– Слушаюсь, княже… – Холоп запрыгнул обратно в седло.

Князь Шуйский, стоя на крыльце, задумчиво кусал губу.

Можно сжечь мертвого лжецаря, можно выстрелить из пушки его прахом. Однако это не станет залогом того, что Дмитрий не возродится снова! Уж больно живуч оказался коротышка: второй раз мимо смерти проскальзывает… Дмитрия Ивановича требовалось убить. Надежно, накрепко – так, чтобы не возродился.

При отсутствии тела – хоть живого, хоть мертвого – задача не из простых.


Григорий Отрепьев оказался прав в своих подозрениях – уже на следующий день после начала смуты в числе предателей оказался сам Пафнутий, митрополит Крутицкий и Сарский! Тот самый, что помогал ему добыть документы об истинности происхождения царевича Дмитрия, отбывал за сие ссылку и по воцарении истинного государя столь высоко правителем возвеличенный! И вот теперь нежданно-негаданно именно Пафнутий ворвался во главе шуйских холопов в покои патриарха Игнатия, громко обвинил святителя в потворстве еретикам и содомитам, венчании схизматиков и покровительстве лютеранам и своею волей запер старика в подвале, приставив к нему крепкую охрану.

После этого диакон Чудова монастыря сразу почувствовал себя в здешних стенах крайне неуютно. Как бы и про него самого тоже не вспомнили!

По счастью, вершителям судеб державы ныне было не до худородной мелюзги. Покуда заговорщики торопливо меняли патриархов, воевод и дьяков, начальников в приказах, тюрьмах и полках, писарь и отец Прокопий запрягли телегу, сказав трудникам, что отправляются за овсом, потом принесли и положили на возок завернутого в двойную рогожу раненого, сверху закидали корзинами – и поехали со двора…

Впрочем старания монахов оказались излишними. Стража и кремлевских, и городских ворот стояла в беспечности. Никто не отдавал приказов кого-то ловить, искать, проверять. Гришка Отрепьев вроде бы как был торжественно мертв и потому никак не мог оказаться иноком с чернильницей на поясе и сумкой на плече, надвинувшим на голову капюшон и сидящим в телеге спиной к возничему.

Выезжающим полякам тоже никто никаких препятствий не чинил. Оставив под замком Юрия Мнишека с дочкой и застигнутой в Кремле свитой, Василий Шуйский позволил всем прочим иноземным гостям спокойно уехать домой. Он даже издал указ, повелевая москвичам вернуть все награбленное во время бунта, но горожане почему-то не поспешили исполнять это повеление.

Когда монахи подъехали к деревне Одинцово, обоз Бернарда Мнишека стоял уже здесь. Мальчишка, одетый ныне в простеганный проволокой зипун, с серьезным видом подошел к Отрепьеву. Писарь молча откинул край рогожи.

Шляхтич всмотрелся в бледное лицо с двумя большими родинками, прищурился, кивнул.

Слуги подняли живой груз и перенесли его в крытую тисненой кожей кибитку, украшенную вензелями и коронами.

– Семь дней отсчитай, и мох из раны можно вынимать, – наставительно поведал опытный монах. – Силу не применяй. Коли не поддастся, еще день выжди. Опосля просто тряпицей завяжи. Мыслю я, еще дня два государь в беспамятстве пролежит, ибо крови много потерял. Но коли не очнется, начинайте отваром крепким костным с ложечки поить. Ну а там… Как Господь решит. Коли не помрет, то выживет.

– Может, ты с нами, отец Прокопий? – предложил Отрепьев.

– Нет, милый, стар я уже бегать, – покачал головой монах. – Приму участь свою со смирением, каковую Господь ни назначит. Тебя же благословляю… – Седобородый Прокопий осенил его крестным знамением и спохватился: – Чуть не забыл! Доставать больно будет. Вы Димитрию в зубы чего-нибудь дайте и вином крепким поперва напоите.

Лопоухий писарь согласно кивнул. Вздохнул:

– Тогда прощай, отче?

– Прощай…

Монахи крепко обнялись и разошлись. Отрепьев полез в кибитку к раненому, а инок Прокопий забрался обратно на возок. Ему еще надобно было разжиться где-то ячменем или овсом, дабы оправдать свою поездку.


Новое утро началось с того, что возле рва у кремлевской стены, неподалеку от Фроловской башни, почти на самом Лобном месте, стала собираться толпа москвичей. В силу какой-то случайности в большинстве своем это оказались шуйские холопы, но имелись в толпе и посадские люди, и случайно забредшие сюда купцы, и стрельцы, и боярские дети. К ним из ворот торжественно вышел митрополит Пафнутий в сопровождении нескольких монахов и князь Шуйский, рядом с которым торжественно вышагивали, опираясь на посохи, князья Головин и Куракин.

– Слушайте меня, возлюбленные чада! – громогласно начал митрополит, обращаясь к людям. – Престарелый патриарх наш Игнатий безумен оказался, ересям и богохульству потакая, и потому обязанностей своих исполнять не способен. Надобно нам всем миром избрать нового патриарха!

– Да без патриарха жить можно, вот без царя нельзя! – закричали хором сразу несколько голосов. – Царя надобно сперва выбрать! Престол-то пустой! Царя, царя хотим!

