После долгих обниманий и поцелуев они наконец-то разошлись, и Гриша предложил:

– Давай, помогу!

Гость вынул свой косарь, в две руки они быстро разделались с буханкой, и Ксения поднялась, нашла глазами верную трудницу:

– Полина, принеси нам потом в келью перекусить! Пойду, с братиком поболтаю. Сто лет не виделись! Поначалу даже не узнала.

– Конечно, сестра, – согласно кивнула девушка, за минувшие месяцы заметно округлившаяся лицом и телом и хорошо приодевшаяся. Скромно, во все темное и монотонное, однако сшитое из добротных тканей.

Ксения провела гостя в свою тесную комнатушку, где брат с сестрой снова крепко обнялись.

– Однако зябко тут у тебя и тесно, – поежился Отрепьев, глядя по сторонам.

– Да уж страдаю, страдаю, – без единого признака искренности согласилась инокиня Марфа. – В скудости, в голоде да холоде… Ну да корпус новый срубят, перейду в келью над печью, рядом с игуменской. Там и опочивальня будет теплая, и светелка для работы, и горница для девок. Как-нибудь выкручусь. Ты о себе расскажи лучше, братик! Я же тут в глуши и неведении, токмо слухами да домыслами и питаюсь!

Про свою переписку с десятками князей и бояр Марфа, в силу монашеской скромности, предпочла умолчать.

– Да чего там рассказывать? – пожал плечами Гришка. – Хвастаться, по правде, нечем. Когда по весне на подворье Захарьиных толпа с оружием напала, я вместе со всеми из людской выскочил да понял, что рубка случится кровавая. А у меня на поясе чернильница заместо сабли висит и гусиных перьев пучок. Ну, писарь я, сестренка, а не воин! В общем, под шумок, да в темноте через забор перемахнул и утек. Ты уж прости мою трусость за-ради Господа!

– Жив, и слава богу, – отмахнулась монашка. – Одна сабля ничего бы не решила. Сгинул бы безвестно да попусту, и все. Дальше что было?

– Ну, ушел я в Белый город, у знакомых затаился. Через пару дней вышел, на торг сунулся, послушать, о чем люди шепчутся? А там сказывали, что в колдовстве мы все повинны. Ну, вы, Захарьины, и мы, холопы ваши. Тут я и понял, что, коли заметят, побьют. Али просто в Разбойный приказ сдадут. Меня ведь половина Москвы знает! По службе писарской да по пирушкам захарьинским. Ну, я ноги в руки и в отчий удел отправился. А душа болит! Я к Вологде подался, в твои поместья, каковые ты выкупила. Там, хочешь верь, хочешь нет, о случившемся и вовсе не слышали!

– Да ты что?! – вскинулась монашка. – Стало быть, мою землю в казну не отписали? Тогда, выходит, и тамошний доход тоже моим остался! Надобно приказчику отписать, чтобы серебро сюда присылал.

– Коли нужно, давай указание твое доставлю!

– Ты как меня нашел? – перебила его Марфа.

– Само получилось. В Костроме мед оброчный продавал, там купцы соболезнование по поводу опалы твоей выказали. Ну, все ведь знают, что я твой брат двоюродный. Сказали, что в ссылке ты, и доход из дела вынимаешь. Я спросил: куда серебро отсылают и где тебя искать? Они ответили. И вот я здесь.

Стукнула дверь, в темную келью вошла Полина, поставила на постель большую деревянную миску с горячей ухой – другого места для посуды здесь просто не имелось. Отступила на шаг.

– Спасибо, сестра, иди, – кивнула ей Марфа, и трудница послушно покинула комнатенку.

– Это кто?

– Это почти монашка, братик, так что попусту не глазей! – предупредила ссыльная и выдернула воткнутую в щель между бревнами деревянную ложку. – Не поссоримся?

– Мы с тобой? – улыбнулся гость, доставая свою ложку из поясной сумки. – Да никогда!

Они наклонились над общей миской, сразу столкнувшись головами, но ничего, кроме смеха, сие у обоих не вызвало. Ложка за ложкой вычерпали горячее варево, напоследок съели рыбьи куски, бросая кости в опустевшую миску.

– У меня есть к тебе одна просьба, Гриша, – старательно облизала ложку инокиня Марфа.

– Для тебя все, что угодно, сестренка! – точно так же облизал свою ложку Отрепьев и вскинул ее над головой.

