Фиц не хотел заставлять ее нервничать еще сильнее. Он не подошел к ней, а пересек комнату, чтобы лучше разглядеть картину.

— Это озеро Комо?

— Да.

Его взгляд устремился к каминной полке. На ней расположился ряд фотографий, снятых прошлым летом на званом приеме в их загородном поместье. На каждой фотографии присутствовали они двое, но никогда одни. Иногда они находились в большой группе, иногда только с ее матерью или с его сестрами.

На другом конце полки — еще один знакомый предмет.

— Это та музыкальная шкатулка, которую я подарил вам на семнадцатилетие? Она выглядит как историческая ценность.

Фиц открыл крышку музыкальной шкатулки. Послышались те же самые слабые, слегка нестройные звуки. Все еще работает. Кто бы мог подумать?

Милли молча наблюдала за ним. Но когда он посмотрел на нее, она мгновенно отвела взгляд.

— Где ваша горничная?

— Я отпустила ее.

Милли положила веер на сиденье ближайшего кресла. Жест был определенно непреднамеренный. Однако она стояла возле мягкого подлокотника, и горло ее внезапно дернулось — она судорожно сглотнула.

Это зрелище — то, что скрывалось за ним, — разожгло жар в крови Фица.

— Вам не следует волноваться, — сказал он. — Это может доставить огромное удовольствие.

— Очень на это надеюсь, — язвительно заметила она. — Я много наслушалась за все эти годы о вашем мастерстве любовника. Если я не воспарю к небесам, то буду считать себя разочарованной.

Фиц улыбнулся и поставил музыкальную шкатулку снова на полку.

— Тогда отправимся в спальню, моя дорогая.

Несколько секунд Милли смотрела на брошенный веер, не трогаясь с места. Затем направилась к штепселю и выключила электрическое бра на стене. Лампа, оставленная включенной в спальне, освещала им путь. Милли последовала за Фицем и скрылась внутри.

«Итак, мы наконец-то подошли к этому».

Обычная супружеская обязанность, разве нет? Обязанность, исполнение которой он откладывал слишком долго. Так почему же тогда, приближаясь к спальне, он чувствовал, будто его уносит в море? Будто там его ожидают приливы и течения, которых он никогда не знал в спокойной гавани своего брака?

Милли выключила свет в тот момент, как он закрыл за ними дверь. Фиц подумал, что не следует этому удивляться, — в конце концов, он имел дело с девственницей. Но они знали друг друга так хорошо, что, казалось бы, она вообще не должна смущаться.

— Вы не хотите, чтобы я видел, что делаю?

— Не хочу.

— Даже если мне придется сражаться с хитроумными застежками вашего платья? — с улыбкой спросил он.

— Здесь нет ничего, с чем бы вы не сталкивались достаточное число раз в других местах.

Тьма стояла кромешная. Окна были закрыты ставнями, двойные занавески плотно задернуты.

— Такое со мной впервые, — пробормотал Фиц. — Заниматься поисками вслепую в темноте. Вынужден попросить вас спеть что-нибудь религиозное, чтобы я мог найти вас.

— Религиозное? — Она насмешливо фыркнула.

— Небесное воинство возрадуется сегодня: наконец-то я совершаю нечто предписанное Богом и увековеченное любовью Христа к его церкви… и так далее, и тому подобное.

— И что же мне петь? «Слава тебе, Всевышний наш…»? Или, может, нам действительно следует порадовать нашего викария и прочесть еще и «Отче наш»?

Фиц знал теперь, где она находится: возле своего туалетного столика. Милли подпрыгнула, когда его рука опустилась на ее плечо. Неужели она не слышала, как он приблизился в темноте?

— Отлично, значит, вы нашли меня. Теперь ваша очередь прятаться, а моя искать, — сказала она слегка сдавленным голосом.

— Как-нибудь в другой раз. Сейчас нужно заняться делом, леди Фицхью.

На ней были длинные лайковые перчатки, простирающиеся намного выше локтей. Наверху они были пристегнуты тремя пуговицами из слоновой кости. Фиц расстегнул пуговицы — одну, вторую, третью, — стянул перчатку с ее руки и отбросил в сторону.

— Я забыл сказать это раньше, но вы прекрасно выглядели сегодня, — сказал он. Его ладонь скользнула вдоль ее теперь незащищенной руки. Так много в его жене оставалось тайной для него.

— Благодарю вас, — еле слышно произнесла она.

Фиц снял с нее вторую перчатку.

— Я когда-нибудь говорил вам: когда мы только поженились, я никогда точно не знал, как вы выглядите. Ваше лицо каждый раз менялось, когда я смотрел на вас. А когда вы вернулись из Америки, мне пришлось взглянуть дважды, чтобы убедиться, что это именно вы, а не какая-нибудь иная девушка.

Кружева на ее платье щекотали его руку.

— Значит… если бы я задержалась еще чуть подольше, я могла бы пройти мимо вас, и вы бы меня не узнали?

— Нет, разумеется. Ваши глаза не изменились. Ваша походка осталась прежней. А ваши шаги… я всегда могу узнать, когда вы проходите мимо моей двери.

