородно поделился со своей подругой. Печенье пришлось как нельзя кстати: Катрин просто умирала с голоду.

Хрустя неожиданно доставшимся печеньем, они столь же неожиданно очутились в огромном зале, куда внесла их шумно гомонящая толпа. Зал показался Катрин верхом великолепия. В жизни она не видела ничего чудеснее пестротканых, переливающихся золотом гобеленов, которыми были завешаны стены. С них глядели дамы-красавицы в блестящих платьях, они гуляли по лугам, усеянным цветами, держали на поводке белоснежных собак, слушали музыку под балдахинами с золотой бахромой. В глубине комнаты белел огромный, резного мрамора камин, рядом с ним на постаменте стояла кровать с пологом из лилового бархата с золоченой сеткой, к ней вели три широкие ступени. В изголовье кровати красовались гербы Гюйенни и Бургундии. Вдоль всех стен, ослепляя и радуя взгляд радужным переливчатым сиянием, тянулись невысокие полки с вазами, чеканными кубками, изукрашенными сверкающими драгоценными камнями, с кувшинами и бокалами из венецианского стекла. Любуясь невиданными сокровищами, глаза Катрин сияли, как звезды, но налюбоваться всласть она не смогла: вся эта красота служила декорацией для весьма трагической сцены.

Двое мужчин стояли у резного камина: в одном Катрин узнала герцога Бургундского, в другом – его сына Филиппа, графа Шароле. Они частенько проходили мимо окон их дома, но она никогда не видела их так близко. Грозный Иоанн Бесстрашный прочно стоял на коротковатых ногах, бесстрастно глядел перед собой глазами навыкате. В происходящем он играл главную роль, это чувствовалось. В бесстрастии этого человека было что-то от бесстрастия судьбы.

Филипп, граф Шароле, не походил на отца. Семнадцать лет было этому стройному высокому блондину с горделивой посадкой головы и столь же горделивым взглядом, с насмешливым тонким ртом и тонкими чертами лица. В своем зеленом, расшитом серебром камзоле он почтительно держался позади своего отца. Взгляд Катрин задержался на Филиппе, она отдала должное его красоте и изяществу. Возле бургундцев стоял еще тучный юноша лет шестнадцати-семнадцати в пышном багрово-алом платье, в черном с белым плаще и со сверкающей золотой перевязью через плечо. Дрожащим голосом, злобно и обиженно, он говорил что-то герцогу Бургундскому. Бессильная злоба и гнев кривили пухлые мальчишеские губы. Указав на него, Ландри шепнул Катрин, что это и есть дофин, Людовик Гюйеннский.