Она лежала в постели, благоухание жасмина наполняло комнату, она прислушивалась к стрекотанию цикад, и вдруг ее пронзила глубокая тоска по Алексу, по его присутствию, по общению с ним. В то же время она почувствовала острое физическое желание, которое так часто испытывала раньше, а потом боялась, что оно никогда не вернется. Ей хотелось, чтобы он был здесь, рядом, хотелось прикасаться к нему, ласкать его.

Удивленная, обрадованная, Энн не зажигала света. Она недоумевала, почему это чувство возникло так неожиданно, но твердо знала, что все ее страхи и сомнения позади.

На следующее утро она быстро уложила свои вещи, распорядилась, чтобы после ее отъезда уничтожили написанные ею в последнее время картины, вызвала вертолет и поцеловала на прощание удивленных домочадцев. Ей хватило двух недель, чтобы прийти в себя и принять единственно правильное решение. Теперь Энн не терпелось вернуться.


Машина скользила по подъездной аллее в «Кортниз», и Энн впервые пришло в голову, что нужно было, наверно, сперва позвонить и предупредить о своем приезде. Может быть, Алекс еще не вернулся из Америки.

Был ранний вечер. Алекс в это время обычно принимал ванну. Она побежала вверх по лестнице, перескакивая сразу через две ступеньки.

Остановилась она, только взявшись за ручку двери ванной, и подумала, как сильно она рискует. А вдруг он не стал ждать ее, и у него теперь другая женщина, и эта другая женщина сейчас здесь, в их комнате? Если это так, ей некого будет винить, кроме себя самой.

Чувствуя, как бьется ее сердце, она повернула ручку.

Алекс лежал с закрытыми глазами в ванне, рядом на полке стоял бокал с шампанским, звучала музыка моцартовского квинтета, заглушившая ее шаги. Энн постояла, глядя на загорелое упругое тело Алекса, потом наклонилась и, едва касаясь, поцеловала его в губы. Вздрогнув от неожиданности, он открыл глаза.

— Ах, моя Анна! Ты вернулась?

— Да, любовь моя. Не знаю, что со мной было, но это прошло. Я истосковалась по тебе! Прости меня!

— В таком случае тебе придется все это мне доказать!

— С удовольствием! — засмеялась она.

Алекс быстро выскочил из ванны и, не вытираясь, обнял ее. Энн была теперь почти такой же мокрой, как он. Подняв ее на руки, он отнес ее в спальню. Энн с радостью почувствовала, что к ней вернулась прежняя страстная любовь к нему.

— Милый, никогда больше не позволяй мне впадать в подобное состояние!

— Никогда, любовь моя. У нас все было так чудесно, а мы едва не потеряли наше счастье!

Она лежала в его объятиях. Над парком за окном уже спускались сумерки.

— Скажи, Алекс, за последние месяцы, за последние недели тебе случалось изменять мне?

Он поднялся, опершись на локоть.

— Ты говорила, что никогда не захочешь этого знать.

— Раньше не хотела, а теперь хочу!

— Ну что ж, — усмехнулся он. — Но ты должна обещать, что не расскажешь об этом ни одной живой душе.

Когда Энн осознала смысл его слов, ее сердце упало.

— Это был верх нелепости… Я, Алекс Георгопулос… Да, любовь моя, я пытался тебе изменить… но не смог. Можешь ты представить себе меня в этой роли?

— О Алекс! — В полном восторге она расхохоталась. — Нет, не верю. Ты правду говоришь?

— Поразительно, да? Придется теперь все время проверять, что я не потерял форму! — Смеясь, он снова обнял ее.

Глава 2

Через две недели Фей и Найджел тоже вернулись с острова. Они загорели до черноты, казались счастливыми и были так поглощены друг другом, что никого не замечали. Сразу после приезда они скрылись в комнате Фей. Их багаж остался в холле. Кроме чемоданов, там были три больших деревянных ящика.

— Что это такое? — с любопытством спросил Алекс, увидев ящики.

— Фей и. Найджел приехали сегодня утром — это их вещи. Ящики привезли позже. Не понимаю, почему они оставили все в таком беспорядке в холле… — сказала Энн, слегка раздраженная бесцеремонностью дочери.

— А что в них?

— Не имею представления. Я еще не видела ни Фей, ни Найджела.

— Они остановились у нас?

— Я знаю об этом ровно столько же, сколько и ты.

— Тебе не приходило в голову, что твоя дочь пользуется этим домом как гостиницей? — спросил Алекс. — Никогда не знаешь, пришла она или уходит.

— По-моему, это лишь доказывает, что она чувствует себя совершенно свободно. Здесь ее второй дом. А так как она работает у тебя, возможность оставаться здесь когда нужно очень упрощает дело, — ответила Энн, защищая дочь.

— Было бы разумнее переехать к нам насовсем.

— Она никогда этого не сделает!

— А они все еще вместе?

— И гораздо ближе, чем раньше, насколько я могу судить.

— Это хорошо. Им пора оформить свои отношения. А нам нужны внуки — тебе и мне! — Алекс мягко улыбнулся.

— Я была бы очень рада. Но еще неизвестно, что об этом думает Фей. Она говорила, что никогда не выйдет замуж.

