— По крайней мере они законные дети, их родители были женаты. А что, если миссис Энглвуд забеременеет от вас? Что будет с этими детьми? — Милли сделала глубокий вдох. — Если вы хотите провести остаток жизни с ней, вы должны на ней жениться.

Его лицо ожесточилось.

— Я не могу этого сделать. Я уже женат.

— Мы подадим прошение о признании нашего брака недействительным.

— Ни в коем случае. Может, вы уже беременны.

— Это не так. — Месячные, начавшиеся шесть дней назад, привели ее в смятение, разрушив слабую надежду, теплившуюся в душе, еще прежде, чем она окончательно ее утратила. — Вы собираетесь снова спать со мной?

— Я…

— Значит, я уже не забеременею, и мы спокойно можем подавать прошение. Лео Марсденс сделал это: они покончили со своим браком. Нет никаких причин сомневаться, что и мы сумеем поступить так же.

— Мне нет дела до Марсденса. Мы не станем добиваться аннулирования брака.

— Если вас беспокоит содержание Хенли-Парка, я охотно отпишу вам половину акций «Крессуэлл и Грейвз». Фирма выросла вчетверо с тех пор, как мы поженились, так что для меня это выгодная сделка.

Фиц посмотрел на нее так, словно не мог узнать.

— Да я скорее сожгу Хенли-Парк дотла, чем позволю вам думать, будто хочу удержать вас ради денег.

— Тогда скажите, почему вы хотите меня удержать?

Фиц потер переносицу.

— У вашего любимого уже есть жена. Что вам даст признание нашего брака недействительным, если вы все равно не сможете выйти за него замуж?

Милли убрала руки с его предплечий и отступила на шаг назад. Она все еще опасалась последствий, если он узнает наконец правду. Но она больше не могла тянуть с этим.

— У меня никого нет. И никогда не было.

Он выглядел потрясенным.

— Но вы признавались, что были влюблены в него. Сказали, что потеряли всякую надежду обрести с ним счастье, когда мы поженились. Разве не так?

— Я знаю, что говорила много лет назад. Но правда состоит в том, что у меня никогда не было никого другого — никого, кроме вас. — Она посмотрела вниз, на свои ладони. — Я полюбила вас в то же мгновение, как увидела. Когда вы проклинали судьбу, я тоже, потому что по ее воле я стала последней девушкой, которую вы могли бы полюбить.

Воцарилось долгое тягостное молчание. Фиц схватил ее за руки.

— Боже мой, Милли! Почему вы никогда не говорили мне об этом?

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Мне следовало это сделать, не правда ли? Простите, что не призналась вам раньше, но теперь вы все знаете.

Если он любил ее, теперь было самое время ответить на ее признание. И он любил ее, без сомнения. Вопрос только в том, как сильно.

Он молча смотрел на нее. Глаза его, словно небо на рассвете, были полны тепла и обещания нового дня. Сердце Милли сладко замерло от этого безмолвного послания, исполненного надежды и желания. Ему не нужно было ничего говорить. Достаточно было бы поцелуя.

Но он не поцеловал ее. Напротив, он покинул ее и подошел к окну, сжимая пальцами виски.

— Вы должны были поставить меня в известность, — произнес он. — Еще много лет назад.

— Если бы мама была жива, возможно, она посоветовала бы мне действовать по-другому. — Она прикусила губу. — Я уверена, теперь вы понимаете, что мне невозможно оставаться замужем за вами, после того как вы заключили соглашение с миссис Энглвуд.

Фиц повернулся кругом.

— Милли…

Раздался стук в дверь. Вошел лакей, сообщивший Милли, что ее карета подана.

Когда дверь за лакеем закрылась, Милли подошла к окну.

— Последнее время вы много говорили о справедливости. Думаю, если вы выберете миссис Энглвуд, будет только справедливо отпустить меня, чтобы дать мне шанс вступить в настоящий брак и, возможно, со временем обрести семью.

— Милли…

— Я сказала все, что необходимо было сказать. Теперь мне нужно успеть на поезд. — Она поцеловала его в щеку. — Вы знаете, где меня найти.

Глава 19

Фиц никак не мог оторваться от фотографий.

Была ночь. Всего несколько часов оставалось до их с Изабелл визита в Дойлз-Грейндж, сельскую усадьбу, которую она предназначила для них двоих. Милли уехала больше суток назад, и ее отсутствие породило страшную пустоту в его душе.

Не считая ее поездки в Америку в начале года в качестве сопровождающей при Хелене, они никогда не расставались. Пока она отсутствовала, он писал ей почти ежедневно, пропуская по нескольку дней то тут, то там, не потому что ему этого хотелось, а потому что ему казалось не совсем приличным заваливать свою жену письмами.

И теперь он находился в ее комнатах, тоскуя по ней, чувствуя, будто вместе с ней от него отпала важная часть его существа.

Он поднял свою любимую фотографию с каминной полки и поднес ближе к глазам. Она была сделана прошлым летом. Похоже, фотограф, намеревался запечатлеть только Гастингса, сидевшего на одном конце кушетки с серьезным видом. Но у другого конца кушетки стояли Фиц и Милли.

