Альфред Жарри - Любовь преходящая. Любовь абсолютная

И родилась она не из какой-то туманности.

А масло в этой лампаде — Человек.

Если бы в секторе смертников не досчитались кого, на каменном небосводе ЛА САНТЕ стало бы одной звездочкой меньше.

Моисей говорил о тверди небесной[113].

Человек, что под сей звездой, есть — каков бы он ни был, и каковы бы ни были обстоятельства дела его, — человек примечательный.

Он ведь создал звезду.

Не астроном: астрономы возьмутся их открывать позднее.

Скорее астролог: эта звезда загорается по причине его будущего.

Это человек вроде Бога.

По этой или же по другой причине, поскольку таково его настоящее имя, оно начертано на двери:

ЭММАНЮЭЛЬ БОГ.

Бог несколько ослеплен светилом своим.

В Морском Музее[114] Лувра можно закрыться в одном из залов с крутящимся фонарем от обезглавленного маяка.

Жирная огненная муха или светоноска с настойчивой регулярностью бьется о вашу прозрачную роговицу.

Вы мигаете в ответ на мигание огромного ока.

К счастью, оно слишком прерывисто для глаза гипнотизера и слишком ярко для зеркала-приманки.

Бог несколько ослеплен светилом своим; ему бы хотелось поспать.

И он гасит пару сигнальных огней, отраженных в море его очей.

Так дракон прячет свой карбункул, единственный глаз и сокровище змея-циклопа, дабы припасть к источнику.

Эмманюэль Бог пользуется сном, древней Летой[115], как временной вечностью.

Вечности не хватает пространственности, чтобы в тюрьме уложиться, пусть даже и звездно расколотой.

Вот почему на заре просят ее подождать во дворе.

К ней пристань, подобная укреплениям в устье реки, тянется острыми волнорезами, от опор ее мостов выступающими, навстречу городу.

Орфей[116] восстает с мехового ковра, город мурлычет под лампой, светило, сотворенное Богом земным под сводом, тянется, — полуостров земли в верхних водах, как улиточный глаз, — к небосводчатым звездам.

Звезды действующие к торжествующим, голова, как светильников глаз, умоляет освободить ее от пуповинной шеи.

Как знать, может быть, кометы, за собой оставляющие брызги-следы разрыва, ничто иное, как сыпь высвобождения ламп?

По мнению многих, кометы бесхвостые — ангелы.

Эмманюэль Бог ожидает звездного часа, когда и его голова отлетит.

…Однако, если он не убивал или если никто так и не понял, что он убивал, нет у него другой тюрьмы кроме его черепной коробки, и он — всего-навсего человек, что грезит, сидя под лампой.

Один шаг внутрь улитки.

То Волхвы ли бредут на свет звезды, надиром которой был хлев, иль Аладдин, нагруженный сокровищами из подземелий сада, идет снимать с плеч дивную Голову?

Нет, это не проводник последней зари.

Он один.

И он — не аббат Фариа[118], что пробивал крепостные стены.

Ни единой морщинки на глади стены.

Есть лишь он, заключенный навечно, чьи слова ответствуют на допросах.

Он один заметит, что остановлен лишь потому, что он в пути.

Агасфер[119].

Эмманюэль Бог ведет диалог с призраком.

На самом деле — монолог, ибо персонаж легендарный способен отвечать лишь легендой своей иль молчанием и первую приберегает для судей.

Вот, что на исповеди, обращаясь к Молчанию, Эмманюэль изрекает:

— Я — Бог, и на Кресте я не умираю.

Я — немощен к смерти и недостоин мирры.

Сумрачный Бог, к замене приговоренный на время, на тайный срок, от детства до тридцати трех лет.

О сроке том ничего не известно, быть может, лишь потому, что ДРУГОЙ не пожелал — иль не смог — жить в это время.

Наверное, он воплотился, как призрак крадет скороспелое тело: лишь два пространственных контура, два временных предела, достаточно плотны для чувств.

Он не прожил со всей полнотой до тридцати в ту эпоху, зато его современники годы свои отжили, но вне временных катаклизмов.

Марии Матери Божьей на двадцать лет меньше у подножия Креста, чем Марии Матери Человечьего Сына, приспевшего к предсказанной дате.

Это дева придумала для него cripagne[120].

Я — Бог; и у меня не было детства.

Новый Адам, взрослым рожденный, я явился на свет двенадцати лет, и изничтожусь — так, чтобы не умереть в тридцать — завтра! и каждое утро являет миллионы подобных мне преходящих богов, как тысячи алтарей, мириады месс и миллиарды просфор освященных.

