– Я решил, что теперь моя очередь тебя удивлять, – говорит Блейк, прерывая мои размышления, когда обходит группу туристов.

Мне приходится прибавить шагу, чтобы успеть за ним, с его длинными ногами.

(Туристов видно сразу. Удобные кроссовки, карты и камеры выдают их с головой, это раз. Но основное – следить за их глазами. Ньюйоркцам уже все равно, они не пытаются вобрать весь вид сразу. Туристы ходят с распахнутыми глазами, размером со столовую ложку, они готовы все выхлебать до дна.)

– Твоя очередь? – переспрашиваю я.

– Ну, знаешь, ты ко мне пришла на прошлой неделе. Теперь моя очередь.

– А, так у нас теперь все по очереди, – говорю я, поднимая подбородок, чтобы взглянуть на Блейка.

Мне важно понимать его намерения, чтобы все разыграть правильно.

Его щеки слегка розовеют.

– Мне бы этого хотелось. А тебе нет? – спрашивает он.

– Конечно.

Я кладу голову ему на плечо. Пора рискнуть. Я сглатываю и смотрю на острые шпили Манхэттена в поисках смелости; нужно вспомнить, что я не просто так переехала в Нью-Йорк в погоне за мечтой, и, если я не испробую все на свете приемы, чтобы обеспечить себе надежное место в этом городе, то смысла не было сюда приезжать.

– Знаешь, Блейк, ты мне нравишься.

Он улыбается.

– В самом деле, – говорит он. Это не вопрос.

– Нравишься в смысле нравишься, – поясняю я.

– Я тебе нравлюсь в смысле нравлюсь, – говорит он. – Польщен.

Будь он другим человеком, это прозвучало бы как издевательство. Так третьеклассники про тех, кто им нравится, говорят, разве нет? Но в его голосе слышна нотка гордости, которую невозможно не заметить. Я, конечно, считаю его призом, но, похоже, и он видит во мне то же самое. Это сложно уложить в голове – не потому, что Блейк настолько удачная добыча (посмотрите в словаре «завидный жених», и вы там буквально увидите его лицо), но и потому, что вся моя личная жизнь в Нью-Йорке очень долго выглядела так: мужики один за другим бьют меня ногами, хотя я уже давно упала и лежу. Быть в этом городе одной – все равно что неудачно сыграть в бинго, и я закрыла уже слишком много клеточек, чтобы игра меня развлекала: меня бросали; я переживала ужины, заканчивавшиеся в полном молчании после того, как выяснялось, что наши политические взгляды совершенно не совпадают; я четыре недели радовалась, что встречаюсь с вроде бы порядочным парнем – пока не получила на Фейсбуке злобное сообщение в личку от его девушки; у меня случались свидания, опасно похожие на то, что многие назвали бы сексуальным насилием.

Я не считаю, что то, что у меня с Блейком, идеально. Я не слепая, я вижу, как мы напряжены в разговорах, что скорее всего осложняет тот факт, что я не могу честно говорить с ним об основных обстоятельствах своей жизни. Когда я с ним, у меня странное ощущение: я как будто играю в кино про то, как встречаются взрослые люди. Ну, в смысле, у него ремень всегда подходит к обуви. У него дизайнерская барная тележка, безупречные белые простыни без подозрительных пятен, у него запасные махровые халаты просто так лежат в шкафах, словно по его квартире перед моим приходом прошелся реквизитор. Вот и сейчас, на Бруклинском мосту, мы как будто пытаемся вспомнить реплики из сценария: «Я тебе нравлюсь в смысле нравлюсь».

Блейк пока не любовь всей моей жизни – для этого еще слишком рано, – но, возможно, когда-то ею станет. Я могу себе это представить. Наши зарождающиеся отношения похожи на долгожданный выход на твердую землю после многих лет сражений с волнами у скал. Он понятный. Он – это выход. И есть еще тысяча причин, чтобы он нравился: его старомодное обаяние, его спокойная уверенность в себе, его врожденное умение сделать так, что чувствуешь себя особенной. И я тоже хочу ему нравиться.

– Расскажи мне про свои часы, – говорю я, проводя большим пальцем по тяжелому золотому браслету.

Он отпускает мою руку и поднимает запястье перед собой. Золото резко блестит в угасающих солнечных лучах.

– Они принадлежали моему отцу, – говорит он.

Он снова крепко берет меня за руку и сжимает ее. Кажется, он хочет сказать что-то еще, но молчит.

– Они роскошные. Винтажные? – спрашиваю я.

– Двадцать, может, двадцать пять лет. – Он мнется. – Отец умер, когда мне было четырнадцать. Он собирал часы. Эти мне достались в наследство.

– Так и родилась идея Bond and Time?

Он кивает. Я стискиваю его руку.

– Я хотел создать что-то, чем он бы гордился, да.

– Это прекрасно. Уверена, он очень тобой гордится.

Я понимаю, что все это не имеет ко мне отношения, но у меня все равно сжимается горло. Я хочу сказать что-то правильное – на этот раз не только потому, что поставила на Блейка, но потому, что сочувствую ему. Потеряй я папу, меня бы это раздавило.

– Знаешь, трудно, когда лишаешься отца в таком возрасте, – продолжает Блейк. – Я бы о стольком хотел с ним поговорить – я бы о стольком с ним поговорил, если бы был постарше.

– Расскажи мне о нем, – прошу я. – Ну, если хочешь, конечно. Если тебе не трудно.

