Быстрее всех опомнилась от магии и подскочила к нему Ирина Львовна. Вслед за нею, шурша костюмами и толкаясь, подлетели Фея Ночи, Лиса Алиса и Снегурочки из начальной школы, а потом и остальные.

Санта со всеми здоровался, кланялся, улыбался, сверкая белоснежной улыбкой на загорелом лице, целовал дамам ручки. С него тут же стащили бороду и колпак, так оно привычнее.

Санта выпустил в воздух последнюю партию бабочек, после чего снял свой алый кафтан с подложенной к животу подушкой и отдал на хранение трудовику.

Тот с важным видом принял кафтан, кивнул и включил школьную стереосистему. Учителя, готовые к акустическому удару, на всякий случай отступили на шаг; но вместо диких криков и завываний, вместо хриплого воя или тошнотворного мяуканья они услышали Музыку.

Это оказалась настоящая Музыка, негромкая и нежная, такая, что учителям-женщинам вдруг захотелось оправить складки длинных, со шлейфами открытых платьях и обмахнуться веерами из страусиных перьев. У каждой возникло желание, скромно и застенчиво улыбаясь, потупя глаза, протянуть руку кавалеру во фрачной паре. Под эту музыку можно было танцевать, медленно, томно и плавно, закинув на плечо партнеру обнаженную руку, можно было вполголоса обмениваться любезностями, признаваться в пылких чувствах или просто болтать, смеясь, о всяких милых пустяках. Эта музыка, минуя уши, проникала прямо в спинной мозг и сладостной волной стекала в кончики бальных туфелек.

Санта-Клаус, он же Карл Роджерс, улыбаясь, склонился перед Ириной Львовной, приглашая ее на танец. И, хотя вместо фрачной пары на нем была белая рубашка и модные вытертые джинсы (от красных санта-клаусовских штанов размера на четыре больше, чем следовало бы, он тоже успел избавиться, непонятно, когда и как), англичанка с радостью приняла приглашение.

– Танцуют все! – провозгласила завхоз и потащила из-за стола своего Михаила Ивановича, который только-только положил себе на тарелку четвертый кусок сладкого пирога.

* * *

Ну, все не все, но многие действительно танцевали. Самое главное, ни один мужчина, за исключением спящего вахтера, на месте не сидел.

Сыновья завхоза, понукаемые ее грозными взглядами, старались не наступать дамам на ноги и неумело бормотали комплименты. Племянник Екатерины Алексеевны, отличавшийся более живым, подвижным характером, приглашал одну за другой самых молодых и хорошеньких учительниц и пытался держаться с ними свободно и непринужденно.

У него не очень-то получалось, но это не имело особого значения.

Приведенные мужья танцевали только с собственными женами, но это тоже не имело значения.

Потому что в одном конце бального зала галантно, изящно и непринужденно ухаживал за дамами Карл, не оставляя без внимания даже самых пожилых и некрасивых, давно приклеившихся к стульям, а в другом конце пиратствовал взбодрившийся трудовик.

Подходцы его не отличались ни изяществом, ни оригинальностью. Всем своим партнершам он говорил что-то вроде: «Зайка моя, ты сегодня прекрасно выглядишь, а не покинуть ли нам на минутку этот душный зал?» – но внимание есть внимание, женщины хихикали и трогательно краснели, и, хотя никто не соглашался напрямую и сразу на такие его предложения, трудовик, к своему удивлению, чувствовал, что ему доставляет немалое удовольствие сам процесс.

Карл же никаких предложений не делал и никаких двусмысленностей не говорил, но любая дама, потанцевавшая с ним или хотя бы перекинувшаяся несколькими фразами за бокалом шампанского, какое-то время ощущала себя освеженной, помолодевшей и странно, беспричинно счастливой. И дело было не только в рыцарских манерах господина Роджерса, а в том, что он, всегда такой вежливо-изысканно-сдержанный в учительском обществе, сегодня решил откинуть забрало и весь светился любовью и счастьем.

Когда мы видим такое выражение на лице у другой женщины, даже самая добродушная и независтливая из нас испытывает смутное желание как-нибудь… ну… спустить ее с небес на землю. Для ее же блага, разумеется.

Когда же такое выражение несет на своем челе мужчина, да еще очень красивый и бесконечно обаятельный, то нам хочется не пригасить это сияние, хотя оно вызвано вовсе не нами, а, наоборот, погреться в нем, приблизиться к нему, получить и для себя кусочек тепла и света.

От той, которая вызвала сияние, ведь не убудет. Солнце, как известно, светит для всех: и для розы в роскошном саду, и для васильков в поле, и для придорожной травы. А розе об этом и знать не обязательно, пусть себе думает, что солнце греет и ласкает только ее.

Так или примерно так думала Манечка, закусив губку и пристально наблюдая за всеми перемещениями Карла (в данный момент тот танцевал с Марией Александровной, и неуклюжая толстуха словно сбросила с себя полтора десятка лет и столько же килограммов).

Физрук, несколько успокоившийся, после того как Карл очень просто и дружелюбно поздоровался с ним, ни словом, ни намеком не выказав своего отношения к его костюму Снегурочки, тоже пошел танцевать. Супруга даже разрешила ему снять голубую шубку и позорную шапку с косами.

