Теперь единственное, чего ему хотелось, это побеседовать с отцом, поделиться с ним своими тяготами. Хотя Джеймсу всегда была ближе мать, ему было легче говорить с отцом, точно так же, как многие англичане чувствуют себя свободней в своем клубе, чем в родном доме.

Джеймс чувствовал, что, если не получит совета и поддержки от человека, мнением которого дорожит, он не выдержит. Носить в себе свой секрет он уже был не в состоянии, чувствуя, что теряет способность рассуждать здраво, теряет жизненные ориентиры, и единственным человеком, который мог бы теперь помочь ему разобраться в жизни, был его отец. Отец, который поймет его лучше всех и наставит на путь истинный.

Едва выехав на извилистые корнуэльские дороги, пролегающие между высоких склонов, он почувствовал себя уверенней. Словно само намерение искать поддержки уже облегчало его ношу, словно он мог быть теперь уверен, что в любом случае он не останется один на один с суровой судьбой.

За завтраком, состоявшим из цыпленка-гриль с овощами и бутылки доброго красного вина, они с отцом обсуждали успехи Джеймса по службе, его новое положение в Виндзоре и жизнь сестер. Это была вежливая, скупая беседа, скользящая по поверхности, но ни на чем по-настоящему не задерживавшаяся.

Когда подали кофе, Джеймс, сильно волнуясь, сдавленным голосом, поведал отцу о том, что произошло в его жизни. Педантично, не упуская никаких подробностей, он рассказал о встрече с принцессой Уэльской на приеме, как начал давать ей уроки верховой езды, как Диана стала поверять ему свои тайны. Он рассказал о том, как был потрясен, узнав, что ее брак с принцем Чарльзом трещит по всем швам и в каком плачевном состоянии находится Диана, и как он попытался поддержать ее и, стремясь лишь протянуть руку помощи и быть полезным, страстно и необратимо влюбился в нее, а она — в него.

Джон Хьюитт слушал Джеймса не перебивая. Он был тронут и взволнован тем, что его сын пришел к нему за помощью, что ему первому выпало узнать правду, но виду не показывал. Быть может, именно потому, что Джеймс знал, как его слова будут восприняты — без паники, без истерики, не вызовут неуместных вопросов и не подвергнутся цензуре, — он и смог говорить так свободно.

Он испытывал непередаваемое облегчение оттого, что поделился своей тайной, одновременно и радостной и невыносимой. Чем дольше он говорил, тем сильнее ощущал, как постепенно ослабевает напряжение, терзавшее его так долго, и он наконец может вновь вздохнуть спокойно.

С мольбой во взгляде он спрашивал отца, дурно ли он поступает, нужно ли положить этому конец, а значит, распрощаться и со своим счастьем, но одновременно и со своей болью.

Джон Хьюитт спросил спокойно и мягко: действительно ли так глубоки их чувства и что ждет их впереди? Нахмурившись, Джеймс ответил, что просто не представляет себе, какое будущее может их ждать. Но они отчаянно любят друг друга, и он еще никогда никого так не любил, и, хотя он сознает, что окружающих это должно шокировать, их взаимоотношения нежны и чисты. Когда они вместе, это представляется им столь естественным и нормальным, и ему начинает казаться, что так и должно быть.

Джон Хьюитт сочувствовал сыну, который познал такую сильную страсть и дал полную волю своим чувствам, но при этом беспокоился о его будущем, опасаясь, что впереди Джеймса ждут горькие минуты. Он мгновенно оценил положение, в котором оказался его сын: Джеймс никогда не ввязался бы в такую историю, если бы не верил искренне, что поступает правильно, оказывая помощь женщине тем более существенную, что она занимает такое высокое положение. Добрый и благородный по натуре, Джеймс никогда намеренно не причинил бы вреда никому, но любовь к Диане может сильно навредить ему самому.

Однако Джон Хьюитт постарался скрыть тайные опасения. Он сказал лишь, что Джеймс уже взрослый человек и может поступать как считает нужным. Не высказав ни малейшего упрека, он продолжал внимательно слушать сына. Джеймс, видя, что отец воспринимает его исповедь совершенно спокойно и не спешит осуждать его, испытал прилив благодарности к нему. Это было чувство, которое не требовало выражения, ибо они оба знали, что особое напряжение этого момента связывало их, как никогда ранее.

Джон Хьюитт мягко поинтересовался, способен ли Джеймс оставить Диану и что тогда произойдет. Джеймс ответил, что, если отец действительно считает его помощь женщине, которая стала столь зависима от него, так в нем нуждается, непростительным грехом, тогда, конечно, он уйдет от нее. И все же он должен сказать, что такой оборот его страшит. Он боится потерять ее, боится, зашептал он, того будущего, которое простирается перед ним — тусклого, пустого и лишенного любви. Но еще более он боится за нее, потому что знает, в каком обостренном, часто неуравновешенном эмоциональном состоянии бывает Диана. Ее, однажды уже отвергнутую одним мужчиной, разрыв с другим, как раз в тот момент, когда она едва-едва стала вновь обретать веру в себя, может просто погубить. Джеймс признался отцу, что никогда еще не видел человека, столь надломленного и обиженного жизнью, и он серьезно опасается за ее жизнь, если решится разорвать их отношения сейчас.

