– Очень часто, – сказал доктор Сполдинг спокойно.

Джой представила себе, что у психиатра наверняка есть благодарные пациенты. Они конечно же шлют ему открытки к Рождеству. Но она больше ничего не скажет. Почему она должна быть откровенной? Почему она должна тратить на него свои силы?

Оставшееся до конца приема время они провели в полном молчании. Доктор Сполдинг встал, открыл дверь, и Джой вновь оказалась в мраморном фойе. Она взглянула на свои часы с изображением Микки Мауса: было без десяти пять.

И у этого промывателя мозгов – в голове часы. Что-то там кукует у него в башке.

Джой ненавидела доктора Сполдинга, ее бесила одна только мысль, что придется вновь идти сюда. С помощью Иви она наврала ему с три короба, а он был настолько туп, что всему поверил и продолжал задавать ей идиотские вопросы. Только кретин мог быть так легко одурачен ее враньем, значит, доктор Сполдинг он и есть. В июне она окончательно решила, что с нее хватит этого бежевого промывателя мозгов. Она спросила отца, как он считает, продолжать ли ей эти посещения. Тот ответил, что побеседует со Сполдингом, потом они решат.

– Такой вариант тебя устраивает? – спросил он.

– Только если к нему пойдешь ты, а не она. – Джой имела в виду мать.

На следующей неделе Нат встретился с доктором за ленчем и потом рассказал об этом дочери.

– Сполдинг говорит, что ты очень враждебно настроена, а по натуре зажата и агрессивна.

Они пошли позавтракать в «Плазу», чтобы можно было поговорить без посторонних. Нат заказал джин со льдом и какой-то салат. Они сели за столик у окна, и, хотя заведение выглядело достаточно старомодно, Джой здесь понравилось.

– Значит, я зажата и агрессивна? Дерьмо все это! – отрезала Джой, потягивая свой коктейль. – Сказал он, чокнутая я или нет?

– На эту тему он не распространялся, – ответил Нат, и они рассмеялись.

Джой почувствовала себя легко и свободно, будто освободилась от тяжелого груза.

– Что ты сам-то о нем думаешь? Как он тебе показался?

– Придурок, – ответил отец, открывая меню. – Ты что будешь брать?

– Считаешь, я могу к нему больше не ходить?

– Я поговорю с матерью.

– Фирменный салат с курицей, белое мясо без гарнира, – сказала Джой. – Послушай, па!

– Что? – откликнулся Нат.

В этот момент Джой думала об отце, о том, насколько привлекательно он выглядит, какой он замечательный. Мать ничем не заслуживала такого мужа, как он. Джой хотела бы найти себе подобного мужчину.

– Я тебя люблю.

– Пожалуй, я возьму то же, что и ты, только двойную порцию, – ответил отец. – Валяй, заказывай.


В сентябре шестьдесят девятого, уговорив отца и переругавшись с матерью, Джой удалось-таки покинуть родительский кров и поселиться отдельно. Она сняла квартиру в одном из небоскребов на 63-й улице. Чтобы как-то успокоить мать, Джой устроилась на кинематографические курсы при Нью-Йоркском университете. Эвелин полагала, что пока дочь где-то «пристроена» и чем-то «занимается», все не так плохо и повода для настоящих волнений нет.

Правда, тревог и забот у матери хватало: она переживала за дочь то по поводу наркотиков и аборта, то ей казалось, что та переутомляется или ее обидел какой-нибудь парень, короче, Эвелин сильно беспокоило будущее Джой. Когда дочь сообщила ей, что Иви выходит замуж за своего дружка – Дика Нуньяна – сына армянина и ливанки, мать страшно расстроилась. По выражению ее лица Джой догадалась, что та в ужасе от мысли: вдруг дочь последует примеру подруги и выскочит замуж за китайца или того хуже! Правда, вслух она не осмелилась сказать ни слова.

Мать и отчим Иви к тому времени уже не жили вместе, они подали на развод. Когда Иви сказала Джой, что они с Диком собираются пожениться, та спросила:

– Наметила его первым? – Она хорошо помнила, как подруга утверждала, что у нее будет, по крайней мере, три или четыре мужа.

– Нет, – отвечала Иви. – Я буду жить с ним до самой смерти. Терпеть не могу всякие там разводы.


Первый год самостоятельной жизни Джой совпал с концом шестидесятых. Она сильно изменилась, превратившись из протестующей, отвергающей все и вся в более спокойного, положительного человека. Видно, она уже прошла свой путь от разрушения к созиданию. В этот год впервые Джой влюбилась. Вообще-то ей нравились эти курсы. Ее друзья больше походили на Джой, чем на богатых самодовольных студентов из «Ардслея». Ребята были независимые, ершистые, бунтующие против устоявшихся традиций и в основном несчастливые. Они происходили из самых разных семей: богатых, бедных и среднего класса. Тут были и черные, и белые, и евреи, и протестанты, даже несколько человек из совсем экзотических мест. Были и те, кому приходилось мотаться сюда из Бронкса. Как и у Джой, их сексуальное развитие опережало эмоциональное. Все они взрослели в шестидесятые годы и запутались в противоречивых веяниях этого времени, не понимая, чего ждет от них общество, бросая на ходу какие-то неясные установки.

