— Я тоже люблю тебя.

С куста взлетело еще три птицы.

«Пять — к серебру, — мысленно считала Наоми, — шесть — к золоту. Семь — к тайне за темным пологом».

Она сделал быстрый и глубокий вдох, зажмурила глаза и сверху еще прикрыла их свободной рукой.

— Алекс, у меня будет ребенок.


Что за зловещая болезнь: она не проявляла себя ничем, кроме маленького противного выроста! Коварное заболевание без какой-либо видимой патологии.

Джеральдин Горст чувствовала себя необыкновенно здоровой. Глаза были яркими (не слишком ли яркими?). На пухлых щеках цвели розы. Язык, высунутый перед зеркалом, был малинового цвета с нежнейшим бледным налетом. Термометр вводил в заблуждение, регистрируя соответствие норме. Аппетит не только не покинул Джеральдин, а напротив, стал неутолимым, словно внутри нее таилось что-то чуждое — грубое и прожорливое, то и дело требующее печенья, пирога, горячего тоста с маслом.

Самым отчетливым симптомом заболевания (помимо того неуловимого уплотнения, которое то нащупывалось, то нет) было ощущение глубокой перемены в организме. Что-то было не так. Джеральдин столкнулась с понятием смертности.

В ее теперешнем состоянии приступ боли был бы облегчением. Если бы где-нибудь ныло, тянуло, кололо, она бы сфокусировалась на конкретном месте, и ей было бы легче. Но вот эта лживая болезнь, маскирующаяся под крепкое здоровье, была просто невыносима.

Джеральдин была так поглощена своим тайным знанием, что на весь остальной мир, на близких и родных почти не обращала внимания. Нужды семьи она удовлетворяла лишь из чувства долга, не принимая их близко к сердцу. Случалось детям затеять перепалку — Джеральдин молчала. Но странное дело: несмотря на это, они стали ссориться гораздо меньше. Целые дни проходили без истерик Люси, без шуточек Доминика. В Копперфилдсе установился внушающий опасение мир. На домашнем фронте царило зловещее спокойствие.

Наконец-то они повзрослели? Или они интуитивно чувствовали ее беду? Может, они — на сознательном уровне или на подсознательном — беспокоились за нее? Джеральдин очень хотелось, чтобы это было так.

Вчера вечером Люси без пререканий и отговорок убрала и вымыла посуду и даже сделала кофе. Чем это можно было объяснить?

Джон в эти последние несколько недель тоже был внимательнее и заботливее, чем обычно. Небольшими проявлениями нежности он давал ей понять, что по-прежнему предан ей. Джеральдин предполагала, что он очень тревожился за нее. И все же она не мола заставить себя рассказать о том, что вселяло в нее такой ужас.

Джеральдин сидела на диване и нервно мяла руки, сплетала и расплетала пальцы. В то время, как у нее над головой миссис Слак двигала мебель (в спальне шла генеральная уборка: скрипели половицы, визжали колесики), она рисовала свой неотвратимый конец.

Больше уже нельзя было откладывать тот страшный день, когда ей придется пойти к врачу, после чего ее болезнь станет, так сказать, официально признанной. Это нежелание обращаться за помощью было нетипично для Джеральдин, оно свидетельствовало о серьезности ее опасений. С кабинетом доктора Невилла она была хорошо знакома, а доктор Невилл, в свою очередь, был хорошо знаком с анатомией Джеральдин. За прошедшие годы ему довелось ощупывать и осматривать практически все части ее тела. С помощью стетоскопа он частенько прослушивал ее дыхание, шумные вдохи и выдохи, величавое биение ее сердца. Они вместе шли по бескрайнему полю фармакопеи: сотни рецептов были выписаны, сотни лекарств применены. «Миссис Горст, — любил шутить доктор Невилл, — не понимаю, зачем вы спрашиваете у меня совета по этим вопросам. Вы же знаете о болезнях больше меня!» Джеральдин могла бы закрыть глаза и в малейших подробностях представить цветочный узор на занавесках в его кабинете; она отлично помнила этот рисунок и очень его не любила.

Джеральдин испытывала глубокое доверие к ортодоксальной медицине и придерживалась той точки зрения, что о малейшем недомогании следовало сообщать врачу. Она считала, что ее терапевта должно живо интересовать, каково ее самочувствие в каждый момент времени. Если от горячих ванн у нее кружилась голова, а от сыра на ночь урчало в животе, если от малины появлялась сыпь, если от капусты ее пучило, а от яиц крепило, то он должен был взять это на заметку. Вот поэтому-то медицинская карточка Джеральдин была пухлей, потрепанной книгой.

Но на этот раз все было по-другому. На этот раз ее жизни угрожала опасность. Джеральдин не хватало смелости пойти к врачу, чтобы услышать, что с ней происходило что-то ужасное. Ей не хватило бы духу сидеть там в ожидании, когда уклончивый, с нахмуренными бровями, что-то бормочущий про себя доктор Невилл закончит делать записи в своем блокноте и попросит ее пройти за ширму и раздеться.

Когда самые торопливые часы Копперфилдса преждевременно пробили половину двенадцатого, Джеральдин задумалась, как обычно, об обеде. Существо, с некоторых пор обитающее внутри нее, настойчиво заявляло о своем желании как следует подкрепиться, предпочтительно чем-нибудь жареным. Джеральдин мысленно инвентаризировала содержимое кладовых, но ее отвлекло урчание мотора, шелест шин, хруст гальки на подъездной аллее.

