– Неужели вы не можете обойтись без этого? – спросил он. – Я бы предпочел, чтобы вы сами справились со своими чувствами.

– Ну, пожалуйста. Я всю жизнь только и делаю, что справляюсь со своими чувствами, и вот куда меня это привело. К вам. – Она обвела взглядом кабинет психиатра.

Поскольку больная упорствовала, доктор Лейтон выписал рецепт. Валиум возымел успокоительное действие, и на четвертом сеансе Эвелин перестала плакать и начала рассказывать.

Они сообща стали распутывать клубок ее жизни. Это был клубок неудач.

Она с удивлением обнаружила, что ее отношения с Джой в точности повторяют ее отношения с собственной матерью. Эвелин с матерью были не более чем дальние родственницы. Никогда в жизни они не говорили по душам. Никогда они не поверяли друг другу своих сокровенных мыслей. Мать была для Эвелин такой же загадкой, какой она сама – для Джой, теперь она это поняла. Единственная разница заключалась в том, что Эвелин воспитывалась во времена, когда дети принимали как должное то обстоятельство, что они должны уважать своих родителей, а Джой выросла, когда дети считали нормальным ненавидеть и открыто не повиноваться родителям. Во всем остальном отношения матери и дочери, в середине которых стояла Эвелин, были отмечены отчуждением и полным отдалением.

Эвелин с изумлением узнала, что ожидала найти в муже те черты, которыми обладал ее отец: полную лояльность с его стороны и полную зависимость – со своей. Она хотела видеть в нем папочку, а в себе – дочку.

– Я сорокашестилетняя девочка, – сказала Эвелин, и они стали исходить из этого: выяснять, почему Эвелин не хватало настойчивости, почему она не смогла найти свое призвание, почему она потерпела неудачу с дочерью, почему, наконец, она потерпела неудачу и с Натом. И если предмет их изучения – ее неудачи – действовали на нее угнетающе, то сам процесс изучения явился для Эвелин подлинным откровением.

Нат поддразнивал Эвелин, что она ходит к единственному в Нью-Йорке психоаналитику-протестанту англосаксонской расы. – Конечно, – говорил он, – ведь все уважающие себя аналитики-евреи в августе уходят в отпуск. А этот козел небось отдыхает в феврале, да еще на каком-нибудь гойском курорте.

– Я бы попросила тебя, – отвечала Эвелин, – чтобы ты прекратил поливать грязью моего врача.

Нат ничего не ответил.

Впервые последнее слово осталось за Эвелин. Господи, и на это ушло целых двадцать шесть лет.


Однажды во вторник, в середине сентября, Эвелин не пошла домой сразу после сеанса доктора Лейтона. Вместо того она взяла такси и отправилась в магазин женской одежды Генри Бенделя. На первом этаже она купила себе браслет слоновой кости за двести долларов, на втором – манто из рыси за три тысячи, на третьем – черный брючный костюм-джерси от Сони Рикель за четыреста пятьдесят, на четвертом она сходила в салон красоты и за десять долларов получила консультацию по макияжу, а на пятом купила полдюжины прозрачных бюстгальтеров, полдюжины шелковых трусиков, крепдешиновую ночную сорочку и шелковый пеньюар.

Ее приятно удивило, как экстравагантно она потакает своим слабостям.

– Каждый день я буду тратить на себя деньги у Бенделя, как Нат тратит на себя – у Сен-Лорана, – похвасталась она доктору Лейтону.

Эвелин и не подозревала, что когда пациент начинает тратиться на себя – это один из верных признаков выздоровления. По теории, это свидетельствует об укреплении своего «эго». Эвелин понятия не имела об этой теории и о значительности того, что она делает.

Она только знала, что впервые с мая она ощутила нечто иное, чем боль.

Новый брючный костюм и манто из рыси Эвелин надела на прием, куда она не хотела идти, но все-таки пошла по настоянию Ната. Прием устраивал Джек Экастон, биржевой маклер, который когда-то в шестидесятые годы сочинил мюзикл по мотивам «Гамлета» и до сих пор получал за него авторские отчисления. Хотя Нат и не признавался в этом, но он был в восторге от Джека. Ната до сих пор тянуло к шоу-бизнесу, а на приемах у Джека всегда можно было встретить самую разную публику, в том числе театральную.

– Боже мой! Да это просто божественно! – взвизгнула Сильвия Экастон. Она пощупала манто на плечах у Эвелин. – Что это за мех?

– Рысь, – ответила Эвелин.

Нат осторожно поцеловал Сильвию, следя за тем, как бы не нарушить толстый слой косметики на ее лице и накладные ресницы, и направился к бару.

– Рысь? Никогда прежде не слышала. Это что-то новое? – Сильвия была трогательна в своем стремлении всегда быть в центре событий и на волне самых новых веяний. Она взяла манто в руки. – Не возражаешь, если я его примерю? – спросила она и, не дожидаясь ответа, стала надевать манто.

Эвелин предоставила Сильвии одной восторгаться своим манто и пошла поздороваться с Недом и Элейн Брукерами. Нед периодически проворачивал рекламные кампании для Ната, хотя выглядел он скорее как бухгалтер, нежели как вольный рекламный агент.

Они завели разговор о детях, о том, сколько хлопот доставляет им их четырнадцатилетний сын. Мальчик мало читал, и его не принимали ни в одну дельную частную школу, несмотря на то что Брукеры тратили целое состояние на репетиторов, чтобы помочь ему подтянуться.

