Милли сидела, опустив голову. Разве сад поможет ей забыть, что муж любит другую? Или что она без памяти влюбилась в мужчину, который никогда не ответит ей взаимностью?

Миссис Грейвз настойчиво советовала им провести медовый месяц в Риме, но лорд Фицхью на званом обеде, устроенном его сестрой, спросил: «Разве болота в окрестностях Рима не представляют опасность в отношении малярии?» Тогда выбрали Озерный край, где не было риска подхватить неожиданную болезнь.

Милли встретилась со своим молодым мужем на железнодорожном вокзале. Он был спокоен, невозмутим и неизменно вежлив. Обнявшись в последний раз с матерью, она была вверена заботам этого мальчика, который сам еще не достиг совершеннолетия.

Поездка в поезде заняла большую часть остатка дня. Милли взяла с собой две книги почитать в дороге. Граф равнодушно смотрел в окно. Она аккуратно переворачивала страницу каждые три минуты, но в конце не могла бы сказать, читала ли она хронику наполеоновских войн или справочник по домоводству.

К месту назначения они прибыли поздно вечером.

— Леди Фицхью будет ужинать у себя в комнате, — сказал лорд Фицхью хозяину гостиницы.

Именно об этом Милли и хотела попросить: быстро поесть в полном уединении. Но она чувствовала, что он распорядился так не потому, что принял во внимание ее усталость, а просто чтобы убрать ее с дороги.

— А вы, милорд? — спросил хозяин гостиницы.

— То же самое — и бутылку вашего лучшего виски.

Милли внимательно посмотрела на него. Его смертельная бледность — не результат ли чрезмерного злоупотребления выпивкой? Фиц уныло взглянул на нее. Она поспешно отвела взгляд.

К ужину Милли едва прикоснулась. Она позвонила служанке, чтобы та унесла поднос, и сама разделась — своей горничной она дала отпуск на все время поездки к озеру Дистрикт, чтобы не всплыла правда о «медовом месяце».

Надев ночную рубашку, она села перед туалетным столиком, чтобы расчесать волосы. Из зеркала на нее грустно смотрело ее несчастное лицо. Не то чтобы она была некрасивой: в хорошем платье с правильно подобранной прической она выглядела вполне миловидной. Но это была заурядная, незапоминающаяся миловидность. Некоторые из знакомых ее матери постоянно забывали, что уже встречались с ней. Даже в ее собственной семье старшие тетушки регулярно принимали ее за кого-нибудь из ее многочисленных кузин.

Не отличалась она и силой характера, способной оживить малоприметные черты, сделав их привлекательными. Нет, она была тихой, благоразумной, замкнутой девушкой, которая скорее умрет, чем станет проливать слезы прилюдно. Как же могла она соперничать с магнетической страстностью мисс Пелем?

Милли погасила лампы в комнате. Вместе с темнотой пришла полная тишина. Девушка прислушалась. Из комнаты лорда Фицхью не раздавалось ни звука. Ни шагов, ни скрипа кровати, ни звяканья бутылки, передвигаемой по поверхности стола.

Ее окно выходило в гостиничный сад — неровные островки темных теней в ночи. Вспыхнула спичка, высветив мужчину, стоявшего возле окна. Лорд Фицхью. Он зажег сигарету и отбросил спичку в сторону. Сначала Милли не поняла, но несколько минут спустя, когда луна выглянула из-за облаков, оказалось, что он не курит, а только небрежно держит сигарету.

Когда сигарета превратилась в золу, он зажег еще одну.

И эта также сгорела сама по себе. Странная привычка!

Милли долго лежала без сна. Когда она наконец погрузилась в тревожную дрему, казалось, не прошло и минуты, как вдруг она широко открыла глаза и рывком села в постели. Зловещая тишина окружала ее. Но Милли могла бы поклясться, что ее разбудил громкий треск.

И вот он раздался снова, ужасный удар стекла по стеклу.

Милли выбралась из постели, набросила пеньюар и распахнула дверь в смежную комнату. В тусклом свете ее глазам открылась неприглядная картина. Осколки фарфора и ошметки пищи усыпали весь пол — ужин графа. Зеркало на стене сплошь покрылось ужасными трещинами, словно сама горгона Медуза стояла перед ним. Под зеркалом лежала бутылка виски, теперь в виде осколков.

Посреди всей этой разрухи стоял лорд Фицхью, спиной к ней, все еще в дорожном костюме.

— Отправляйтесь в свою постель, — скомандовал он, прежде чем она успела что-нибудь сказать.

Милли прикусила губу и подчинилась.

Утром дверь в смежную комнату оказалась заперта с его стороны. Она толкнулась в его дверь, выходящую в коридор, но та тоже была заперта. Едва притронувшись к завтраку, Милли следующие два часа провела в саду, в страшной тревоге, делая вид, что читает.

В конце концов его окно открылось. Графа ей не было видно. Спустя несколько минут окно снова закрылось.

К удивлению Милли, ее супруг явился, когда она села обедать.

Выглядел он ужасно, помятый и небритый. С горечью она осознала, что какое бы скверное впечатление ни производил Фиц, явившись на венчание, все же он — или, более вероятно, кто-то еще — приложил некоторые усилия, чтобы придать ему пристойный вид. Сегодня он об этом не позаботился.

