Однажды жарким июльским днем Симон Грей, высокий восемнадцатилетний старшеклассник из школы Джулиана, безуспешно пристававший к Джулиану в течение некоторого времени, послал его с запиской к своему тогдашнему «возлюбленному».

До дома мальчика было более двух миль изнурительного бега по страшной жаре. По пути туда Джулиан присел отдохнуть в тени большого вяза и стал обмахиваться конвертом, который от жары вскоре расклеился. Говорят, любопытство до добра не доводит. Напротив. Джулиан открыл конверт и с ужасом прочитал: «Дорогуша! Не правда ли, милашка Брукс превосходен! И я регулярно имею его вот уже шесть месяцев! Наверно, встретившись в следующий вторник, мы сможем вместе поиметь его. Вечно твой, Симон».

Сердце Джулиана чуть не выпрыгнуло из груди, и он почувствовал, как краска заливает его лицо и шею. Он был ужасно потрясен тем, что о нем могут говорить, как о проститутке или куске мяса. Вместе с Уилсоном Майнором они пренебрежительно называли тех, кто «занимался» этим друг с другом, «педиками». Но то, что его могут принимать за одного из «них», приводило его в ярость.

В противоположность Уилсону, который был светловолос и голубоглаз и имел очень нежную кожу, у Джулиана были темные волосы, невероятно чувственный взгляд, и вообще он выглядел чрезвычайно привлекательно. Как и большинство мальчиков из частных английских школ, они проводили друг с другом сексуальные эксперименты. О странных, невыразимых касаниях или взаимных мастурбациях, которыми они занимались после того, как было выпито немало пива или вина, никогда не говорилось при свете дня. Но педик? Он? Джулиан – милашка Брукс – да никогда в жизни! Он лучше умрет, чем позволит другим так думать о нем.

Когда через двадцать минут любовник Симона прочитал записку, Джулиан заметил, как его взгляд, полный скрытого интереса, прошелся по его лицу. Облизав губы, старшеклассник с похотью осмотрел его с ног до головы, и лицо Джулиана сделалось пунцовым. Старшеклассник медленно подошел к столу и написал короткий ответ своему любовнику. Естественно, по пути домой Джулиан прочитал его: «Он, конечно, превосходен, дорогой, но лучше я буду иметь тебя. В следующий вторник, как всегда, вечно твой!»

Джулиан стал беспокоиться о своих отношениях с лучшим другом. Хоть эти отношения и были не совсем платоническими, они никогда не говорили друг другу о своей взаимной привязанности или любви. Это были «мужские отношения», но после сегодняшнего происшествия дружба с этим человеком должна быть прекращена, иначе о нем будут думать, как о педике. Он не перенесет этого, не говоря уже о той, что его мать может умереть от стыда, узнав об этом.

С этого момента Джулиан буквально помешался на спорте в школе и стал еще больше паясничать. И хотя он очень тепло относился к Уилсону, но понимал, что эти чувства были не совсем нормальными. Поэтому он резко разорвал их отношения, что стало для Уилсона громом среди ясного неба. Теперь Джулиан договаривался проводить каждые выходные с теми мальчиками, у которых, по его сведениям, были сестры или молоденькие кузины; и к четырнадцати годам он уже прочно встал на волшебный путь удовольствий, познав секс со «слабым» полом. Благодаря тому, что за год – между четырнадцатью и пятнадцатью – он неожиданно вырос на несколько дюймов, ему было нетрудно уговорить даже самых целомудренных девиц разрешить ему, по крайней мере, один осторожный поцелуй. А после этого под воздействием его сексуальной привлекательности и очарования ему обычно было легко убедить их пойти еще дальше.

В двадцать лет Джулиан выделялся среди других не только тем, что был самым красивым юношей в Королевской Академии драматических искусств, но и тем, что являлся самым лучшим актером и, несомненно, самым любимым студентом и мужчиной, который пользовался огромным успехом у женщин.

Попав в театр-студию в двадцать один год, он постепенно соблазнил всех женщин, которые там работали, независимо от того, какими они были, старыми или молодыми, симпатичными или уродливыми.

Джулиан любил секс. Ему нравилось тешить свое самолюбие, и он просто обожал видеть, как его мужественность покоряет слабый пол. О женщинах он знал все, что только можно было знать. Соблазнить их было очень просто. Его внешность была настолько привлекательна, что достаточно было какой-нибудь чепуховой болтовни, чтобы курочка распустила свои перышки еще раньше, чем поняла, что же все-таки случилось. В постели Джулиану не было равных. Он взлетал со своими возлюбленными на Луну, а затем опускался в бушующем море такой неистовой страсти, какой ни одна из них раньше не испытывала. Он был одновременно истинным Дон Жуаном, бесподобным романтиком Ромео и одетым в вельветовые брюки Казановой. Для женщин он был просто неотразим и мог бесконечно долго поддерживать в них огонь страсти, заставляя их принадлежать ему навеки.

Фиби без особых проблем смогла организовать прослушивание Джулиана (ведь все-таки ее дядя был одним из главных владельцев «Вивьен Ван Дамма»; именно так, несмотря на свой маленький опыт в роли певицы и танцовщицы, она и попала на эту работу). Театру «Уиндмилл» нужны были остроумные молодые комики, у которых был бы хорошо подвешен язык и шутки были по-настоящему смешные. Военные, которые любили смотреть, как танцуют, прихорашиваются и позируют длинноногие и полногрудые девочки театра «Уиндмилл», хотели еще услышать и грязные, довольно непристойные шуточки, которые бы рассказал им кто-нибудь моложе их родителей.

