– Вы ведь не станете лгать? – негромко поинтересовался писарь.

– Нам нечего стыдиться и нечего бояться! – вскочил со своего места седобородый отец Игнатий. – Мы посланы сюда самим государем, дабы опознать тебя, самозванца, в человеке, рекомом царевичем Дмитрием, и разойтись с сей вестью по городам и весям, по торгам и обителям, сказывая о том князьям и боярам, митрополитам и священникам, холопам и крестьянам, ручаясь за сии слова своей честью и своим именем!

– Я рад, святые отцы, – улыбнулся молодой человек. – Тогда вам будет интересно прочитать некий свиток, составленный князем Василием Шуйским и заверенный патриархом, государем Федором Ивановичем, Государственной думой и Священным собором.

– Ты ведь знаешь, каковы подписи и печати сих именитых бояр, отец Игнатий? – тихо добавил от себя Григорий Отрепьев. – И ты хорошо знаешь, что я, диакон Чудова монастыря и секретарь патриарха Иова, добраться до сей бумаги мог без особого труда.

Писарь поставил на стол шкатулку, открыл, с осторожностью достал свиток, намотанный на деревянную палочку с ограничителями по краям.

Холопы с факелами приблизились, освещая стол.

Монах с седой бородой исподлобья, с недоверием посмотрел на писаря, затем начал раскатывать грамоту. Остальные тоже приподнялись со скамеек, вытянули шеи. Некоторые шевелили губами, разбирая буквы на уже порядком истрепанной бумаге. Факелы потрескивали, пламя дрожало, свиток медленно прокручивался, монахи шепотом проговаривали слова.

– Рыжий, родинки на лице, руки разной длины… – поднял голову инок.

– Ты хотел опознать самозванца, отец Игнатий? – спросил Григорий Отрепьев. – Доверяюсь твоей чести и совести, слуга божий. Опознавай!

Монах поднялся, шумно втянул носом воздух. Затем широко перекрестился и склонился в низком поклоне:

– Прими мое почтение, царевич Дмитрий Иванович. Да пребудет с тобою воля Господа нашего, Иисуса Христа и благословение твоего отца, государя Ивана Васильевича!

Остальные монахи один за другим поднялись, вышли к молодому мужчине и тоже склонились в поклонах.

– Благословен будь, царевич Дмитрий Иванович! Пусть дарует тебе Господь мудрость, справедливость и долгие лета.

Григорий Отрепьев торопливо свернул драгоценную грамоту, спрятал в шкатулку, а коробочку зажал под мышкой. Спросил:

– И что ты станешь делать теперь, отец Игнатий? Что станете делать все вы, святые отцы?

– Не знаю, как братья мои, – опять перекрестился инок, – а я поступлю как велено. Царевича опознал. Теперича пойду по городам и весям, по обителям и церквам сказывать, что увидел, именем и саном своим за истинность сего ручаясь. Господь оставил нам для жизни мирской три завета. Не убивать, не воровать и не лгать. По его заветам я и поступлю. А там ужо будь оно как будет.

– Но сперва, я так надеюсь, вы отдохнете и примете мою исповедь, – поклонился монахам царевич. – Ныне же более задерживать вас не стану. Скоро ночь.

Он махнул рукой, подзывая слуг, и вышел из трапезной в сопровождении своей крохотной, но верной свиты.

Отец Игнатий перекрестился еще раз и повел плечами, изумленно крякнув:

– Эва оно как… Однако…

* * *

На рассвете нового весеннего дня из ворот Путивля вышли двенадцать монахов. Слегка ошарашенных, но суровых, уверенных в себе и в своей миссии. Как великие апостолы шестнадцать веков назад, они несли в мир людей горькое слово истины. Путь святых отцов лежал в Курск, где они намеревались разойтись в разные стороны: на юг, в нижнее Поволжье и дальше к Яику, на восток – в Казань, на Урал, в Сибирь, на северо-восток, в Заволочье и на север: к Белому озеру, на Онегу и Ладогу, на Студеное море. В Москву, Новгород, Корелу. И на северо-запад – в Смоленск. Во все концы обширного православного мира!


На рассвете того же весеннего дня врытая глубоко в землю и перекрытая двумя накатами бревен батарея, охраняемая тремя сотнями стрельцов, наконец-то начала стрелять по угловой башне крепости Кромы.

Ядра, попадающие в земляной вал, просто исчезали, оставляя маленькие черные точки. Те, что вонзались в стены, тоже оставляли лишь маленькие черные дырочки, с легкостью пронзая деревянное укрепление насквозь. Стреляй пушки точнее – их слитный залп, самое большее два, направленные в одно место, легко выломали бы угол строения и завалили башню. Увы, вкопанные в землю и направленные в середину вражеского укрепления стволы давали попадания с разбросом в сажень. Поэтому пушкарям приходилось стрелять и стрелять, в ожидании того часа, когда бесконечное число дырочек, тут и там пробитых в бревнах и в обвязке, не перейдет той грани, после которой башня обвалится под своим собственным весом.

Опыт подсказывал, что полтора десятка пушек изрешетят сруб до нужного состояния за две или три недели – как повезет. И тогда можно будет начинать решительный штурм.