— Потому что раньше она не знала любви. Но имей в виду: если Найджел не уберет эти ящики до обеда, то он здесь не останется и не сможет жениться на Фей.

В тот вечер они сидели втроем в гостиной и пили коктейли в ожидании ужина. Фей вела себя в высшей степени загадочно. Казалось, ее беспокоило, что Алекс запаздывает.

— Не суетись, Фей, прошу тебя, — сказала Энн. — Алекс сегодня собирался заключить важную сделку и предупредил, что дела могут его задержать. Выпей еще что-нибудь и перестань слоняться по комнате.

Но Фей не унималась.

Услыхав шаги Алекса в холле, она помчалась к нему навстречу. Вернулась она, держа его под руку. Они о чем-то спорили.

— Можно, я сначала приму душ? — говорил Алекс. — У меня был тяжелый день.

— Нет, прежде вы должны увидеть сюрприз, который я для вас приготовила. Пойдем, мамочка… — Не отпуская руки Алекса, она повела его в маленькую столовую. За ними следовали Энн и Найджел.

Там, прислоненные к стенам и мебели, были расставлены картины, написанные Энн на острове. Все они были в хороших рамах и, по мнению Энн, выглядели вполне профессионально.

— Взгляните, Алекс, как вы их находите? — спросила Фей, подмигивая матери за его спиной и прикладывая палец к губам.

Энн почувствовала, что краснеет от смущения. Она не собиралась показывать свои работы никому, даже Алексу. Это было слишком личное, не похожее на то, что она делала раньше. Именно поэтому она и распорядилась сжечь эти картины. Какое-то странное чувство заставило ее оберегать их от чужих взоров… Но сейчас ей захотелось услышать мнение других о своем творчестве, узнать, смогут ли он они понять чувства, которые она стремилась перенести на холст. Вновь увидев свои картины после месячного перерыва, она с удивлением подумала, что они совсем недурны. Ее интересовало непредвзятое мнение Алекса, и она ничего не стала объяснять.

Алекс молча переходил от картины к картине, внимательно рассматривал каждую, поворачивал к свету, глядел то с близкого расстояния, то отступал назад. Лицо его выражало глубокую сосредоточенность.

— Они удивительны! — воскликнул он наконец. — Какая в них таится мука! Смотреть на них почти невыносимо, особенно на эту. — Он взял в руки картину, написанную Энн в память о своем погибшем ребенке: странные, искаженные, нечеловеческие формы, кружащиеся на сине-зеленом фоне. На переднем плане зияло, как рана, большое карминное пятно.

— Кто этот художник, Фей? Где ты его отыскала? Может быть, он нуждается в помощи?

— А вы не допускаете мысли, что это женщина, Алекс? Да, я думаю, она нуждается в помощи. Дело в том, что ей недостает уверенности. Она велела сжечь эти картины. Я их спасла и отдала вставить в рамы, — гордо заявила Фей.

— Это было бы ужасно! Так это женщина? Ее полотна отличаются силой и смелостью, редко свойственными женщинам. С другой стороны, мне очень нравится манера письма, близкая к примитивизму. Как ее имя?

— Ее имя Энн Георгопулос! — торжественно объявила Фей, широко улыбаясь и указывая на красную от смущения мать.

— Анна? Моя Анна? Дорогая, я и представления не имел, что ты способна так писать…

— Я и сама этого не подозревала, Алекс. Это вышло как-то само собой. — Его восхищение страшно обрадовало Энн. — Но имей в виду, я не думаю, что мне удастся это повторить.

— Непременно удастся! Ты просто обязана к этому стремиться. Такой талант не зарывают в землю. Нужно немедленно организовать выставку!

— Нет, Алекс, нет! Я писала их для себя и не хотела, чтобы еще кто-нибудь их видел. В них слишком много личного, мучительного… — Энн пыталась объяснить: ее напугал энтузиазм Алекса.

— Всякое творчество связано с личными переживаниями, часто мучительными. Только при этом условии рождаются прекрасные произведения. Нет, дорогая, я настаиваю, ты должна продолжать работать. Я так горжусь тобой! — Он прижал ее к себе.

Энн посмотрела на три нетерпеливых лица, на свои картины.

— Хорошо, — неуверенно сказала она наконец. — Но я хочу связаться с агентом, чтобы он организовал выставку, а не ты, Алекс. В противном случае получится так, что их раскупят твои деловые партнеры, чтобы угодить тебе!

— Ну что ж, это разумно? Я уверен, что любой агент ухватится за твои картины.

— И никто, кроме нас, не должен видеть ту… в память о ребенке…

— Понимаю!

— Вот еще что: я не собираюсь выставляться под твоим именем, чтобы люди не говорили, что я его использую. Я подпишу картины, но по-другому… — И Энн задумалась в поисках подходящего имени.

— Надеюсь, не Грейндж?

— Нет, Алекс. Что ты думаешь насчет Энн Александер?

Так и решили. Энн предложила обратиться в галерею, находящуюся в ближайшем от «Кортниз» городке, но Алекс и слышать об этом не хотел. Это галерея для дилетантов, высокомерно заявил он. Энн пришла в ужас, когда он назвал знаменитый выставочный зал на Корк-стрит.