– Кого же вы хотите в цари? – спросил Пафнутий.

– Князь Шуйский первый заступник вере православной! – закричали в толпе. – Князь Шуйский кровь за Русь святую проливал! Князь Шуйский самый знатный на Руси! Шуйского хотим! Шуйского, Шуйского!!! – толпа слилась в едином восторженном вопле.

– Глас народа, глас Божий, Василий Иванович, – повернулся к князю митрополит. – Надо подчиняться.

– Ну, коли сего желает вся земля русская, православная…

– Желаем, желаем!!! – кричали в толпе. – Шуйского на царство!

– Коли такова воля всей Русской земли, я покоряюсь, – смирился Василий Иванович.

Митрополит, князь Шуйский и их небольшая свита поклонились «народу всей Русской земли», вернулись в Кремль, вошли в Успенский собор, и митрополит Пафнутий тут же начал службу, нарекая Василия Ивановича на царствие.

Спустя ровно два дня после того, как князь Василий Шуйский ворвался в Кремль с обнаженной саблей в руке, он уже стоял здесь полновластным хозяином. Государем всея Руси!

– Божию милостью мы, великий государь, царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, по челобитью и прошению всего православного христианства учинились на отчине прародителей наших, на Российском государстве царем и великим князем! – торжественно огласил князь Шуйский со ступеней Успенского собора заранее приготовленное обращение. – Государство сие даровал Бог прародителю нашему Рюрику, бывшему от римского кесаря, и потом, в продолжение многих лет, на сем Российском государстве были прародители мои! И я на их место возвертаюсь! Целую ныне крест на том, что не стану на троне православном ни над кем не делать ничего дурного без собору, и если отец виновен, то над сыном ничего не делать, а если сын виновен, то отцу ничего дурного не делать, а которая была мне грубость, то никому за нее мстить не стану!

Боярские дети, холопы и дворня огласили площадь приветственными криками – и Василий Иванович торжественно прошествовал от собора к Великокняжескому дворцу, отныне принадлежащему ему на законном основании. На нижней ступеньке остановился, повернул голову к верному слуге:

– Игнат, пошли гонца в крепость Ливны. Пусть скажет воеводе Петру Буйносову, что государь всея Руси призывает его к себе. И пусть захватит с собой дочку. Государь всея Руси дарует ей разрешение на свадьбу. – Василий Иванович криво усмехнулся и добавил: – Надеюсь, хоть теперь-то его душенька будет довольна?

Новый «государь» торжественно поднялся по ступеням, прошел через тихие и мягкие, выстланные коврами коридоры дворца, вошел в малую Думную палату и поднялся на трон. Повернулся к нему спиной, немного так постоял. Потом сел, опустил руки на подлокотники, распрямил спину. Расплылся в гордой улыбке:

– Ну что, бояре? – поинтересовался он у князей Головина и Куракина. – Какие вопросы мы станем обсуждать сегодня?

– Собранная государем Дмитрием Ивановичем для похода на Крым армия сегодня уходит, – ответил ему воевода Куракин.

– Как уходит? Куда, почему? – не понял только что венчанный царь. – Я ведь еще ничего не приказал!

– Бояре да стрельцы православные намедни порешили тебя не признавать, ни в чем не слушать, ждать возвращения царя Дмитрия. – В голосе князя Куракина сквозило плохо скрываемое ехидство. – И до того времени постановили идти по домам…

* * *

«А черниговцы, и путимцы, и кромичи, и комарицы, и вси рязанские городы за царя Василья креста не целовали и с Москвы всем войском пошли на Рязань: у нас, де, царевич Дмитрей Иванович жив» – лаконично описал случившееся летописец.

Русская земля начала отторгать нового правителя с самого первого часа его воцарения.

Царь Дмитрий, сын государя Ивана Васильевича, даже еще полумертвый, неведомо где находящийся, уже начал одерживать над князем Василием Шуйским свои первые победы.


21 мая 1606 года

Ростов, двор митрополита

За окнами еще не начало светать, а в просторной опочивальне митрополита супруга уже собирала святителя к службе, старательно расчесывая его седую бороду черепаховым гребнем. Мужчина вздрагивал, сжимал и разжимал кулаки. Женщина, невозмутимо что-то напевая, разбирала пряди:

– Вот была, Федя, у тебя бородка коротенькая… – пропела она, – и не было у тебя этаких хлопот. Но ныне ты завел дли-и-и-инную, вот и терпи…

– Ты хоть надень чего-нибудь, Ксюша! – взмолился святитель. – Не могу я на твои прелести спокойно смотреть, мысли бесовские одолевают! К заутрене из-за тебя не поспею!

– Не Ксюша, а матушка Марфа, – невозмутимо поправила его обнаженная монахиня. – Ляпнешь прилюдно, не дай боже, потом объясняй, о чем сказываешь…

– Адово искушение! Змиева посланница! – Не утерпев, митрополит наклонился и поцеловал соски крупных, белых грудей своей жены, опустился на колени…

И тут в дверь постучали!

– Проклятье! – повернул голову святитель. – Кто там?!

– Срочно! Письмо из Москвы!

Поцеловав жену в пупок, супруг одними глазами указал ей на постель, и монахиня Марфа быстро юркнула под одеяло, утонув головой между подушками и оставив снаружи только ухо.