Она быстро прошла по коридору и скользнула в теплые объятия утра.

— Привет, — сказала она, сталкиваясь у калитки с мальчишкой-газетчиком, пытаясь обойти его, уступить ему дорогу, чтобы он мог доставить «Глоуб» — на растерзание Наоми, когда тремя, четырьмя, пятью часами позже та выйдет из спальни.

Все вокруг сияло, наполняя день ложным обещанием нескончаемого, великолепного лета. Тротуар был забрызган солнечным светом. Казалось, что листья бирючины за ночь стали еще более блестящими. Искрилась даже трава, пучками пробивающаяся между корней платана у обочины.

От этого она ощутила прилив счастья, прилив оптимизма. Она даже напела (фальшиво) несколько нот, пока открывала свой маленький «фиат-панда». Машину эту она выбрала не из-за размера, не из-за экономичности, а потому что ей понравилось название, потому что панды были такими милыми. Сев за руль, она быстренько проверила, не появились ли новые седые волосинки, потом поправила зеркало заднего вида и окинула взглядом открывшуюся панораму: лампочка на потолке, корзина и лопата на заднем сиденье, неудачно припаркованный серебряный «субару» Уилтонов. У нее было приятное ощущение нахождения вне себя, как будто она со стороны наблюдала за своими действиями — действиями деловой, эмансипированной и свободной женщины.

Бедняжка Наоми всю ответственность возлагала на своих мужчин. Она отдавала всю себя своим любовникам. Алан содержал ее, кормил и одевал. Она оставила его, и у нее ничего не осталось.

Положение одинокой женщины представлялось Кейт теперь исключительной привилегией. Как ей повезло, что она самодостаточна! Насколько же обеспечивающий счастливее обеспечиваемого! В каком-то смысле она должна быть благодарна Дэвиду. Это благодаря его распущенности она была вынуждена взять жизнь в свои руки, получить профессию, которую она так полюбила, стать специалистом. Этот адский выкормыш — как теперь она его добродушно называла — тратил на один свой обед с выпивкой больше, чем его жена и ребенок имели в неделю. Но в результате она стала только богаче, так что все это можно простить.

Кейт включила зажигание, и улыбка уступила место ее обычному «водительскому лицу» — выражению опаски. Осторожно, как всегда, она включила первую скорость, отпустила сцепление и двинулась вперед короткими рывками.


— Почему ты никогда не слушаешь, что тебе говорят? — Элли в состоянии кипящей ярости являла собой ужасное зрелище. На верхней губе выступили капельки пота, и вся она будто испускала свечение.

Тревор, однако, оставался невозмутим. Его это не касалось. Грубо говоря, ему на это было наплевать.

— Вы мне ничего не говорили, — напомнил он без выражения.

— Записка! — возопила Элли. — Я оставила тебе записку!

— Записку невозможно услышать.

— Если только это не музыкальная открытка, — вставила бесполезное замечание Джуин, но затем, чтобы показать свою добрую волю, опустилась на колени, похлопала ладонью светлый ковер, осмотрела ладонь, похлопала по ковру еще немного.

— Осторожней! — прикрикнула на нее Элли. — Ты раздавишь ее коленями. — Она подхватила диванную подушку и принялась трясти и взбивать ее. — Я написала записку, чтобы ты, Тревор, прочитал ее. И оставила ее там, где всегда оставляю записки. — Она указала на столик из хрома и стекла у высокого подъемного окна, где, само собой, и лежал желтый стикер с инструкциями на день. Элли пересекла комнату, отлепила листок, поднесла его на пальце Тревору под нос, чтобы тот прочитал и раскаялся. — Как видишь, здесь написано, чтобы ты ни в коем случае не убирался здесь.

В озорном утреннем свете ее тело просвечивало сквозь шелковистый халат цвета слоновой кости — как фитиль свечи сквозь бледный стеарин. На ее лице играли пятна тени, отбрасываемые липой, и странным образом еще более усиливали ее грозную гримасу.

— Да? — Может, для солнца Элли и была непроницаемой, а вот для Тревора — нет: усилием воли он заставил ее раствориться. В его воображении возникла знакомая лондонская улица: ряд аскетических домов, беленых, со снисходительными крылечками. И на ум ему пришла совершенно праздная мысль о том, какими разными были устремления владельцев этих домов, расположенных в одном из тех районов, которые постоянно менялись, не принимая ни одной законченной формы, и где сосед мог оказаться пианистом или продавцом наркотиков, проституткой или кинопродюсером. Элли привлекла сюда некая богемность атмосферы, смешение упадка и обновления, привлекло то, что в ее понимании было «жизнью улицы» и за что она расплачивалась огромными страховыми взносами.

— Ой, мне пора, — забеспокоилась Джуин, вставая с пола и тщательно отряхивая юбку, — у нас сегодня собрание.

— Плевать на собрание, — расправилась с ее тревогами Элли. — И не топай же так. Смотри, куда ставишь ноги.

— И вы ведь не всегда оставляете записки, — стоял на своем Тревор. — Откуда мне знать, есть сегодня записка или нет?