Тут Джой чувствовала себя увереннее, она уже не казалась себе «пропащей», замечая, что и другие испытывают трудности в поисках себя и своего места в жизни. Как раз в этот переломный период Джой и встретила Тэрри Бэсса.

Они посещали одни и те же курсы. Вместе изучали историю кинематографии, от немых фильмов до самых современных, пытались разобраться в классике и знакомились с работой самых знаменитых студий.

Кино стало их страстью и наслаждением. Эти ребята шестидесятых стали первым поколением «киноманов», впитавших всю информацию, впечатления, эмоции и образы с узенькой киноленты, с отражения на белом экране.

Джой и Тэрри были энтузиастами кинематографа, оба считали себя «гражданами планеты», поэтому даже не удивились, что их судьбы схожи. Джой любила отца и гордилась им, но возмущалась матерью, а для Тэрри наоборот – отец был врагом, а мать – союзником. Кстати, отца Тэрри, крупного бизнесмена, называли в Восточной Пенсильвании и на западе Нью-Джерси Королем «шевроле». Правда, в отличие от Джой, которая бунтом отвечала на чувство дискомфорта, рожденное отсутствием взаимопонимания, Тэрри скрывал свои эмоции, все глубже замыкаясь в себе. После одного такого откровенного разговора они почувствовали доверие друг к другу и подружились. С каждым днем их симпатии углублялись, они знали, что другой не предаст, что можно поделиться любым своим «секретом», будь то личная обида или сокровенное желание. Из всего этого неизбежно следовало, что они вскоре станут любовниками.

Это случилось пятого мая семидесятого года, на следующий день после убийства четверых студентов в штате Кентукки. Весь Нью-Йоркский университет бурлил, каждый из студентов чувствовал свою сопричастность. Убийство четверых студентов в Кентукки потрясло весь студенческий мир Америки. Слишком легко можно было представить, что это произошло бы где угодно, например в Манхэттене. Достаточно, чтобы среди полицейских оказался один, у кого палец постоянно на спусковом крючке, и чтобы он ненавидел хипповатый вид и длинные волосы.

На следующий день студенты собрались на траурный митинг. Вечером они сошлись в аудитории, у каждого в руках горящая свеча. Вместо подсвечников в ход пошли банки из-под пива, пластиковые стаканчики, упаковки из-под бумажных салфеток – короче, все, что годилось для этой цели. Ребята стояли притихшие в темной аудитории, освещенной лишь сотнями огоньков от свечек, а президент Студенческого совета выступил с короткой простой речью о свободе, демократии, правде и праве иметь собственное мнение. Затем в зале воцарилась полная тишина, причем она возникла сама по себе, неожиданно и от этого казалась еще более величественной. Медленно, в полном молчании, сплоченные одним общим горем, студенты покидали аудиторию.

Джой не хотелось возвращаться к себе. Сейчас она избегала одиночества. Увидев Тэрри в толпе студентов, она подошла к нему, и они вместе побрели по Шестой авеню.

– И мы могли бы быть на их месте, – сказала Джой, прихлебывая кофе из толстой фаянсовой кружки. – Мы вполне могли бы быть покойниками. Если бы поехали в Кентукки.

– Признаться, я считал, что слезоточивый газ в Чикаго – это предел, дальше они пойти не посмеют. Я думал, стрельбы не будет. Но оказывается, они могут запросто убить тебя, если ты с ними не согласен.


– Ты знаешь, я уже два года ни с кем не спала, – сказала Джой.

Они допили кофе и теперь шли по Восьмой улице, а яркие огни рекламы и вывесок одновременно подбадривали их и угрожали им. Они шли молча, не касаясь друг друга, и Джой сама удивилась, почему вдруг сказала такое. Она никому этого не говорила, даже Иви. Последним в ее постели был Винстон – тот самый инструктор по водным лыжам с Барбадоса. И с тех пор секс отвратил ее. Она полагала, что это полное надувательство и обман – много обещаний и ничего взамен, вроде дешевых пластиковых игрушек, которые она заказывала в телевизионных коммерческих службах еще ребенком. Они были блестящими и в прекрасных упаковках, но тут же ломались, стоило только начать играть с ними. Вот и секс она восприняла как новую игрушку, новую одежду, новый оттенок губной помады – как то, что должно изменить ее жизнь: сделать лучше, интереснее, более волнующей. Но ничего не менялось. Только очередная надежда превращалась в прах.

– Ну и что? Ничего особенного, если не хочется, – ответил Тэрри. – Я тебя понимаю.

У него, как и у Джой, возникло странное отношение к сексу – будто его предали. Когда ему было семнадцать, он вдруг обнаружил, что лучший способ оказаться в чьей-нибудь постели – поучаствовать в марше мира или митинге протеста. Те же девчонки, что рьяно отстаивали амнистию, расовое равноправие или легализацию марихуаны, с таким же жаром отдавались сексу. После каждой забастовки, марша или демонстрации их участники разбивались на пары и пытались усовершенствовать мир путем половых упражнений. Через короткое время Тэрри не мог вспомнить, с кем он спал, а с кем еще нет. Он не знал ни их имен, ни прошлого, ни мыслей о будущем, а впрочем, какая, к черту, разница, если они все сливались воедино, в одну безликую девушку, кричащую лозунги, с прямыми длинными волосами и в джинсах в обтяжку. Как и все.