При царевиче Дмитрии все происходило быстро, даже стремительно. Уже через день, двадцать пятого июня, у срубленного на Васильевском спуске эшафота остановилась запряженная старой серой клячей телега. Стрельцы сняли с повозки сидящего на ней со свечой в руках князя Шуйского, поставили на землю.

– Я сам, – повел плечами Василий Иванович, и служивые люди отступили.

Всего лишь одни сутки, проведенные в порубе, никак не отразились на облике бывалого воеводы. Он был ухожен и суров: темные с проседью короткие волосы, стриженная на пять пальцев русая бородка. Плечи развернуты, спина выпрямлена, шаг тверд. На плечах все еще лежала украшенная вошвами и каменьями соболья шуба, под которой виднелась такая же драгоценная парчовая ферязь. Все же – царедворец, не бродяжка какой-нибудь.

Удерживая в обеих руках свечу, воевода поднялся по ступеням, встал у дубовой колоды, на которой должен окончиться его жизненный путь. Остановился. Рядом глашатай в простеньком кафтане развернул грамоту:

– За крамолу бесстыжую на Дмитрия Ивановича, наследника престола русского… за ложь и подстрекательство к неповиновению… по общему приговору Боярской думы и Священного собора… князь Василий Шуйский приговаривается к смерти!

Движением плеч Василий Иванович сбросил шубу. Три раза широко перекрестился, кланяясь на все стороны, кроме кремлевской. Затем потушил свечу, откинул ее в сторону и опустился на колени возле плахи, крепко ее обняв и положив голову на свежую древесину.

– Ну, прощевай, княже, – взялся палач за топор…

– Сто-о-ойте!!! – вылетел из Фроловских ворот всадник. – Остановите казнь!!!

Подковы гулко простучали по опущенному мосту, выбили щепу из деревянной мостовой. Гонец натянул поводья возле ступеней эшафота и встал на стременах, подняв над головой свиток с ярко-красной восковой печатью:

– Волею государя нашего, Дмитрия Ивановича! Дмитрий Иванович сим объявляет кровь русскую священной и запрещает проливать ее отныне и вовеки веков! Никаких смертных казней его в царствие не случится! Никаких смертей, православные! Казнь князя Шуйского, назначенная думой и Собором за вину его безусловную, заменяется ссылкой в Вятку!

Всадник передал свиток стряпчему, что распоряжался действом на эшафоте. Тот развернул бумагу, пробежал глазами.

Топор прорезал воздух и сочно вонзился в край колоды.

– Ну вот, Василий Иванович, – наклонившись, шепнул палач. – Похоже, я остался без твоей шубы. Бог даст, больше не увидимся.

Князь распрямился, удивляясь оглушительному стуку своего сердца и восторженному гомону толпы, жаркому солнцу и свежему ветру, дующему с реки. Тяжелая шуба вернулась ему на плечи, и стрельцы, подхватив осужденного под руки, потащили его обратно в возок…


18 июля 1605 года

Деревня Тайнинская близ Москвы

Известие о скором прибытии матери обогнало неспешный возок почти на четверо суток. Три дня Дмитрий провел весь в нетерпении, и на рассвете восемнадцатого июля не выдержал – велел оседлать коня и помчался навстречу, перехватив обшитую толстой кошмой и кожей кибитку в пяти верстах от города. Охрана из полусотни царских телохранителей во главе с князем Скопиным-Шуйским подсказала царевичу, в какой именно повозке путешествует царственная инокиня. Наследник трона спешился и кинулся к дверце:

– Мама! Мама, это я! Я здесь!

Заменяющий окно полог отдернулся, наружу выглянула пожилая монахиня с покрытым морщинами, серым лицом. Ее взгляд остановился на лице неказистого молодого человека с двумя большими родинками на лице, и тонкие бледные губы тронула улыбка:

– Димочка…

– Мама!!! – Наследник престола кинулся на шею матушке прямо через окно, и больше они ничего сказать не смогли, поскольку обоих душили слезы.

Оставшийся до Москвы путь Дмитрий проделал пешком, шагая рядом с повозкой и удерживая мамину руку в своей и постоянно кивая в ответ на приветственные крики собравшихся к дороге селян, ремесленников и служивых людей.

А тридцатого июля патриарх Игнатий наконец-то венчал юного государя Дмитрия, сына Ивана Васильевича и далекого потомка великого Ярослава Всеволодовича, на царствие великой православной Руси.

Вечером сего дня молодой человек наконец-то смог поставить дату в давно приготовленном коротком послании:

«Пани Марианна, сим письмом напоминаю тебе о данном тобою обещании.

С уважением и почтением, Божиею милостию Великий Государь Царь и Великий князь всея Русии Сомодержец, Владимерский, Московский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгорский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовские земли, Черниговский, Резанский, Ростовский, Ярославский, Белаозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, и всея Северныя страны Повелитель, и Государь Иверские земли, Грузинских и Горских князей, и иных многих государств Государь и Обладатель, любящий тебя Дмитрий».

22 августа 1605 года

Онежское озеро, скит Толвуя

Одинокий струг, презирая бушующий на озере шторм, мчался под гордо поднятыми парусами, чуть не цепляя мачтой низкие черные тучи, разбивая тесовым носом высокие, в рост человека, волны, ныряя под пенные гребни, отважно принимая на крытый толстой воловьей кожей нос потоки воды. Вперед и вперед, через дождь и брызги, под низкие тучи, местами касающиеся волн, между разрядами молний и через грохот грома.