Элли сложила руки на груди. Некоторое время ее горящий взгляд метался между лепными деталями потолка, настенными панелями, мраморной отделкой камина, вазой с искусственными на вид лилиями и итальянской лампой. Могло показаться, что она пытается совладать со своими чувствами; на самом же деле она, скорее всего, просто собиралась с силами. Наконец она заговорила:

— Если я оставляю записку, когда я оставляю записку, значит, тогда ты и должен ее найти и прочитать. И мне кажется, не так это трудно — пойти проверить, нет ли записки!

— Тебе легко говорить. — Джуин подхватила сумку и, порывшись в ней, достала квадратное зеркальце, в котором отразилось ее раздражение. — К тебе же никто не пристает, чтобы ты следила за часами работы, ты ведь уходишь и приходишь когда вздумается. О черт, что у меня с волосами! И где мои ключи? Все, я побежала, а то меня оставят после занятий.

— Тогда вообще не ходи. Скажешь, что заболела.

— Да ты что? У меня вот-вот начнутся экзамены, ты не забыла? Я не могу пропускать занятия каждый раз, когда у тебя что-то случится.

— У тебя было пять лет на то, чтобы подготовиться к этим дурацким экзаменам. И если ты все еще не готова, то это твоя вина, а не моя. О господи, немедленно уберите отсюда это животное! — В дверь влетел Маффи, привлеченный всеобщим оживлением, и занялся исследованием гостиной, вертя хвостом, как знаменем, и обнюхивая каждый предмет. — Брысь! — заорала Элли вне себя, разгневанная отсутствием поддержки на всех фронтах. Два размытых нечитаемых лица; собака — темное пятно, мечущееся по всей комнате. Неужели в этом неуправляемом доме ни на кого — ни на кого — нельзя положиться? Потрескивая разрядами статического напряжения, Элли пустилась вдогонку за собакой.

Сегодня утром ее восхитительно забавный сон был прерван завываниями пылесоса. Во вчерашнем макияже и в отвратительном расположении духа она слетела с кровати. В этот момент с ней было лучше не встречаться. До десяти утра ее, сову по натуре, вообще нельзя было трогать. А когда она, прищурившись, чтобы разглядеть циферблат часов, обнаружила, что еще не было и девяти, то ею овладело убийственное настроение.

— Кроме того, — продолжила она тему, выдворив собаку и все еще тяжело дыша, — кому нужны эти экзамены? Я стала собой не потому, что зубрила день и ночь. Послушай, хочешь, я напишу записку мисс Пушфейс, что ты заболела? А?

— И вообще это не моя проблема, — встрял Тревор со своими оправданиями. Тем временем из-за двери доносилось царапанье и скулеж недовольного Маффи. — Вы сами недоглядели за своими вещами, значит, это ваш собственный недосмотр.

— А если я тебя уволю, то это будет твой недосмотр. — Элли уставилась на него таким ледяным взглядом, что у более восприимчивого человека кровь застыла бы в жилах. (Если бы на такой взгляд наткнулся василиск, то он со стыдом ретировался бы домой размышлять о смене рода занятий.)

Однако Тревор всего лишь пожал плечами и уставился на свою работодательницу не менее ледяным взглядом. Ну и увольняй, говорил весь его вид. Мне-то какая разница?

Он был долговязым, тощим подростком с серовато-бледной кожей. Питался он, насколько можно было судить, исключительно чипсами и вином. Он учился на художника, и его заработок у Элли был лишь прибавкой к его стипендии. Своим поведением он демонстрировал, что не являлся домработником в полном смысле этого слова, а в качестве визиток носил в нагрудном кармане фотографии своих работ — мрачных картин внушительных размеров с апокалиптическими названиями и дерзкими ценами, указанными на обороте.

Если у него и было чувство юмора, то он держал его при себе вместе с другими своими более тонкими чувствами и политическими убеждениями. Что касается последних, то Элли неоднократно пыталась узнать, что они собой представляют, и с этой целью потчевала Тревора рассказами о славных деньках Гросвенор-сквер. Но он открыл только то, что раньше был нигилистом — до тех пор, пока не утратил последние иллюзии.

Столь часто повторяемая угроза уволить его стала напоминать вечно капающий кран: они оба уже не слышали ее. Время от времени Элли задумывалась, а не лучше ли ей нанять нормальную прислугу вроде этой миссис Слиппер-Слоппер, что работала у Джеральдин: какую-нибудь милую старушку с голубым перманентом и больными ногами. Назвать Тревора «сокровищем» при всем желании было невозможно.

С другой стороны, он был необычным, о нем можно было говорить. И к тому же ее ужасно забавляло, что полы в ее доме мыл молодой человек. Когда она была в хорошем настроении, то ее обращение с ним сводилось к унизительным, пошлым сексуальным заигрываниям (вроде тех, что выпадают на долю многих молодых женщин в подчиненном положении). В плохом же настроении, как сейчас, она бранила его на чем свет стоит.

Тревор иногда спрашивал сам себя, что было неприятнее: приставания или поношения. Ответ был всегда одинаков: что шесть штук одного, что полдюжины другого. Но в общем и целом и то и другое он мог вынести. Гораздо больше его раздражала неаккуратность Элли: она как будто намеренно увеличивала объем его работы. Он слышал о хозяевах с обостренным чувством гордости, которых присутствие приходящей прислуги даже дисциплинировало. Такие люди, не желая, чтобы их домработница заметила хотя бы пылинку, встают на рассвете и делают к ее приходу генеральную уборку. Подобные истории вызывали у Тревора приступы глухого, лающего смеха.