— Милорд, — пробормотала она, не зная, что еще сказать.

— Миледи, — произнес он, усевшись напротив нее. Лицо его оставалось абсолютно бесстрастным. — Не нужно беспокоиться о состоянии моей комнаты. Я уже все уладил с хозяином гостиницы.

— Понятно.

Она была рада, что он взял ответственность на себя. Для нее заниматься этим было бы слишком унизительно. Как она могла бы объяснить случившееся? «Мне ужасно жаль, но мой муж подпортил ваше имущество»?

— Я намерен переехать в более уединенное помещение в двадцати милях к северу отсюда, где мне будет удобнее.

Ему будет удобнее. А как насчет нее?

— Мое общество не доставит вам удовольствия, — продолжал он, устремив взгляд куда-то позади нее. — Я уверен, что вы гораздо приятнее проведете время здесь.

Всего один день женат и уже не может дождаться, как бы поскорее избавиться от нее.

— Я поеду с вами.

— Вам нет необходимости изображать преданную жену. Мы заключили договор. Он в силе.

— Я ничего не изображаю, — сказала она спокойно, хотя ей стоило огромных усилий не повышать голос и ничем не выдавать душевную тревогу. — Если я останусь тут, после того как мой муж разгромил свою комнату и уехал, вряд ли мне доставит удовольствие выносить жалость и праздное любопытство владельцев гостиницы и их слуг.

Он с минуту молча смотрел на нее. Его прекрасные синие глаза теперь были налиты кровью.

— В таком случае поступайте, как находите нужным. Я выезжаю через полчаса.

Место в двадцати милях к северу оказалось великолепным. Они очутились на крутом, густо заросшем лесом склоне, смотревшемся в зеркальную гладь озера. Окраска холмов постоянно менялась. Серые и туманные утром, сверкающие голубовато-зеленые днем, они казались почти фиолетовыми на закате.

Но жилое помещение оставляло желать много лучшего. Милли ожидала, что это будет сельская усадьба. Или хотя бы охотничий домик. Но она обнаружила небольшое строение, мало чем отличающееся от убогой хижины.

Ближайшая деревня находилась в шести милях от дома. У них не было повозки, не было слуг и не было кухарки. Граф полагал, что они смогут прожить на хлебе с маслом, мясных консервах и фруктах, которые им доставляли каждые три дня. Или, вернее, он полагал, что его жену все это устроит. Ему самому нужно было только виски, которое приходило ящиками.

На ночь он удалялся в свою комнату с несколькими бутылками. Каждую ночь он, озверев, что-нибудь разбивал: тарелки об стену, умывальник, крепкий дубовый письменный стол. Милли съеживалась в своей кровати во время этих неистовых вспышек ярости. Хотя он ни разу не сказал ей грубого слова — и никогда даже не посмотрел с недовольством, — при каждом ударе она содрогалась.

Иногда она покидала постель, надевала свое самое плотное пальто и выходила из дома, стараясь уйти как можно дальше, насколько хватало смелости в этой кромешной тьме, чтобы полюбоваться на звезды. Чтобы напомнить себе, что она всего лишь крошечная пылинка в этой бескрайней Вселенной и ее душевная боль столь же незначительна. А затем он обычно ломал что-нибудь еще, взрывая тишину ночи, и ее душа сжималась в одну-единственную точку безысходности.

Спал он днем. Милли часами бродила по холмам, не возвращаясь до тех пор, пока полностью не изнуряла себя. Она очень тосковала по матери, по своей доброй, мудрой и бесконечно любящей ее матери. Скучала по миру и спокойствию родного дома, где никто не напивался до бесчувствия день за днем. Скучала даже по бесконечным упражнениям на фортепиано — здесь ей нечего было делать, не было цели, которой можно было бы добиваться, не было эталона совершенства, к которому стремиться.

Она редко видела мужа. Один раз, после того как умывальник в его комнате разлетелся на осколки, она наткнулась на него, когда он мылся в ручье позади дома, обнаженный до пояса. Он страшно много потерял в весе, превратившись в скелет, обтянутый кожей.

В другой раз он шумно втянул в себя воздух с досадой, когда она зажгла керосиновую лампу в гостиной. Он лежал, распростершись на длинном диване, прикрыв лицо рукой. Милли извинилась, погасила лампу и ушла в свою комнату. По пути она заглянула в его спальню: гардероб был перевернут, стул превратился в дрова, и все было усыпано острыми как бритва осколками множества бутылок из-под виски.

У Милли перехватило дыхание. Его страдания пробудили бурю мучительных эмоций в ее душе. Ее захлестнула темная волна отчаяния, пронизанная скрытыми потоками ярости. Она ненавидела его в этот момент. Никто и ничто не заставляло ее до сих пор чувствовать себя такой никчемной. Как будто самый смысл ее существования заключался в том, чтобы разлучать родственные души и превращать безупречных, подающих надежды молодых людей в жалкое подобие их прежних.

И тем не менее она отдала ему свое сердце, которое он разбил на тысячу осколков. Как бутылку из-под виски.