Она шумно выдохнула.

Фиц коснулся ее волос, из которых ее служанка соорудила замысловатую корону перед вечером, вытащил пару шпилек с аметистами и отбросил их в сторону. Они приземлились со слабым приглушенным звуком на ковер и кружевную ткань, прикрывавшую ее туалетный столик.

Сколько времени он с нетерпением ожидал этого дня, этого часа?

Определенно со времени поездки в Италию. Хотя, если быть точным, он бы сказал, что со времени того решающего собрания, на котором они вырвали контроль над «Крессуэлл и Грейвз» из рук подчиненных мистера Грейвза.

Он старательно скрывал свое нетерпение: договор есть договор.

Они условились ждать восемь лет, скрепив договор рукопожатием, и он намеревался восемь лет держать свои руки при себе.

Но скрытые желания имеют странную способность пускать корни и побеги помимо сознания. Так что когда он наконец осознал это, то обнаружил не прежнее маленькое зернышко желания, а дикие дебри вожделения.

А она, чувствующая так же тонко и глубоко, как любой другой смертный, но сохраняющая при этом невозмутимый вид? Скрывает ли она свои тайные желания в укромных уголках души?

Милли по-прежнему хранила молчание, но под пальцами он ощущал ее дрожь. Она, с ее изысканными манерами и благопристойной сдержанностью, не желала поддаваться такому обычному вульгарному чувству, как вожделение.

Но он хотел, чтобы она уступила. Хотел сорвать с нее это внешнее безразличие постепенно, шаг за шагом.

От одной мысли об этом у него перехватило дыхание. Восемь лет платонической дружбы, теплых, но четко ограниченных отношений, старания не думать о том, каково это будет, когда они наконец соединятся…

Слабый нежный запах распространялся от ее кожи, приятный, золотисто-медовый и дразнящий. Лавандовый мед, должно быть, это он. Ее мыло готовили не только с экстрактом лаванды, но и с добавлением лавандового меда с их полей.

Фиц вдохнул ее аромат. И было только естественно, что вслед за этим он наклонился и нежно поцеловал ее обнаженное плечо.

Жаркое тепло распространилось от плеча, охватив ее всю до самых кончиков пальцев. Новизна этих ощущений потрясла Милли. Неужели что-то произошло с ее нервной системой? Неужели она проснется утром, вообще не чувствуя конечностей?

Но нет, он снова поцеловал ее в основание шеи, и жидкое пламя вновь опалило ее.

Она едва сознавала, что он продолжает вытаскивать драгоценные шпильки из ее волос. Они беззвучно падали на ковер. Так же, словно в тумане, она подумала, что нужно попросить его не делать этого. Или нужно не забыть собрать их, прежде чем утром придет Бриджет с ее какао.

Бриджет будет смущена, узнав о том, что здесь произошло ночью, в особенности когда через шесть месяцев он будет проделывать то же самое с миссис Энглвуд. Касаться ее руки, целовать в плечо, распускать ее темные блестящие волосы.

Разве что делать он это будет с большим пылом и нетерпением, влекомый желанием, таившимся в его душе больше десяти лет. Никаких этих общих рассуждений, этих осторожных прикосновений, которые преображают ее естество, а на него совершенно не действуют.

Она рада была, что в комнате царит полная темнота. Может, он и чувствовал ее дрожь, но по крайней мере не видел ее приоткрытых губ или закрытых глаз — непроизвольной реакции, которую она не могла контролировать. А это полностью разоблачило бы ее притворство, желание изобразить безразличие.

Фиц поцеловал ее в ухо — легкий, чуть влажный поцелуй. Милли не могла вздохнуть. Ее словно пронзило молнией — мощная вспышка удовольствия, никогда не изведанная прежде. Его пальцы гладили ее плечи. Губы прижались к затылку. Темные жаркие чувства захлестнули ее.

Она крепко стиснула зубы. «Молчи. Ни звука. Ни при каких обстоятельствах не пророни ни звука». Если она останется безмолвной, как ночь, он не узнает, что она на самом деле чувствует. Никогда не узнает.

Пуговицы на ее спине расступились, как перед монгольской ордой. Короткие рукава сползли с плеч. Он стянул их вниз, ладони задержались на ее локтях.

Юбка бального платья была монументальным сооружением из складок и рюшей. Она покоилась на таком мощном фундаменте, что даже когда лиф платья безвольно повис, юбка оставалась на своем месте, стойко защищая ее добродетель бастионами шелка и шифона.

Но что это? Фиц просто поднял ее за бока и… Боже милостивый! Неужели он и вправду пинком отпихнул ее чудесное и дорогостоящее платье с дороги?

Теперь он повернул ее лицом к себе.

— Так будет легче продолжать, — сказал он.

Милли содрогнулась. Конечно, ему было легко.

Ее нижняя юбка испарилась. Чулки последовали за ней. Ладони пробежались по застежке ее корсета, и стальные зажимы разошлись, словно он приказал: «Сезам, откройся!»

— Стоп, — сказала она, когда он расстегнул первую пуговицу на ее нижней сорочке. — Я бы хотела остаться в ней.