Роуз Шепард - Любовь плохой женщины

— Элли, привет, — поздоровалась Пэтти, кокетливо взмахнув пальцами.

Эту привычку Пэтти Элли всегда считала неуместной и неприятной. Женщине вот-вот стукнет полтинник, и в компании она работала с юных лет (как любили говорить ее подчиненные) — вот уже тридцать два года. Были такие, кто называл ее «коршуном», а другие страстно выступали в защиту хищных птиц. Она идеально подходила для своей влиятельной должности, так как обладала теми тремя качествами, которые еще в шестидесятых годах Николас Томалин[14] назвал залогом успеха в журналистике: крысиная хитрость, вызывающие доверие манеры и минимальная грамотность. Вполне возможно, что третье качество было развито не в полной мере, зато первых двух было в избытке. Она повсюду внушала страх и ненависть, но тем не менее вот она — сама приветливость, машет ручкой и сладко улыбается.

Элли кивнула в ответ и вошла в лифт. И за миг до того, как дверцы лифта сомкнулись, Пэтти окликнула ее:

— Я послала тебе сообщение. Я приглашаю тебя в Иль-Подж в сентябре. Постарайся найти время…

«Ого! — возликовала про себя Элли. — Ого-го!» Она прислонилась к стене, обхватила себя руками и закрыла глаза. Скорее бы проверить почту. Ей не терпелось добраться до компьютера, увидеть это сообщение своими глазами, написанное черным по белому, чтобы удостовериться, что она не ослышалась. За приглашение провести неделю на тосканской вилле Пэтти Поджио-дель-Венто не жалко было умереть. Каждый год немногочисленные избранные, удостоившиеся такой чести, становились страшными воображалами, хвастаясь направо и налево своими фотографиями, истерично смеясь общим воспоминаниям, демонстрируя тошнотворный дух товарищества. Элли, всегда испытывавшая по отношению к Ла Хендерсон крайнюю неприязнь и крайнее недоверие (имя старшего редактора ассоциировалось у нее со словами «безжалостный» и «коварный»), внезапно почувствовала к Пэтти симпатию.

Элли была в таком восторге, в таком возбуждении, что лишь мимоходом обругала одного из ассистентов, пристроившегося за ее столом.

Размах и роскошь, поражающие случайных посетителей «Глоуб Тауэр», заканчивались на входе. Сама редакция ютилась на четырех из двадцати трех этажей здания, многие из сотрудников были временными и не имели собственных рабочих мест. Компания проповедовала политику «горячего стола», при которой работники, стоящие на нижних ступеньках иерархии, вынуждены были пользоваться теми компьютерами, постоянные хозяева которых в данный момент отсутствовали.

— Вон, вон! — скомандовала Элли, оскалившись на несчастного парня. Тот подхватил свои скромные пожитки и исчез в направлении отдела местных новостей. — Господи, Джен, — Элли обернулась к своей секретарше, — не хочу прослыть собственницей, но…

— Так получилось, очень жаль, — ответила Джен, хотя было понятно, что ей совсем не жаль.

Нападки Элли ничуть не трогали ее. Эта вялая двадцатитрехлетняя девица смотрела на мир с равнодушием все повидавшего человека — что, как не раз говорила ей Элли, не очень подходило к ее юному возрасту. Однако Джен цены не было из-за ее умения разговаривать по телефону, из-за той легкости, с которой она отшивала читателей, когда те звонили с жалобами или претензиями. Пока они изливали свое недовольство, она, с трубкой возле уха, погружалась в составление списка приглашенных на свадьбу (ее последнее увлечение) или делала упражнения для укрепления мышц влагалища (еще одно из ее любимых занятий; насколько Элли могла судить, количество потенциальных гостей на свадьбе Джен исчислялось тысячами, а мышцы ее влагалища достигли упругости трамплина для прыжков в воду). Разговор Джен обычно заканчивала двумя фразами: «Я передам ваши замечания» и, перед тем как положить трубку, «Спасибо за звонок».

— Сделай мне кофе, будь добра, — попросила ее Элли.

— Сейчас.

— Нет, нет, нет. — Элли одним пальцем ввела пароль, чтобы получить доступ к своей почте, и удовлетворенно откинулась, когда замигало сообщение «Новое письмо». — Не сейчас, а немедленно.

Она открыла письмо и прочитала следующее:

Viene? Ты едешь?

Само собой, никто и никогда не мог обвинить Элейн Шарп в раболепии. Разумеется, она никогда не подлизывалась к начальству. Она вовсе не была подхалимкой!

Но об этой поездке в Италию она мечтала. Ей до боли хотелось поехать туда. Лишь на секунду задумавшись о том, что делать с Джуин — куда ее можно отослать или кого попросить присмотреть за ней, Элли нашла в директории адрес Пэтти и напечатала ответ:

«VENGO!» — Я еду!

Алекс Гарви не был закоренелым лжецом. Он мог отличить объективную правду от куска «мыла», но не видел большой доблести в том, чтобы размахивать этой правдой, как флагом. В конце концов, его матери вовсе не нужно было знать обо всем, что он думал или делал. Это было бы слишком утомительно.