Я не вселяюсь — как не вселяются и они — окончательно в чьи-то тела и души. Мы исчезаем, вознесенные или подавленные, из этой юдоли, населяемой эпизодически. Есть некая вероятность того, что исчезание наше чаще всего совпадает с причастием тех, кто нас приютил, возобновив Страсть Христову.

Итак, мы, похоже, чаще всего населяем людей, заброшенных в смертном грехе, дабы в них пребывать долгосрочно, — а, может, хоть это менее вероятно, — верующих и воцерковленных: пребывание наше было бы слишком кратким для периода с двенадцати до тридцати. Но относительны годы, и живем мы во времени сжатом безмерно, и достаточно нам мгновения, дабы прожить в них всю нашу жизнь. Вне всякого — или почти — сомнения, а для меня и с уверенностью вожделенной, хоть и пугающей, мы населяем преступников закоренелых и СМЕРТНИКОВ, чтобы исчезнуть в момент их причастия непреложного за решеткой.

Мы толкаем их сами на преступление, дабы исполнить свой долг, сводящийся лишь к тому, чтобы потребности угодить и кичливость выказать тем, что не евнухи мы, отнюдь.

Слабоумный ребенок или бессмертная душа почившего в бозе — что может считаться более славным потомством?

При ином состоянии общества и законах иных мы могли бы…

В данном же случае мы совершенно не можем предвидеть средства свои к существованию, имея в виду завершение существования, цель осуществления, а конечной целью Сына всегда была Страсть.

Человек, одержимый нами, знает все по наитию и самодержавно всесилен.

То есть, обладает всей волей другого, даже если бы тот, другой, бесчувственным был.

Одержимость Духом Святым и одержимость дьяволом заведомо симметричны.

Женщины, возлюбившие нас, возобновляют настоящий Шабаш.

Демоны из Лудена[121] — нам сводные братья.

Дабы власть наша была абсолютна (а она таковой и является), порою случается так, — причем, без каких-либо антиномий, — что пользуемся мы Всевышнего покровительством, то есть выверяем, как по магниту в форме креста, по потокам магнитным восток-запад, правильный курс, исходя из времени Синтеза мирового.

Мы живем за счет катаклизмов…

Пред тем, как, подобно белой звезде, займется заря и даст мне знак раствориться мучительно иль без страданий, — мне самому и звездочке белой моей, — что есть конкретное пресуществление кончины моей на моем языке, послушайте и объявите всем народам…

А лучше, в ожидании признаний более разимых, остановитесь, присядьте, за конторкой клерка устройтесь и запишите!

Вот Апокалипсис черни вульгарной.

История одного опарыша, лишь одного из сих.

Фуганком своим Иосиф стружки плодит, подобные рожкам.

— Баю-бай, — произносит чей-то голос очень тихо.

И все, что говорится, Иосиф не слышит, ибо слышать сие ему не дано.

— Баю-бай, дитя.

Спит не Ребенок, а Мириам.

И от яслей или брачного ложа, так высоко или так низко — но Иосиф не слышит — раздается прекрасный голос в ответ на зов маленькой Мириам, которая шепчет:

— Владыка…

С очень долгими интервалами меж слогов каждого слова, — интуитивное ощущение разговора с Вечностью, невосприимчивость длительности, или время, необходимое для того, чтобы их вознести из колодца мертвых.

— Прикажете, если угодно, руку согнуть? Я на руку легла, и она затекла.

— Мать, почему ты взываешь ко мне с таким беспредельным почтением? Этой ночью ты явила меня на свет. Я — твой малый ребенок, хотя и сотворенный Богом. Женщина! Бог единый есть в трех ипостасях, я — Бог единый в трех ипостасях, за мной восемьсот секстиллионов веков и все то, что случилось за это время, ибо мною все это сотворено, и вечность уже была при мне, когда я отмерил первый век! Я — Сын, я — твой сын, я — Дух, я — навеки твой муж, твой муж и твой сын, о пречистая Иокаста[124]!

А еще я — юный супруг в постели возлюбленной; и узнал, что ты девственна, о, моя мать, моя дорогая супруга, и посему начинаю верить в то, что я — Бог.

Ты слышишь меня, заснувшая Мириам?

— Если прикажете слышать, услышу, Владыка.

— Мама, ты мне объясни…

— Вы говорите со мной, как будто младенец мой новорожденный никнет к живой. Когда я живая, я плохо слышу. Я — ваша мать, Владыка, а также супруга плотника.

— А теперь?

— О! Теперь… вы должно быть действительно Бог, чтобы принять улыбки моей сияние… теперь Я воистину ДЕВА.