Восторг Дианы, узнавшей голос Джеймса в телефонной трубке, тотчас сменился отчаянием, когда она, не уловив в нем обычной радости, различила только холодок озабоченности. Джеймс, стараясь подавить волнение, поинтересовался, как там, в Англии. Что говорят о них? Диана попыталась успокоить его, сказав, что эта история уже забылась, что она не должна стать препятствием между ними. Она пыталась развеселить его, спросив, где он сейчас находится, и сказала, что, как только они закончат разговор, она непременно найдет это место на карте.

Однако после разговора на душе у нее было очень тяжело. Ей казалось, что она нашла подход к нему, нашла путь, ведущий сквозь его эмоциональную отчужденность прямо к сердцу. Но выходит, что она еще так далека от него. Она пыталась объяснить это его страхом — но что, если он сейчас бросит ее? Что, если он не вынесет пристального внимания, не вынесет бесчестия и уйдет? Она знала, что ему приходится платить весьма высокую цену за то, чтобы быть с нею, а если он больше уже не в силах расплачиваться?

Она стала слушать оперные записи, и скорбные звуки музыки отзывались в ней душераздирающим одиночеством. Тогда она поставила песню «Ничто с тобой не сравнится» ирландского певца Шиньяда О’Коннора и зарыдала от отчаяния. Она была истерзана, измучена любовью, не зная, чем это все закончится. Она знала лишь, что не остановится, что будет двигаться вперед, не разбирая дороги. Она не могла ничего поделать с тем, что ей не хватает Джеймса, что она не может без него.

И снова молитва стала ее спасением. Каждую ночь и всякий раз, когда она вспоминала о нем днем, она молилась о его благополучном возвращении. Вера придавала ей силу и уверенность в том, что, какие бы испытания ей ни преподносила судьба, — все к лучшему. Как бы то ни было, она ведь научилась владеть ситуацией. Ее охватывало головокружительное ощущение свободы от сознания, что она предъявила принцу Чарльзу свой ультиматум. Она была горда тем, что сумела самоутвердиться, поставив ребром вопрос об их браке. И теперь, когда она сделала все от нее зависящее, ей оставалось только набраться терпения и ждать.

Однако менее всего ей бы хотелось, чтобы ее супружеская жизнь так бесславно закончилась. Она прекрасно сознавала, что такой исход исцелил бы ее душу от тяжких ран, но не могла отказаться от своих романтических грез. Ее душило низменное чувство ненависти к Чарльзу, но где-то в глубинах сознания еще теплилась мысль, что абсолютная ненависть может быть чувством чистым и прозрачным, от которого до любви всего лишь шаг. Она была слишком горда, чтобы признаться себе в этом, но даже в приливе ненависти все же ждала, что он придет к ней, придет просить прощения, упрашивать начать все с начала.

Вот почему, когда пресса раздула шум вокруг герцогини Йоркской, которая добивалась развода с принцем Эндрю, — что Диана давно уже предсказывала Джеймсу, — Диана не поспешила присоединиться к герцогине в ее попытке отдалиться от королевской семьи. И вовсе не стремление быть ближе к своим сыновьям удерживало ее и не желание подготовить Уильяма к его великой роли, но слабая нить надежды, которую она никак не могла выпустить из рук.

Наблюдая за тем, как Сара пытается вырваться, слыша в дворцовых покоях дружный гул осуждения, она не позавидовала ей. Она не собиралась приостанавливать ход своих собственных действий — она понимала, что и не смогла бы этого сделать, даже если бы пожелала: ведь они с Чарльзом неудержимо неслись вниз под уклон, — но за Сару ей было страшно. И услышав дальние раскаты грома, она пока предпочла оставаться в укрытии.

Диана и Сара никогда не были особенно близки, но теперь Сара нуждалась в Диане как в союзнице, как в человеке, на плечо которого можно приклонить голову. Ведь только отсюда, изнутри, можно понять, как это бывает тяжело; только тот, кто сам бился головой о дворцовые стены, знает, как они тверды и неподатливы; и только человек, который вошел в этот круг со стороны, может знать, как одиноко и неприкаянно бывает здесь, когда приходится подчинять свои чувства долгу.

Диана все это знала и понимала. Ей всегда можно было позвонить, и она, как могла, старалась поддержать Сару. И в то же время ее участь была счастливей. Она говорила с Джеймсом по телефону и, услышав прежние, бодрые интонации в его голосе, вновь прониклась надеждой. Ощутив прежнюю нежность, она вновь поверила, что у них все будет хорошо. Но в отличие от Сары у нее еще было время. Она могла ждать подходящего случая, утешая себя ложными надеждами, что своим терпением заслужит справедливого вознаграждения.

Диана сознавала, что теперь она стала много сильнее, но, прокладывая путь в королевском доме, чувствовала себя так, словно к ее ногам привязаны тяжелые гири. Чем отчаяннее билась она в силках, тем более запутывалась в них. Она была связана по рукам и ногам, но теперь обрела волю к борьбе.

Она отказалась поехать с Чарльзом кататься на лыжах, находя это занятие пустым и неуместным в то время, когда английские войска сражаются на фронте. Более всего бесило Диану то, что во дворце считали, будто всякий ее поступок направлен исключительно на то, чтобы отвоевать у Чарльза долю популярности. Правда, она не объясняла им, что ею движет волнение за жизнь людей, находящихся на фронте, и в особенности, до замирания сердца, тревожит судьба одного человека, но то, что они не воспринимали ее всерьез, сердило и обижало ее.