Конечно, на самом деле физрук гораздо охотнее остался бы за столом, подле жены, да и поесть он толком не успел, но Манечка сказала: иди пригласи вон хотя бы музыкантшу – и он пошел.

* * *

Неожиданное появление Карла на новогоднем празднике секретарша восприняла как подарок судьбы – компенсацию за неудавшиеся попытки съездить в Швейцарию. И как знак того, что профессор не забыл своих сестричек… ее… что по-прежнему питает к ним… к ней… определенные теплые чувства. Да, грех этим не воспользоваться.

Карл приехал один, без жены. За то время, что Манечка не видела его, он стал еще красивее и привлекательнее – может, потому что был очень счастлив, а может, и оттого, что искренне радовался их встрече.

Так или иначе, при виде профессора в секретарше разом вспыхнули все ее прежние желания. Манечка уже, по понятным причинам, не рассчитывала выйти за Карла замуж, ей просто хотелось хоть однажды испытать чувство близости с ним.

Наблюдая за тем, как он деликатно и осторожно вел в танце ненавистных школьных старух, поддерживая их изящными, с длинными музыкальными пальцами, но сильными, очень сильными – Манечка знала это! – руками, она размышляла о том, как здорово было бы, если б его руки обняли ее и прижали к себе (не в танцевальном зале, разумеется, а в другом, более укромном месте).

О своем муже и жене Карла секретарша не беспокоилась совершенно, решив сразу же, что то, о чем они не узнают, не может принести им никакого вреда или огорчения.

И без того пусть скажут спасибо, что судьба подарила им таких невероятных, потрясающих, великолепных спутников жизни.

После полуночи минул час, и Манечка решила больше не ждать у моря погоды. Она подошла к стереосистеме в тот самый момент, когда кончилась музыка и Карл усадил свою партнершу за столик в центре зала, щелкнула кнопкой и в наступившей тишине громко и радостно объявила:

– А теперь – белый танец!

Щелкнула кнопкой снова, и, пока народ соображал, что к чему, подлетела к Карлу.

– Андрюша, иди-ка сюда, – подозвала физрука к своему столику все подмечавшая завхоз. – У меня тут много чего осталось, поешь.

И налила непьющему физруку водочки.

Тот, сев, осторожно понюхал рюмку.

– Ничего-ничего, сегодня немного можно, – сказала завхоз, накладывая ему копченого мяса, грибов и салата, – для пищеварения и здоровья…

Муж Екатерины Алексеевны дружелюбно улыбнулся физруку и чокнулся с ним.

– Холодец сегодня исключительный, а вот к нему и хренок, и горчица…

У физрука затрепетали ноздри. Он глубоко вздохнул, кинул последний взгляд на беззаботно танцующую с Карлом супругу, и погрузился в кулинарный рай.

Манечка, при всех ее неоспоримых женских достоинствах, совершенно не умела готовить.

* * *

– Ну, так вот, – завхоз, хлебнув еще шампанского, приготовилась отвечать на вопросы тех, кто был не в курсе и недоумевал: как это Карл решился оставить беременную, уже на сносях, жену и приехать в Россию.

Слушатели, облепившие столик Екатерины Алексеевны, придвинулись еще ближе.

Физрук заворчал и прикрыл от них рукой блюдо с остатками холодца.

– Все было в порядке, – начала завхоз, – роды ожидались шестого-седьмого января. Аделаида вообще чувствовала себя прекрасно (на диво легкая оказалась беременность, просто удивительно, в ее-то возрасте!). Так что они решили двадцать четвертого декабря поехать в Гроссминстерский собор, тот самый, что на правом берегу Цюрихского озера (завхоз небрежно махнула рукой куда-то себе за спину), и послушать там рождественскую мессу в исполнении этого, как его… ну, в общем, знаменитого органиста. И тут у Аделаиды начались схватки.

Завхоз сделала драматическую паузу и принялась чистить мандарин.

– Ну? – не выдержал кто-то.

– Что – ну? – удивилась завхоз. – Я разве не сказала? Ребенок родился, что же еще. Ровно в полночь. Крепкий, здоровый мальчик, вес – четыре килограмма, рост – пятьдесят четыре сантиметра.

– Парень, значит, предпочел католическое Рождество православному, – пошутил кто-то.

– Назвали Александром, – продолжала завхоз. – Аделаида с малышом чувствовали себя хорошо, а у Карла оставались важные дела в России, которые необходимо было завершить в этом году, вот он и приехал. А заодно решил наведаться к нам. Завтра он вернется домой, тридцать первого заберет жену с ребенком из роддома, и они вместе встретят Новый год. Вот и все.

Хотя нет, не все. Аделаида Максимовна просила передать вам привет и новогодние поздравления…

– Что ее муж сейчас и делает, – хмыкнул кто-то. – Кстати, что-то его в зале не видно…

– И Манечки тоже нет!

Физрук, подняв глаза от тарелки, тяжело заворочался.

– Да сиди ты! – завхоз с силой надавила ему на плечо.

– А вы все… – Она выразительно посмотрела на слушателей, самые сообразительные из которых уже отодвинулись на безопасное расстояние, – можете вернуться на свои места!