Джон Хьюитт посоветовал сыну быть бережным и внимательным, чтобы не причинить ей боли. Затем он тактично сменил тему, и Джеймс понял, что получил от отца молчаливое благословение и поддержку.

Диана была в восторге, когда Джеймс рассказал ей о поездке к отцу, ибо ему необходимо было с кем- то поделиться своей тайной и отец понял его. Она видела, что эта поездка повлияла на него весьма благотворно — ее уже начинало беспокоить, что он стал терять присущую ему уверенность.

Между тем их отношения вышли на новый виток. Словно они перемахнули через барьер и могут передохнуть, наслаждаясь легким бегом по гладкой дороге, открывающейся впереди.

Диана сказала, что была бы счастлива повидать отца Джеймса, человека, о котором он говорит так трогательно и уважительно. Она испытывала к нему глубокую благодарность за то, что он благословил их, и хотела бы при встрече как-то выразить свою признательность. И вот капитан Хьюитт вместе с дочерьми, Кэролайн и Сирой, приехал в Лондон, и было условлено, что он пригласит всех на обед. Чтобы не привлекать лишний раз внимание публики, они выбрали не фешенебельный ресторан, а заведение средней руки в переулке на Фулем-роуд. Основную клиентуру здесь составляли местные жители, которым это место казалось вполне сносным. Впрочем, пища здесь была, во всяком случае, обильная.

Пока ее охрана в штатском расположилась на втором этаже, Диана ускользнула вниз, в отдельный кабинет, который занимал Хьюитт. С радостным удивлением она отметила про себя, что желает понравиться капитану Хьюитту так, как будто он был ее свекром. Одобрение отца Джеймса и его сестер теперь казалось ей крайне важным.

Все были в веселом, приподнятом настроении, и вечер прошел замечательно. Диана была ослепительна. В атмосфере признания и дружелюбия она не стала скрывать своего восторга и чувствовала себя так естественно в окружении родственников Джеймса, которые приняли ее тепло и ласково, без тени лести, так ей опостылевшей. Однако, как и Джеймс, они все соблюдали приличную дистанцию, что было особенно ценно, ибо давало ей время раскрыться самой.

Она испытывала гордость, сидя рядом с Джеймсом, который — она это знала, даже не касаясь его рукой, по одним лишь мимолетным взглядам — сопереживает ей и всей душой надеется, что она покорит его семью. Впрочем, в ее успехе он даже не сомневался, но ему была приятна сама мысль, что они могут полюбить ее, как полюбил он.

На еду они не обратили почти никакого внимания, но напитками занялись всерьез. Даже Диана осушила несколько бокалов вина и слегка раскраснелась. Разговор на общие темы вскоре заискрился весельем и шутками. Сестры Джеймса рассказали Диане немного о себе, бегло скользнув по событиям своей недавней жизни в форме вопросов и ответов, к которой люди часто прибегают в подобных — нередко таких мучительных — ситуациях первой встречи.

В этот вечер не было в их беседе неловких пауз, повисших в воздухе банальных вопросов. И все было так непохоже на вечера в кругу семьи ее мужа, где, при всем их королевском величии, она чувствовала себя словно на скамье подсудимых, словно совершенно чужой человек, затесавшийся в их семейный круг, и ловила на себе их недоброжелательные, критические взгляды.

Наблюдая семью Джеймса, их сдержанность и вместе с тем искренность, видя, как они любят Джеймса, она начинала любить его еще сильнее. Они всегда уважительны и внимательны друг к другу и говорят языком, ей близким: традиционным, но не архаичным, строгим, но раскованным, лишенным всякой высокопарности и склонным к иронии. Ей было с ними особенно легко и просто еще и потому, что их юмор был близок ей по духу: добродушный и незлобивый, без напыщенного, интеллектуального высокомерия. В их шутках было больше простого, открытого юмора, заставляющего прикрывать рот рукой и со слезами на глазах подавлять приступы смеха. И никаких высокопарных насмешек или замаскированного подтекста.

Все это время, весной 1987 года, Диана пребывала в сильном замешательстве. Она была захвачена потоком своих чувств и понимала, что нужно долгое время, чтобы разобраться в них.

Когда Джеймс был рядом, ей казалось, что она переносится в некий сказочный мир своих фантазий, мир, где она может оставаться сама собой и строить свою жизнь на прочной основе новообретенного счастья. Само его присутствие освобождало ее от условностей реальной жизни и открывало свободный путь к исцелению. Когда он был рядом, она с детским восторгом ощущала его власть над ее душой и телом, как женщина, льнущая к своему возлюбленному. В такие светлые минуты она забывала о том, что могут подумать о ней люди, что скажут или чего не скажут во дворце или в прессе.

Глядя на Джеймса и завидуя тому, что он может быть так спокоен и уверен в себе, когда у нее самой земля уходит из-под ног, она понимала, что ей еще далеко до совершенства. Ей часто казалось, что она воспринимает жизнь как спектакль и как посторонний зритель разглядывает тех, кто в нем участвует, в особенности Джеймса. В такие мгновения она, как никогда, нуждалась во внимании к себе и требовала его от Джеймса.