Глянув в окно, она увидела только макушки деревьев на фоне серого неба. Импульс подняться на ноги, пойти узнать, зачем приехал Джон, был недостаточно силен, чтобы привести Джеральдин в действие. Не было у нее и голоса, чтобы позвать мужа.

Поэтому она осталась сидеть, и через несколько мгновений в дом вошел Джон, окликая Джеральдин по имени. Он заглядывал по пути во все комнаты, ища ее.

— А, ют ты где, — сказал он, наконец обнаружив жену, и посмотрел на нее странным невидящим взглядом. Сам он выглядел ужасно: поблекший, потертый, как застиранный предмет одежды.

— Почему ты?.. — удивилась Джеральдин, потому что Джон крайне редко заезжал домой в средине дня, но не поднялась, а только чуть повернула голову.

— Нам нужно поговорить. — Джон отодвинул от стены стул с высокой спинкой, сел, натянутый, как струна, и положил руки на колени. Тик под глазом, подрагивание желваков поведали Джеральдин о его напряженности.

— Нужно, — устало согласилась она. В конце концов, ей станет легче после того, как она назовет свои страхи вслух, поделится ими с мужем. Она развернула руки ладонями кверху, словно сдаваясь. «Ты — босс», — сигнализировала она ему.

Джон откинулся на спинку стула, потом склонился вперед, а затем опять вскочил на ноги. Подойдя к буфету, он спросил через плечо:

— Тебе выпить не надо?

Надо? Нет. Хочется? Пожалуй. Алкоголь помог бы ей успокоиться.

— Если только капельку. — И Джеральдин свела большой и указательный палец вместе, изображая минимально возможную порцию.

Джон смешал для нее джин с тоником, а для себя налил скотча.

— Похоже, ты догадалась, что что-то не так? — спросил он, вручая ей стакан.

Джеральдин отхлебнула немного и с трудом проглотила прозрачную жидкость. Она почувствовала, как лицо залила кровь: то ли от крепости коктейля, то ли от эмоций — она не была уверена. На глазах выступили слезы. Она чуть не разрыдалась. Потому что он заметил. Он действительно заметил. Все эти годы он казался таким отстраненным, как будто находился в другом месте. Но сейчас он был здесь, с ней. Она не могла припомнить, когда в последний раз он целиком был с ней.

— Да, — признала Джеральдин, уронила голову и уставилась в свой стакан, вдыхая ароматный запах джина.

— Джеральдин, я считаю, что ты должна узнать правду.

— Но я просто не вынесу… — слабым голосом начала возражать Джеральдин, прикоснувшись пальцами к груди.

— Нельзя жить во лжи.

Джеральдин обдумала это заявление.

— Наверное, ты прав, — согласилась она.

— Ты ведь понимаешь, что я ни за что на свете не допустил бы этого?

Когда Джеральдин открыла рот, чтобы ответить, то оказалось, что слов не было. Ей оставалось только закрыть рот снова. Было в этом что-то рыбье и в то же время такое трогательное, что вся решительность Джона тут же испарилась.

— Я люблю тебя, — уверил он Джеральдин, — в этом мои чувства не изменились. — Но его запал уже пропал, и ему пришлось глотнуть виски, чтобы подзарядиться. Он готовился к плачу и обвинениям, к спектаклю, к драматическому представлению. Но ему не хватило фантазии на то, чтобы заранее вооружиться против этого молчаливого смирения, не говоря уже о написанном на ее лице выражении полного крушения всех ее чаяний.

— Мы оба… — начал было Джон, но эти слова никуда его привели. Он и Кейт, они оба сожалели о происшедшем, ну и что? Джеральдин от этого легче не будет. Может даже, будет еще больнее. Пусть лучше проклинает и презирает их, публично осуждает. Хотя два немолодых, скромных, жалких, действующих из лучших побуждений человека не очень подходили на роль злодеев. Конечно, Джеральдин могла бы сказать то, что всегда говорила, веря в истинность своих слов: что она всегда была очень добра к Кейт. Она могла бы сказать, что Кейт отплатила ей черной неблагодарностью, но будет ли этого достаточно?

— Должно быть, ты думал, что я полная идиотка, — проговорила Джеральдин с редким для себя смирением. Не поднимая головы, она безотрывно смотрела на свои стиснутые руки.

— Нет, — принялся горячо возражать Джон. — Нет! Я никогда не считал тебя глупой. Мы оба… — о Боже праведный! Джона прервал вопль, донесшийся из холла, а затем дом сотряс мощный удар. — Черт возьми, что это было? — недоумевал Джон.


Элли подошла к группе голодных коллег, столпившихся вокруг передвижного буфета, и с криками: «Пропустите! Пропустите! Я врач!» — проложила себе путь к прилавку.

— У вас есть бутерброды с сальмонеллой и огурцами? — поинтересовалась она у парня в белом халате, который уже привык к резкости этой ужасной женщины и не снизошел до ответа, лишь холодно взглянул на нее. А вот это досадно, потому что сама Элли была неравнодушна к такому типу мужчин (было в нем что-то латиноамериканское). Ей нравился его капризный рот, темные глаза; и она очень понимала его очевидное желание быть где угодно, только не здесь.