Наконец внимание путников привлек мерный колокольный звон – и корабль повернул к шпилю звонницы, с трудом различаемому в струях дождя, свернул носовой парус, а в полусотне саженей от берега убрал и основной. Однако ветер давил на мачту с такой силой, что весла корабельщикам все равно не понадобились – на хорошей скорости судно врезалось в пологий галечный пляж и выскользнуло на него почти до середины корпуса.

Однако путникам этого оказалось мало – двое одетых в кожаные робы корабельщиков выпрыгнули на берег, пробежали вперед и крепко привязали носовой канат к растущей на камнях могучей сосне.

Вслед за корабельщиками на берег буквально перекатился через борт лопоухий монах, потрусил к обители, постучал в ворота:

– Открывайте паломникам, бабоньки! Да баню, баню сразу топите, бо до мозга костей мы все заледенели!

– Кто? – открыла смотровое окошко строгая пожилая монахиня.

– К инокине Марфе мы! – поежился гость.

Дальнейших уточнений не потребовалось. Грохнул засов, отворилась калитка.

Гость забежал внутрь, уверенно повернул к жилому корпусу, поднялся на второе жилье, постучал кулаком в дверь:

– Сестренка, ты здесь?! – И монах навалился плечом на створку.

– Гришка! – Женщина встретила его сразу за дверью, крепко обняла: – Гришка, сколько лет! Куда же ты, шельмец, запропал? Три года, почитай, ни единой весточки!

– Я тоже соскучился, сестренка, – поцеловал монашку в щеку гость. – Видишь, самолично приплыл, едва токмо возможность такая появилась!

– Ты, верно, рассудка лишился, братик, – укоризненно вздохнула инокиня Марфа. – Погода-то какая! Утонуть же могли!

– Спешил очень. Каждый день на счету!

– Случилось что-то? – посерьезнела женщина. – Дмитрий погиб, да? Его схватили, казнили? Или он бежал? Я слышала, сей безумец вторгся в страну!

– Да не то слово, сестренка! – расхохотался Отрепьев. – Не то слово! Ну, тут у вас, однако, и глухо-ма-а-ань!

– Хватит ржать! Говори толком!

Гость полез за пазуху, вынул шкатулку, открыл, достал сверток из тонкой замши, раскатал…

– Гришка, ты издеваешься? – не выдержала монашка. – Так сказать не можешь?

– Могу… – Григорий стал закатывать свиток обратно. – Нам с тобой нужно спуститься до Студеного моря, пройти по нему до Двины, по ней против течения до Сийского монастыря, потом все так же против течения до Костромы, через Волгу, да потом еще до озера Неро. В общем, путь неблизкий. Если хотим успеть до распутицы, то каждый день на счету.

– Бориска снимает с нас опалу?! – радостно охнула монашка.

– Какой-такой Бориска? Нет никакого Бориски, ни борисят, ни даже памяти о них не осталося! – Григорий Отрепьев крепко взял женщину за плечи и улыбнулся, глядя ей в глаза. – Ты победила, сестренка! Рода Годуновых больше нет. Истреблен дочиста!

– Не может быть! – перекрестилась инокиня.

– Да вот тебе крест! – ответил тем же монах. – С тебя баня, горячий ужин и теплый ночлег. И одежду нам с корабельщиками просушить. Все, сестренка, собирайся. Пора домой.

* * *

Сборы заняли четыре дня. Не столько из-за медлительности инокини Марфы и преданной ей насельницы Полины, сколько из-за того, что попавшие в тепло корабельщики проспали весь следующий день, да одежда сохла двое суток, да еще струг после шторма потребовалось местами проконопатить, местами подлатать. Зато погода к пятому дню установилась ясная и спокойная, так что провожать полюбившуюся крамольницу на волю вышла на берег вся Толвуйская обитель, кроме двух приставов – те опять лежали пьяные, и Марфа оставила целых пять рублей, чтобы скит и далее поил служивых брагой столько, сколько они пожелают.

– Не забывай нас, матушка! – по очереди обняли ее все женщины.

– Бог даст, свидимся, – пообещала Марфа и позволила брату отнести себя на корабль. Полина забралась на струг сама, корабельщики отпихнулись от берега. И ссыльная крамольница поплыла на свободу.

Тихая погода имела свой большой минус – очень слабый ветер. Не самый большой Повенецкий залив путники одолевали целых два дня. Выгозеро, в которое пришлось пробираться сперва волоком, а затем на веслах узкой протокой пересекали еще пять. Дальше – опять за весла, и два дня спуска по торфянистой лесной Онде.

Уже на берегу Белого моря, в шумной торговой Шижне, путники задержались, дабы попариться в бане, поесть горячего и выспаться в нормальной постели, а потом струг поймал парусами морской ветер и помчался через пологие волны дальше на север. На рассвете, полагаясь на известные только корабельщикам приметы, парусник повернул на восток, через день войдя в устье Северной Двины, с попутным ветром ушел далеко вверх по реке, и двадцатое сентября путешественники встретили уже в Холмогорах.