Например, его сексуальная жизнь совершенно ее не касалась, так же как ее сексуальная жизнь — если у нее таковая имелась — не касалась его. И его внутренняя жизнь была его личным делом. И никакие разговоры по душам не допускались. Кейт он обожал. На всей планете не было ей равных, она была лучше всех. Но это не означало, что он должен был жить у нее в кармане.

На самом деле он хотел жить в доме номер 11 на Чаффорд-роуд в Фулхеме, в квартире на первом этаже, с просторной гостиной, приличного размера кухней и задним двориком, выложенным кирпичом. Ему страстно хотелось переехать туда. Ему хотелось жить в своем доме.

Его «встреча» в обед была не с кем иным, как с агентом по недвижимости. Ну а задание от журнала, о котором он говорил Кейт, хотя и реальное, должно было обсуждаться в другой день. Два правдивых факта сложились в одну ложь. У него были причины на то, чтобы утаить всю правду. Внутренний голос понуждал его к осторожности. Еще будет время все рассказать Кейт, советовал голос.

Кейт все узнает, если и когда… Если он укрепится в своем желании. Когда он действительно решит снять квартиру. Вовлекать ее сейчас в то, что пока было всего лишь моральной дилеммой, было бы преждевременно и бессмысленно.

Одиннадцать часов. День уже вовсю набирал силу, сгущался. Алекс открыл дверь в гостиную, и что-то пронеслось в воздухе мимо него, что-то вчерашнее. Уловив еще живой запах духов, он вспомнил: в доме он был не один.

Не только Наоми оставила в комнате следы своего присутствия. Здесь же две бабушки, Гарви и Перкинс, были обречены безмолвно взирать друг на друга, разделенные небольшим ковром. Острый взгляд Элеанор Гарви исходил с каминной полки, где ей приходилось соседствовать с сухими розами и слониками из пальмы. А Пэм Перкинс, помещенная на пианино, смотрела на все сверху вниз — при жизни у нее такой возможности не было.

Обе женщины яростно противились женитьбе Дэвида на Кейт, и обе по одной и той же причине: потому что Дэвид очевидно был птицей высокого полета, а Кейт нет. Матери утверждали, что они совершенно не подходили друг другу. Они давали этому браку шесть месяцев. Время показало, что даже такой печальный прогноз был оптимистичным.

Бедняжка Кейт забеременела. Он, Алекс, собирался появиться на свет. И Дэвид счел своим долгом (или по каким-то другим соображениям) «остаться с ней». Под впечатлением от собственного благородства, а то и просто назло родителям, он поклялся в верности.

Ну, теперь все они были в дальних краях, Пэм Перкинс — в ином мире, а Элеанор и Джек Гарви — в Глочестере, что было почти так же далеко. Элеанор отличалась неприятной капризностью. У нее был жгучий, ищущий взгляд, пустой, звенящий смех; она говорила безостановочно, но при этом не заводила беседу. Раньше она непрестанно вмешивалась в воспитание Алекса, критикуя Кейт, которую считала безнадежно небрежной. Но со временем ее внимание сместилось со старшего внука на двух младших — на Доминика и Люси, к которым она имела куда более свободный доступ и которых зачали при куда более приличных, приемлемых обстоятельствах.

Пэм Перкинс, умершая так же, как и жила, — смиренно, едва ли могла из могилы влиять на мысли и жизнь Алекса. А ее муж, Сирил, отец Кейт, был отшельником. Он жил в Уолдингхеме, в белом коттеджике, который сама природа покрыла зелеными граффити. Он ухаживал за своей полоской земли у железнодорожного полотна, засаживая ее длинными рядами капусты: белокочанной ранней, брюссельской с высокими стеблями и кудрявой краснокочанной, и останавливался только чтобы съесть бутерброд или выкурить самокрутку в холодной кирпичной лачуге, довольствуясь собственной компанией.

Что же касается Дэвида, который и в лучшие времена крайне нерегулярно выходил на связь и был непунктуален в отношении алиментов, то последние десять лет от него не было ни слуху ни духу. Так что у Алекса была только Кейт. И у Кейт был только Алекс.

«Она в одиночку растила меня, и у нее это отлично получилось», — сказал себе Алекс, подходя к камину, чтобы взглянуть на себя в зеркало. Кейт была бойцом. Каждый день она выходила из ванной, не заботящаяся о макияже, натертая, намытая и героическая. Она выходила в мир своей неуклюжей походкой, неэлегантно косолапя, и трудилась, трудилась, трудилась.

— Я в долгу перед ней, — произнес вслух Алекс, внезапно рассердившись на нее, на себя, на их взаимную зависимость. — Разве я смогу ее бросить? — Еще недавно столь желанная квартира — просторная гостиная, ванная комната, выложенная белой плиткой, и веселая кухня — потеряла часть своего очарования.

Он всегда старался помогать ей. Он был из тех молодых людей, которые мыли посуду без напоминаний, за что более взрослые мужчины считали их недотепами. Он мог пришить пуговицу не хуже, чем Кейт, — правда, она пришивала их не очень умело. В доме он более-менее соблюдал порядок. Он вносил свой вклад в расходы по хозяйству. Но делал ли он хотя бы половину того, что следовало? Не слишком ли рано собирался он покинуть ее? Не слишком ли рано собирался он оставить ее без своей финансовой помощи?