На рассвете этого же дня из ворот усадьбы Скоробово выехал длинный обоз из десятка саней и двух десятков телег с тремя крытыми кошмой кибитками, в окружении доброй полусотни верховых холопов. Княжна Мария тоже скакала верхом, оставив кибитки для нянек и служанок. Прекрасная охотница хорошо держалась в седле и не желала качаться в душном возке, словно на лодке в бурном море, глядя на желтые лица борющихся с тошнотой служанок.

Василий Иванович провел с невестой сказочный месяц – охота и спуск наперегонки с ледяной горки, скачки и катания на санях, обеды наедине, бани и просто прогулки верхом по искрящемуся от снега и инея лесу. Их близости не хватало только одного…

Однако князь Шуйский готов был подождать. Он ощущал себя путником, который после многодневного перехода через сухую знойную степь наконец-то узрел впереди колодец. Или рудокопом, что поднимается из душной темной шахты, уже видя впереди солнечный свет и зная о близком глотке свежего воздуха. Он был окоченевшим путником, стучащимся в дверь жарко натопленного дома…

Василий Шуйский слишком долго ждал, чтобы не получать радости от предвкушения близости самого последнего шага. Еще немного, совсем чуть-чуть – и Мария станет его женой, его супругой пред Богом и людьми, войдет в его дом, его опочивальню… Предвкушение глотка ледяной воды для измученного жаждой человека порою становится слаще, нежели сам первый глоток. Еще немного – и под колокольный звон, который зальет всю Москву, он поведет свою любимую под венец!

Смоленск и Москва – они ведь совсем рядышком, всего десять дней скачки верхом или двадцать езды на повозке. Если двигаться без спешки, давая отдых лошадям и останавливаясь на постоялых дворах, дабы попариться и посетить церковные службы, – месяц пути.

Через месяц они с князем Буйносовым объявят день свадьбы, а самое большее через два – Василий при всех наденет Марии хранимое на сердце обручальное кольцо. И они наконец-то станут единым целым!

Так что никакой гонки путешественники не устраивали. Ехали с рассвета до сумерек, а ввечеру останавливались там, где удавалось купить пару стогов сена. Ведь прокормить сотню лошадей – не такая простая задача. После целого дня работы обычной тебеневкой не обойтись, не меньше пуда сена каждому коню надобно да желательно еще ячменя или пшена хотя бы с шапку насыпать.

Княжна в такие ночи спала в одной из кибиток, князь Шуйский – в поставленной неподалеку палатке из крытой атласом кошмы.

По пятницам обоз закатывался в какой-нибудь приличный постоялый двор, в котором лошадей заводили в конюшни, вычесывали скребками, прикармливали морковью, репой и свеклой, а люди перебирались под крышу, в жарко натопленные горницы и людские. В субботу неизменно была баня и церковная служба, а вечером – ужин с хмельным медом и мясом, в воскресенье – просто отдых. И в понедельник все, посвежевшие и чистые, снова выезжали на Литовский тракт.

Такое путешествие оказалось необременительным и для людей, и для животных. Тринадцатого апреля обоз благополучно вкатился в ворота Белого города, прогрохотал по деревянной мостовой и свернулся огромной, фыркающей и поскрипывающей улиткой на просторном подворье князей Буйносовых. Холопы спешились, отпустили подпруги скакунам, отводя их к конюшням, возничие стали выпрягать ездовых лошадей. Василий Иванович, натянув поводья возле крыльца, спрыгнул с седла, принял на руки княжну Марию, вместе с ней стал подниматься наверх.

– Дочка? – Хозяин подворья вышел на крыльцо, одетый лишь в каракулевую душегрейку, накинутую поверх рубахи. – Откуда ты здесь? Князь Василий, что происходит?

– Борис Федорович дал мне слово, что разрешит наш брак, коли я уничтожу самозванца, Петр Иванович, – громко объявил князь Шуйский. – Я разгромил крамольников, и посему полагаю нашу свадьбу решенной без очередных оговорок! Коли Бориска опять начнет врать и юлить, это станет бесчестным для государя поступком. Лучше я покину Русь вместе с молодой женой, нежели стану служить подобному человеку! Надеюсь, Петр Иванович, при сем раскладе ты более не станешь его покрывать?

– Ты, князь Василий Иванович, верно, в неведении пребываешь, – размашисто перекрестился царский советник. – Государь Борис Федорович сегодня около полудня, приняв монашеский постриг, преставился!

– Вот же негодяй! – невольно вырвалось у князя Шуйского. – Даже смертью своей, и то подгадить исхитрился!

– Ныне во дворце уже новые советники сидят, – вздохнул погруженный в свои мысли Петр Иванович. – Семен Годунов да Федор Мстиславский.

– Новый хозяин, новые слуги, – посочувствовал ему князь Шуйский. – У царевича Федора есть свой двор, к которому он успел привыкнуть. Теперь поменяется многое и многие. Я слышал, сын Годунова увлечен естествознанием?

– Геометрией и картографией, – мрачно ответил Петр Иванович. – Мария, вели служанкам не разбирать вещи. Отдохнешь, попаришься и отправишься в смоленское поместье, прочь от столицы и порубежья. Междуцарствие – опасное время. Его лучше переждать в спокойном удалении.

– Но я только приехала, отец!

– Я знаю, доченька. Но не желаю тобой рисковать.