Они все еще видели в ней капризное, избалованное дитя. И именно на нее, а не на Камиллу Паркер-Боулз, которую можно было благодарить за разлад их брака, обрушивалась их слепая враждебность. Королева принимала Камиллу Паркер-Боулз в своем доме, и это было для Дианы как пощечина. Если они хотели уничтожить Диану, прогнать с глаз долой — лучшего и придумать нельзя было.

Однако Диана тем временем тоже кое-чему научилась. Тихо и покорно наблюдая за происходящим, она усвоила их правила игры. Они держали ее в заточении в королевском лабиринте добрых десять лет, зато теперь она могла найти дорогу в самый его центр. Она отклонила предложение Чарльза дать в июле большой бал по случаю ее тридцатилетия и десятилетия их свадьбы. Она знала, что этого хотят во дворце, что это даст возможность Чарльзу предстать перед публикой заботливым, любящим супругом, но время таких представлений уже прошло. Она больше не могла участвовать в этой лжи. Ей хотелось развеять ядовитое облако обмана, разъедавшее ее душу. Принц Чарльз был вне себя, он не ожидал встретить с ее стороны такое хладнокровное неповиновение. И это бесило его больше, чем истерики, на которые он давно уже привык не обращать внимания. Честно говоря, его даже напугало поведение Дианы, поскольку оно стало непредсказуемым.

Диану раздражало, что Чарльз вдруг решил последовать давнишним советам проводить больше времени со своими сыновьями и вообще поддерживать образ хорошего семьянина и заботливого отца.

Она не могла без гордости смотреть на своих мальчиков; их счастливое, благополучное детство служило ей вечным напоминанием, что хотя бы в одной сфере жизни она не потерпела крах. Ей часто приходилось собирать остатки последних сил, чтобы предстать пред ними уравновешенной и спокойной, но она знала, что сделала для них все, что могла. И когда она теряла веру в себя, ей достаточно было одного взгляда на них, чтобы убедиться, что она преуспела в их воспитании. Ее переполняла гордость за Уильяма, легко входящего в предназначенную ему роль — уже серьезно обсуждалась его поездка в Кардифф ко дню Святого Дэвида.

Она не собиралась лишать своих детей тех часов, которые они проводили с отцом, так как понимала, что они нуждаются в мужском влиянии. Хотя сама она изо всех сил старалась, чтобы при упоминании принца Чарльза в голосе ее не звучали горечь и обида, но когда они уходили к нему и она вновь оставалась одна, сердце ее разрывалось от тоски. Больше всего ей хотелось, чтобы можно было вдвоем со своим мужем наблюдать, как подрастают их дети, а дети, взрослея, могли видеть их с Чарльзом единение в теплом чувстве родительской гордости, на которую могли твердо опереться. Но такие мысли неизбежно вызывали в ее памяти иные эпизоды: как они с Джеймсом, облокотившись о белую изгородь выгона, радовались первым прыжкам Гарри верхом на пони или как во всплесках брызг и смеха аплодировали мальчишкам, плававшим наперегонки в бассейне.

Она не хотела, чтобы Уильям и Гарри росли в постоянном страхе и неопределенности, не зная, что произойдет в следующую минуту между родителями.

Она не могла выносить вида их милых, доверчивых лиц и замерших в нерешительных позах тел, когда они видели, что она подходит к их отцу. Она старалась быть в их присутствии всегда мягкой и покладистой, но детей обмануть намного труднее, чем взрослых.

Диана отложила намеченный визит в Индию, считая его неуместным, пока в Заливе идет война. Но на самом деле, как она рассказала Джеймсу, ей не хотелось уезжать, чтобы не пропустить его звонков. Да и от своей работы в Англии она получала большое удовлетворение. Она писала ему после посещения богадельни, что практически всю дорогу не могла удержать слез. Видеть столько больных и умирающих было тяжким эмоциональным переживанием, но этот визит дал ей ощущение собственной значимости. Сидя на койках больных, прислушиваясь к их жалобам, она понимала, что может быть им полезна, потому что ей есть с чем сопоставлять их страдания. Увы, в этом у нее большой опыт. Ей стали скучны пустые разговоры за обедом, поскольку она уже не может всерьез воспринимать мелкие заботы своих прежних друзей. Какая разница, куда ехать отдыхать или где самый шикарный ресторан, если в душе отчаяние? И чем прекрасней окружающая обстановка, тем сильнее боль и одиночество. Нет, как уверяла она Джеймса, сейчас она предпочитает посещать богадельни, а не слушать праздную болтовню.

Когда стало известно, что Кувейт освобожден, что иракская армия разбита, Диане показалось, что от радости сердце готово выпрыгнуть из груди. Она понимала, что еще не время для эйфории, не время для торжеств, но уже можно испытывать гордость. Слезы струились по ее щекам, когда она слушала волнующую речь президента Буша. И она плакала не о себе, не оттого, что наконец-то спало невыносимое напряжение, она плакала о своей стране. Она плакала о матерях, потерявших своих храбрых сыновей, о женах, потерявших своих мужей, о девушках, потерявших своих возлюбленных, и детях, потерявших своих отцов. Это были ужасные три месяца, и народ устал, но это была достойная битва, в которой объединилась вся страна. Теперь, наконец, страна воспрянет духом, встречая своих героев, и впереди вечность, чтобы оплакивать павших.