Выступления Джулиана были очень смешными. Его репертуар варьировался от забавного, сдержанного и даже слишком тонкого юмора до настолько отвратительных и непристойных шуточек, что некоторые из молодых солдат были от них просто в шоке.

В постели Джулиан и Фиби времени даром не теряли. В театре Фиби считалась легкомысленной особой. К двадцати трем годам у нее было больше десятка любовных связей, и поэтому, занимаясь любовью, она вела себя в постели раскованно и непринужденно. Мужчины – это игрушки, которые должны доставлять ей удовольствие, и Фиби часто и в больших количествах испытывала его в общении с ними.

Что касается Джулиана, то он вскоре начал чувствовать себя как у Христа за пазухой. Хотя он и был профессиональным актером, после мейдстоунской труппы у него не было ни одной постоянной театральной роли. Но Джулиан, впрочем, как и Фиби, был убежден, что, в конце концов, взойдет и его звезда. А пока он был счастлив, работая днем постоянным комедийным актером в театре «Уиндмилл», а ночь проводя с Фиби в ее теплой постели и не разрушая ее иллюзий о «большой» любви. Он знал, что в это хотят верить все девушки, хотя сам он ни в кого не влюблялся больше чем на неделю. Он успешно прошел через все перипетии любовных отношений в КАДИ и театральной труппе, но, несмотря на то, что Джулиан неплохо чувствовал себя, живя с Фиби, он продолжал по-прежнему сознательно соблазнять почти всех девушек из уиндмиллской труппы. Он ничего не мог поделать со своим сексуальным аппетитом, поддаваясь манящему очарованию слабого пола.

Всем казалось, что Фиби и Джулиан идеальная пара. У них было похожее чувство юмора и огромное честолюбие. Когда Фиби начинала подозревать, что Джулиан переспал с кем-то из ее подруг или коллег в театре, она не устраивала сцен ревности и не скандалила, как его предыдущие подружки. Она вела себя совсем по-другому, делая вид, что ничего не замечает. Такой ценный совет дала ей мать. Их любовь была для обоих источником радости, и, несмотря на войну, они были бесконечно счастливы своей жизнью.

Да, это была хорошая пара, они вполне подходили друг другу. Так считали все. Все шло к тому, что Джулиан должен был на ней жениться.

Глава 8

Гидра, Греция,1944 год

Он был злым, ужасно злым, но сам Николас не мог припомнить, был ли он когда-нибудь другим. Его тело было невероятно худым, кожа оливкового цвета туго обтягивала скулы, живот запал, и ребра проглядывали сквозь ветхую рубашку.

Он стоял на выжженной траве холма, венчающего остров Гидра, а одетый в черное монах заунывно читал молитвы. Море было похоже на темно-голубое зеркало, вдалеке, там, где была Греция, в легкой дымке виднелись Пелопоннесские горы. Тело последней из его младших сестер наконец-то обрело покой в скорбной могиле. Мать тяжело опиралась на него, ее маленькая фигурка была одета в траур, а глаза покраснели от бесконечных слез.

Но Николас Станополис не заплачет. В свои шестнадцать лет он уже был главой семьи. Прошло чуть менее года с тех пор, как его отец вместе с восемью другими греческими рыбаками, обвиненными в оказании помощи партизанам в горах, был жестоко убит. Николас никогда не забудет тот ужасный день.

Внизу, в порту, где лениво покачивалось несколько лодок, легонько натягивая удерживающие их веревки, он видел, как в центре площади с остервенением избивали несколько человек, нанося им удары прикладами винтовок и превращая их лица в кровавое месиво. Всех жителей Гидры заставили смотреть на эту расправу, а потом еще и на расстрел. Но ужаснее всего было то, что зверствующие итальянские солдаты и многие другие их приспешники, казалось, получают животное удовлетворение, наблюдая, как умирают эти несчастные. Между собой солдаты шутили и смеялись, пока их жертвы корчились в агонии.

Сбившись в неровный круг, жители Гидры наблюдали за происходящим. Здесь было около трех сотен женщин в черных платках, причем молодые почти не отличались от старых – настолько истощенными и слабыми стали они от недостатка пищи и жестокого обращения оккупировавших остров солдат. Несколько малышей носились вокруг, и даже кошмар войны не мог помешать их игре. Десятки взрослых застыли на месте от ужаса, а кучка беззубых стариков, покачивая морщинистыми головами, наблюдала за казнью со спокойствием, которое было результатом их долгой жизни и бесполезности сопротивления.

Николас обнял мать, пытаясь поддержать и утешить ее. Она оперлась на него, подавленная горем. Ей было всего тридцать четыре года, а выглядела она на все шестьдесят, состарившись от страха и мук, видя, как страдают и умирают ее дети; К груди она прижимала своего самого маленького ребенка, девочку, которая весила не более двенадцати фунтов, хотя ей было уже около года. Молока из сморщенных грудей Мелины было явно недостаточно, чтобы она долго продержалась.