Он мог бы поклясться, что они обсуждали всего лишь вечерние развлечения для своих друзей, но выглядело это гораздо более интимно. Они склонили головы друг к другу, на лицах — сосредоточенность и интерес. А его поза — с рукой, лежащей на спинке кушетки? На снимке казалось, будто он обнимает Милли за талию.

Она любила его. Она любила его все это время.

Каким же глупцом он был, раз не уразумел этого раньше.

Если бы он лучше понимал собственное сердце, то на вопрос Изабелл, не поздно ли вернуть хотя бы часть того, что они могли получить, он ответил бы иначе. Она была бы разочарована, но не убита. Теперь же, когда он пробудил ее надежды своим обещанием совместной жизни в будущем, она придет в ярость — и сердце ее будет разбито. На этот раз окончательно.

Ему невыносимо было снова разбить ее сердце.

Ему невыносимо было потерять Милли.

Милли сказала, что он всегда поступал правильно. Он ухватился за этот комплимент, как бедный рыбак за свою рваную сеть. Но существует ли правильное решение в данном случае? А если существует, как ему узнать какое? И как поступить?


Дойлз-Грейндж при первом же взгляде оказался приятной неожиданностью. Усадьбу отделяла от проселочной дороги живая изгородь из кустов рододендрона, усыпанных яркими пурпурными цветами.

Причудливые кованые железные ворота — виноградные лозы, обвивающие столбы, увенчанные виноградными листьями, — вели на усыпанную гравием подъездную дорогу, вдоль которой высились стройные сосны. Где-то неподалеку журчал ручей.

Дом был кирпичный, с просторными эркерами и остроконечными слуховыми окнами. Зеленый плющ взбирался на галерею. Внутри было светло и уютно, много книг и низкой мебели, обитой кремовой и желтоватой тканью.

Изабелл явно была очарована. Но, осматривая каждую комнату, она бросала неуверенные взгляды на Фица, оценивая его реакцию. Осмотрев все помещения, они вышли в сад. Розы уже увяли, но гвоздики и дельфиниум пышно цвели. Жужжали пчелы. Типичное английское лето — тепло, легкий ветерок доносит запах сена и растений в цвету.

— По-моему, идеальное место для спокойной жизни? — осторожно спросила Изабелл.

Внезапно его осенило, как следует правильно поступить. Чтобы сделать приятное Изабелл, ему пришлось бы солгать. А это не лучшее начало для совместной жизни. Она заслуживала совсем иного. Заслуживала мужчины, который жаждал бы разделить с ней и кров, и жизнь. В чьем сердце она навсегда оставалась бы первой и единственной.

Он не был таким мужчиной. И не был им уже долгое, слишком долгое время.

— Мне очень жаль, Изабелл, но я представляю себя где-то совсем в другом месте.

Уголки ее губ дрогнули.

— Вы имеете в виду, что хотели бы осмотреть другой дом?

В ее глазах застыл такой страх, что Фиц едва сумел заставить себя продолжить:

— Нет, я представляю себя в Хенли-Парке.

Часть ее прежнего огня вернулась.

— В этой развалине? Я никогда не говорила вам, но я побывала там перед вашей свадьбой. Это было жуткое место.

— Было. Но теперь уже нет.

— Я вам не верю. — Лицо ее приняло упрямое выражение.

— Тогда поедемте со мной, — мягко произнес он. — Посмотрите сами.


Когда Фиц полюбил свой дом? Должно быть, очень давно. Но осознал он это только год назад, когда вернулся в поместье по окончании лондонского сезона.

Они никогда не прекращали трудиться над усовершенствованием Хенли-Парка. Неполадки, скопившиеся за долгие десятилетия пренебрежения, невозможно было устранить за один раз. Реконструкция поместья шла постоянно, без перерывов.

Может, из-за того, что в доме всегда производились какие-то работы, что-то в очередной раз требовало ремонта, а может, из-за того, что два предыдущих года Фиц возвращался в Хенли-Парк ночью, только на этот раз, когда он вернулся днем, он впервые взглянул на Хенли-Парк другими глазами. Как будто он был туристом, увидевшим его первый раз в жизни.

Густой орешник тянулся по обеим сторонам подъездной дороги. Сквозь полог его ветвей струился свет, такой же зеленый, как листва. Ясный холодный свет с золотыми искорками, вспыхивавшими в такт с шорохом покачивающихся веток.

Там, на повороте дороги, Фиц ожидал увидеть отталкивающее зрелище — старый полуразвалившийся греческий павильон, но не превратившийся в груду нетесаных камней, а уродливый и унылый, распространявший вокруг страшную вонь. Его явно приспособили для дел, о которых не принято упоминать в приличной компании.

Но нет, и это место уже полностью отреставрировали. Сверкающе-белый, с тонкими колоннами, он, казалось, парил над травянистым склоном, на котором был построен. Его отражение плясало, подрагивая, на гладкой поверхности искусственного озера, расположенного поодаль.