– Не пойму, зачем мы все это сделали, – задумчиво произнесла Эвелин. – Я хочу сказать, зачем мы все завели детей. – Всех, кого она знала, включая ее саму, преследовали, казалось, неразрешимые проблемы, связанные с детьми, которых они так хотели.

– Кто знает? – сказал Нед. – Мне было двадцать шесть, а Элейн– двадцать два. Разве мы что-то понимали? Мы завели их – и все.

– Меня зовут Кларенс Хассер, – произнес голос слева от Эвелин. В тесный кружок протиснулся мужчина, держа бокал впереди себя, как оружие. – Я хочу с вами познакомиться. – Он смотрел прямо на Эвелин откровенным, грязным взглядом. Кларенс Хассер в жизни был такой же сальный и смазливый, как и на фотоснимках.

Дома, которые строил Кларенс Хассер, были известны своей необычайной доходностью и необычайным уродством. Высоченные белые башни, вытянувшиеся вдоль Первой и Второй авеню и заполненные холостяцкими квартирами – для одиноких мужчин, стюардесс и вдов с собачками, непременно жаловавшихся на соседей и на примитивную планировку. Кларенс Хассер возник из ниоткуда, каким-то образом получил кредиты, быстро понастроил свои дома и каждое воскресенье рекламировал их в разделе недвижимости популярного журнала. Это была большая реклама – на целую страницу, обязательно включавшая его собственную фотографию. Кларенс Хассер числился одним из самых богатых землевладельцев в городе.

– Мне нравится ваша фигура, – сказал он Эвелин, беззастенчиво разглядывая ее грудь, бедра и ноги.

– Познакомьтесь, мистер Хассер, это мой муж. – Нат появился вовремя, в каждой руке он нес по бокалу. Один он протянул Эвелин, кивнув Кларенсу Хассеру. Хассер кивнул в ответ, оценил соперника и решил отказаться от турнира. Он обратился к Нату:

– Первая и Вторая – вот где происходят все события.

– Мы живем на Пятой, – сказал Нат. Он хотел дать ему понять, что он имеет дело по крайней мере с равными.

– Мы тоже, – ответил мистер Хассер. Хотя он и сдался без борьбы на сексуальном фронте, но был не прочь посостязаться на любом другом. – Черт побери, да я ни за что не согласился бы жить ни в одном из моих зданий, даже если бы мне за это приплатили. Я просто говорю, что там жизнь бьет ключом. А вы – по какой части?

Нат стал объяснять, и Эвелин отошла.

На мгновение она задержалась, чтобы поздороваться с Фрэнсин Хелден, которая была уже несколько навеселе, а затем прошла в конец квартиры в поисках ванной. Комплимент Кларенса Хассера, при всей его пошлости, польстил ей – и к тому же он заставил Ната обратить на нее внимание. Ей захотелось посмотреть на себя в зеркало.

Она закрыла за собой дверь и заперлась. Ее макияж – тон, и румяна, и тени, и тушь – был безупречен. Эвелин почему-то вдруг вспомнила себя в четырнадцать лет. Она вспомнила, как родители возили ее к врачам, чтобы исправить ей нос. Она вспомнила историю с выпрямлением волос, и что, как ни обрабатывали ее голову химией, как ни искусен был парикмахер и как ни чудесно выглядели ее волосы в тот момент, когда она выходила из парикмахерской, этого никогда не хватало надолго. В первый же влажный день в тех местах, где мастер боялся нанести слишком много состава, чтобы не сжечь кожу, появлялись ее обычные мелкие завитушки. Она вспомнила, как мать всегда покупала ей вещи в соответствии с последними веяниями и как, несмотря на все усилия, прилагавшиеся к ее внешности, внутри она по-прежнему чувствовала себя неуклюжей, невзрачной и несимпатичной. И она помнила, как Нат убедил ее, что она привлекательна, пока ухаживал за ней и в первые месяцы их супружества.

Такое же чудо совершил сейчас и Кларенс Хассер: своим грубым выпадом он заставил ее вновь почувствовать себя привлекательной. Другой мужчина, врач, которому она платила деньги, тоже помог ей: он побудил ее тратиться на себя, бороться за себя, вернуть себе мужа. Эвелин вдруг испугалась при мысли, какой властью над ней обладают мужчины. Интересно, что бы с ней сталось – если бы она вообще была – без мужчин, которые давали ей чувство реальности.

Она добавила немного блеска для губ и вышла из ванной. За дверью она наткнулась на Виктора Хелдена.

– Ты сегодня выглядишь потрясающе. Прямо-таки сногсшибательно. – Виктор отступил на шаг и взял Эвелин за подбородок, изучая ее. – Я всегда говорил, что ты в моем вкусе. Может быть, нам позабавиться немного?

– Ну, Виктор! – Эвелин уже привыкла к ухаживаниям Хелдена, по всей видимости, вполне безобидным, хотя они и довели Фрэнсин до пьянства.

– Нет, в самом деле. Знаешь, Эвелин, я в самом деле не прочь потрахаться с тобой.

– Виктор, ты пьян. – Когда он качнулся к ней, Эвелин почувствовала запах спиртного.

– Я не пьян. Это Фрэнсин у нас светская дама, а я грубый человек. Ты, наверное, хороша в постели? – Он придвинулся к Эвелин, прижав ее к стене, облапил ее грудь и впился в ее рот губами. У него были влажные губы, и он пытался просунуть язык между стиснутыми зубами Эвелин. Она отвернулась.