К счастью, Блейк открывается. Он так ярко описывает отца, что я его вижу: его загорелую, в морщинках от лежания летом на пляже Кейпа кожу; его дурацкую привычку вышивать монограмму на всех своих свитерах; то, как он называл свой любимый деликатес в родных местах, «чауда с ракушками», а не «чаудер». Блейк говорит, что отец никогда не болел; он прекрасно себя чувствовал до того дня, когда с ним случился сердечный приступ. Я не могу не думать о своем папе. Он тоже говорит «чауда» – это мэнский говор, не бостонский, но похоже.

Блейк вскидывает голову, глядя на силуэт Манхэттена, близкий, как никогда. Я не вижу его лица. Когда он снова поворачивается ко мне, то смотрит мне прямо в глаза.

– Спасибо, что выслушала, – говорит он. – Правда.

Он плавно меняет тему разговора, и к тому времени, как мы ступаем на бетон Манхэттена, мы успели обсудить уже все, начиная от того, насколько чаудер в Новой Англии лучше, чем на Манхэттене, и заканчивая тем, как Хелен вдохновила меня на собственное дело, почти так же, как Блейка вдохновил отец.

А потом, среди мчащихся желтых такси и плывущих в воздухе запахов от халяльных прилавков, Блейк прижимает меня к себе и целует. Мне нравится, как мы совмещаемся: уверенный нажим его руки на мой крестец словно распускает напряжение у меня в груди. Неловкость, которую я чувствовала позавчера у него в квартире, исчезла.

– Поехали ко мне? – спрашивает он.

Я рада, что он попросил. К себе я его вести не хочу, там слишком велика вероятность наткнуться на что-нибудь, что меня уличит. Он подзывает такси, и мы садимся.

Мне нравится, что в этот раз я вхожу в дом Блейка вместе с ним. Швейцар мне улыбается. Мельчайший знак одобрения – но я счастлива.

Есть какая-то странная близость в том, чтобы наблюдать, как человек делает что-то повседневное и привычное. Я смотрю, как Блейк достает из кармана ключи, находит нужный и отпирает дверь. Войдя, он вешает пиджак на крючок возле двери, надевает связку ключей на крючок поменьше и садится на скамейку темного дерева, чтобы разуться. По опыту прошлых отношений и положений я знаю, что в конце концов – если все пойдет благополучно – приучусь тоже ставить здесь обувь и сумку в одно и то же место. Может быть, у меня даже будет когда-нибудь собственный ключ. Пока я неловко запихиваю туфли и сумку рядом с его туфлями под скамейку.

– Ты голодная? – спрашивает он.

– Всегда.

Он открывает холодильник и шарит внутри. Найдя то, что искал, он прячет это за спину и лукаво мне улыбается.

– У меня для тебя еще один сюрприз.

Я делаю шаг к нему, но он уворачивается. Я хватаю его за бедро, чтобы удержать, и поднимаю голову, чтобы его поцеловать. Он смягчается и, когда поцелуй заканчивается, показывает, что прятал: пригоршню сыров «Бэбибелль». Я не могу не засмеяться.

– Да ты издеваешься!

– Ну, ты мне, можно сказать, сообщила, что путь к твоему сердцу лежит через сыр, – говорит он, снимая обертку с одного из сыров и протягивая его мне. – Ну и вот… Я же должен был купить тебе сыра.

Я снова целую его, потом еще и еще. Выясняется, что там, откуда он достал сыр, еще куча всего. У Блейка есть и сыры поизысканнее – чеддер из Висконсина, мягкий бри, голубой, который внушительно пахнет, – и джем, и виноград, и прошутто, и горчица, и нарезанный французский багет. Он открывает свежую бутылку красного вина, наливает два бокала и с подчеркнутой осторожностью ставит их на кофейный столик у дивана.

– Этот не сшибешь? – дразнюсь я.

– Обещаю не сшибать, если будешь паинькой.

– Я не даю обещаний, которые не могу сдержать! – Я сую в рот виноградину.

Закончив накрывать на стол, Блейк тянется к пульту.

– Нетфликс?

– А то.

– Я как раз пересматриваю «Безумцев». В колледже я почти каждый год наряжался на Хэллоуин Доном Дрейпером. Или можем посмотреть что-нибудь другое, – предлагает он.

Разумеется, Блейк пересматривает «Безумцев». Не сказать, чтобы то, что его притягивает история амбициозного мужчины, делающего себе имя на Манхэттене, было полной неожиданностью.

– Давай, – сказала я. – Всегда любила Джоан и Пегги.

По-моему, в этот раз нам не так неловко сидеть вдвоем на его диване. Поставив сериал на загрузку, он уверенно забрасывает руку мне на плечи, и я кладу голову ему на плечо. Мне с ним легче, чем раньше. Может быть, потому, что мы начали приоткрываться друг другу с уязвимой стороны, а может быть, просто любой свежей паре нужно притереться. Может быть, миф о любви с первого взгляда слишком давит на людей; даже если сразу проскакивает искра, ощущение уюта развивается только со временем.

На середине первой сцены Блейк осторожно высвобождает плечо и встает.

– Забыл сырный нож, – говорит он.

– Поставить на паузу?

– Нет, я это уже видел.

У него классическая нью-йоркская кухня: не отдельная закрытая комната, а набор техники у дальней стены гостиной. Он все время видит меня оттуда. Но он слишком долго роется в ящике, – погодите, полез в другой ящик, а теперь в шкафчик. Я вытаскиваю телефон, встаю, нависаю над кофейным столиком и снимаю впечатляющий натюрморт. Звук телевизора заглушает мою возню.