Диана продолжала писать Джеймсу, понимая, что прекращение огня еще не означает, что следующим самолетом войска вернутся домой. Оставалось еще много работы.

Она писала Джеймсу ободряющие письма. Она говорила ему, как любит его, как беспокоится о том, что он, наверное, чувствует себя подавленным и измученным, и обещала исполнить все его сокровенные желания. Она посмеивалась над его усами, которые он отпустил в пустыне, и выражала надежду, что он сбреет их прежде, чем она его увидит, так как уверена, что они ей не понравятся. Она любит его гладко выбритым, таким, каким он был всегда.

Джеймс вместе со своей командой вернулся в Г ер- манию, чтобы не пропустить дружескую встречу своего полка. Его встретили у заднего выхода самолета и на штабной машине отвезли в казармы, потому что он высказал решительное нежелание встречаться с фотографами, которые собрались в аэропорту. Он не хотел портить этот день пустой суетой, как неизбежно будут испорчены следующие дни. Ему хотелось разделить триумф со своими солдатами, с гордостью похлопывать их по плечу и влажными от нахлынувших чувств глазами наблюдать, как их душат в объятиях родные. Оркестр играет, реют знамена, и он знает, что этого дня ему никогда не забыть. Быть может, ему уже никогда не придется испытывать таких чувств; быть может, никогда не придется видеть, как взрослые люди, не стыдясь, утирают слезы радости от возвращения, оттого, что остались живы.

На следующий день он прилетел в Англию и отправился прямо в Хайгроув. Диана распорядилась, чтобы его встретили на пол-пути и, укрыв в машине, довезли незамеченным. Они не хотели, чтобы их долгожданное воссоединение, ради которого они жили все последнее время, было опошлено болтовней или, того хуже, фотографами. Они оба трепетали в сладостном предвкушении. Пульс Джеймса еще бился в боевом ритме. У него не было времени остановиться и перевести дух. Страх, горе, возбуждение, долго копившаяся усталость — все это теснилось в нем; он все еще жал на всю железку, не замечая, что кончилось горючее.

Едва он завидел Диану, ожидавшую его в гостиной, как они тотчас оказались в объятиях друг друга. Они лишь чувствовали, что больше не способны сдерживать внутреннее напряжение. Напряжение не от разлуки, не от томительного ожидания, но от страха перед будущим. Теперь, когда пресса знает об их дружбе, они не ведали, что их ожидает впереди. Они понимали, что им нужно быть еще осторожней, чем прежде, и теперь это будет еще сложнее.

Они лежали, тесно обнявшись, и ни о чем таком не говорили. Им нужно было так много рассказать друг другу, что они не знали, как начать. Они не знали, хватит ли у них сил и слов, чтобы выразить все, что каждому из них пришлось претерпеть и что было для каждого из них самым болезненным.

Казалось, у них было много времени впереди.

Перед ними простиралось ясное пространство будущего, словно тихая гладь моря, убегающая к горизонту. И все же они не могли обманывать себя и сознавали, что все дело именно в будущем. Джеймс давно уже понял, что их любовь вроде волшебной сказки, существующей лишь как миф, а не реальность. Пока Диана верила в их безмятежное будущее, он готов был, угождая ей, поддерживать этот миф.

И вот теперь, лежа на спине и чувствуя на себе приятный вес ее тела, он ощутил ее сомнения. Он понял, что ей вдруг открылась истина. Для Джеймса это был сокрушительный удар; он оцепенел от горя, от сознания, что наступил роковой момент. Он не знал, когда ей открылась истина, но подозревал, что в ту самую секунду, когда она увидела его и поняла, что это не может продлиться долго.

Она хотела верить в реальность их сказки, пока он был далеко. Ее грезы помогали ей сохранить себя, она мечтала о том, что, когда он вернется, они заживут вместе и их сказка станет вдруг явью. А теперь он был рядом, и она испугалась. Вот она реальность, вот его крепкая грудь, на которую она склонила голову. Ведь этого она ждала так долго, однако то, чего она ждала, — было сном. И этому сну, как она поняла сейчас, не суждено сбыться.

Джеймс и Диана лежали обнявшись и плакали. Они были напуганы своим открытием и не решились поделиться друг с другом истинной причиной своих слез. Оба прекрасно знали правду, но делали вид, что это слезы радости. Они сохраняли видимость благополучия, тая в груди смертельное отчаяние. Они оба понимали, что великая любовь не может иметь счастливого финала, что их чувство было слишком мощным, чтобы длиться долго. В постоянной опасности, скрытая от всех, их любовь могла существовать, а теперь, когда она могла быть открыто провозглашена, они испугались. И не боязнь предстать на всеобщее обозрение обессилила их, а, скорее, страх, что то прекрасное, что связывало их, не выдержит испытания повседневной жизнью. Такое мощное чувство оказалось слишком хрупким перед суровой реальностью. Они были словно во сне, а теперь, когда на них упал холодный свет дня, пора было просыпаться.

Они понимали, что если останутся вместе, то скатятся к заурядности, а великая любовь не выносит заурядности. Ей присущи великие страсти и великие потери. Похоже, только разорвав их роман, они могли его сберечь. Рискнуть пойти дальше и убить его им не хватило духа.

Джеймс покинул Диану на следующий день издерганный и усталый. Между ними не последовало никаких объяснений, никаких разговоров, все и так было понятно без слов. Она не собиралась больше испытывать судьбу, не хотела продолжать борьбу. Она больше не нуждалась в его поддержке, чреватой большими потерями. Она обрела собственную силу и готова тихо и не спеша удалиться. Случилось то, что и должно было случиться. Это не будет резким разрывом, это будет медленное, томительное расставание. Она будет поддерживать с ним связь ровно настолько, чтобы держать его в подвешенном состоянии, чтобы подавать ему несбыточную надежду.

Он никогда не докучал ей своими страданиями и не собирался этого делать и впредь. Он будет зализывать свои раны в одиночестве и всякий раз встретит ее бодрой улыбкой, чтобы ей не пришлось в нем разочароваться.

Когда Джеймс сумел чуть-чуть остыть, когда немного затянулись рубцы, нанесенные войной, и ослабла горечь разочарования, он попытался спокойно разобраться в происходящем. Ни о чем другом, кроме Дианы, он думать не мог. Диана поглотила его целиком, всего без остатка, и это начинало его злить, несмотря на душевные муки. Он читал и перечитывал ее письма — увесистую связку, которую она попросила уничтожить, — и, встречая в них сладостные обещания, он ощущал, как крепнет в нем обида на жестокость судьбы. Если бы только у них было время найти свой естественный путь! Если бы пресса не пронюхала про их отношения, они, возможно, смогли бы вместе все уладить. А теперь Диана отступила. Теперь она была слишком занята и не могла с ним встречаться; она вела новую жизнь, в которой, как оказалось, ему нет места. Он чувствовал себя покинутым и одиноким. И, хотя признаться себе в этом было тяжело, его использовали и бросили, как ненужную вещь.

Ведь он делал все, что только мог, ради нее, ради ее счастья и благополучия. Но теперь, окрепнув, она могла пожинать плоды его труда с другим мужчиной. Теперь, когда она стала такой умудренной, и опытной, и еще более привлекательной, она ускользала из-под его влияния.

Он не мог, однако, понять, что Диана отвернулась вовсе не от него — в стремлении развить свои силы, в желании построить свою собственную новую жизнь ей нужно было отринуть свое прошлое во всех его проявлениях. Взрослея, она меняла круг общения. Не довольствуясь уютным кругом старых друзей, искренне любивших ее и всегда готовых помочь ей, она стала искать путь наверх, в блестящие сферы. Как могли ее новые друзья, такие, как досточтимая Роуз Монктон и неутомимая общественная деятельница леди Палумбо, разглядеть что-либо заслуживающее внимания в человеке вроде Джеймса Хьюитта? Он не отличался ни богатством, ни интеллектом. Откуда было им знать, что он добрый, надежный друг, сделавший много для того, чтобы Диана стала такой, какой они ее узнали и какой восхищались, что он помог ей собрать по крупицам обломки ее разбитого существа.

Джеймс, как и многие друзья Дианы, становился объектом внимания прессы. И когда они спрашивали у Дианы, как им быть, та беззаботно отвечала: «Поступайте, как сочтете нужным». Джеймс молчал, но другие, весьма близкие ее друзья вроде Кэролайн Бартоломью, были более откровенными. Поначалу Диана была довольна реакцией. Она чувствовала облегчение оттого, что мир наконец узнал шокирующую правду о ее браке и о ее болезни. И эта публичность ей явно пошла на пользу.

Но это оказалось западней, которая вскоре захлопнулась. Как-то незаметно облик немного таинственной, недоступной принцессы померк, и она предстала такой, какой и была на самом деле, — одинокой несчастной женщиной. Утраченного достоинства и превосходства было уже не вернуть. Она была унижена всеобщей осведомленностью о ее делах и сознавала, что последствия этого глубоко отразятся на ее жизни. Страна бурлила по поводу пошатнувшихся основ монархии, и дворец возложил всю вину на нее.

Диана отстранилась от своего прежнего круга. Джеймс не играл никакой роли в этих разоблачениях, но он был ключевой фигурой в ее судьбе. Помогая ей справиться с несчастьем, он стал свидетелем ее преображения. Диана чувствовала, что, если она желает совершить крутой поворот в своей жизни, если хочет вступить в новую полосу, ей следует оставить его позади, в прежней жизни.



11

Джеймс испытывал тяжкую, почти физическую боль, камнем сдавившую сердце, не дающую свободно вздохнуть. Трудно оплакивать потерю живого человека, и временами закрадывалась дикая мысль, что ему было бы проще, если бы Диана умерла. Тогда, по крайней мере, он бы твердо знал, что их любовь не вернуть, и постепенно сумел бы смириться со своей участью.

Но она была жива, и ему повсюду приходилось видеть ее. Каждый ее шаг документировался, каждая улыбка запечатлевалась кино- и фотокамерами. Он не мог забыть ее, не мог отделаться от сверлящей мысли, что, быть может, она еще вернется к нему. Он был парализован своим отчаянием. Боль была так сильна, что ему хотелось сделать ее еще сильнее. Он должен положить конец своим переживаниям, быть может, даже путем самоуничтожения.