– Я серьезно, брат, – покачала головой женщина. – Есть у меня одно поручение… Столь важное, что доверить его я не могу никому. Мучилась все минувшие месяцы, не знала, что и делать? Вестимо, тебя мне сам Бог послал. Тебе я могу довериться, как себе самой.

– Вот те крест! – осенил себя знамением молодой мужчина. – За тебя, сестренка, ни крови, ни сил не пожалею!

– Пойдем… – негромко ответила монашка и поднялась. – Мало ли услышит кто.

Свою тайну Марфа доверила только двоюродному брату да стылому зимнему ветру, что дул над замерзшей Онегой. Отведя Григория вдоль берега так далеко, что крики рабочих стали почти неразличимы, Марфа заговорила:

– Девять лет тому назад, будучи у нас в гостях, Василий Шуйский обмолвился, что царевич Дмитрий Иванович жив и здоров, что никто его в Угличе не убивал.

– Так ведь это здорово! – обрадовался Отрепьев. – Как токмо сие станет известно, Бориска Годунов сдохнет от ярости! Супротив сына государя у него прав никаких, даже патриарх Иов ничем не поможет! Его с трона погаными метлами погонят!

– Ну, скинуть Бориску мы, наверное, не скинем, – скрипнула зубами женщина, – за власть они с Иовой держатся крепко. Но вот утвердить династию не позволим точно! Под самый корешок подрежем! При живом царевиче его худородного крысеныша ни один боярин и ни один священник не признает и присяги ему не принесет! Бориска решил извести мою семью, опасаясь наших родовых прав? Так вот пусть получит законного царского сына вместо двоюродных братьев по женской линии! Пусть еще при жизни узнает, что нет у его приплода ни единого шанса, что передавят их всех, ако клопов, едва он токмо глаза на смертном одре закроет! – Монахиня с ненавистью сжала кулаки. – И даже корня годуновского не останется!

– Так надобно его сыскать, царевича-то! – деловито предложил Гришка.

– Сыскать несложно, – покачала головой женщина. – Труднее доказать. Доказать так, чтобы сомнений никаких не осталось, что сие есть истинный сын Ивана Васильевича!

– Как это сделать, Ксения? – спросил беглый писарь. – Ты ведь наверняка уже придумала!

– Василий Иванович сказывал, что в следственном деле нет ни слова лжи, – прищурилась на низкие облака инокиня Марфа. – Он есть потомок древнего княжеского рода и позорить себя враньем не собирался. А коли в сыске том записана правда и только правда, то и доказательства нужные тоже в нем должны находиться. Государев сыск, людьми знатными и уполномоченными подтвержденный, на Священный Собор представленный – это есть документ весомый и неоспоримый, на него можно опереться. Это уже не наша с тобою болтовня. Прочитай его, узнай, что в нем есть интересного, и отпишись мне. Тогда и решим, как сим документом можно воспользоваться.

– Легко сказать! Кто же мне его прочитать даст? И где сие следствие вообще хранится?

– Не знаю. Но полагаю, что где-то в Кремле. – Марфа помолчала. – Мой муж несколько лет назад сделал моего духовника, отца Пафнутия, архимандритом Чудова монастыря. Я напишу ему два письма. Одно с мольбами о заступничестве, дабы его можно было смело показывать кому угодно, второе с просьбой посодействовать в нашем деле.

– Как Федор Никитич, жив ли, здоров? – спохватился Отрепьев. – У тебя вестей о нем никаких нет?

Монахиня помолчала, вздохнула и призналась:

– Он в Сийском монастыре, на севере. Пострижен под именем Филарета, тяготится в скудости. Но пишет, что здоров.

– Пи-ишет?! – охнул от неожиданности беглый писарь.

– К нему Исаак ездил, сын священника Ермолая из Герасимовки. Им тоже очень хочется обновить храм и приобрести церковную утварь, – пожала плечами божья служительница. – Я помогаю им, они мне. Как сказал Господь: люди должны помогать друг другу. Я так думаю, Господь где-то и когда-то просто не мог сего не сказать!


25 февраля 1600 года

Москва, Кремль

Столицу накрыло снегопадом, и потому у подошедшего к Фроловским воротам путника различить можно было только глаза. Валенки, кафтан, поднятый ворот и низко надвинутую шапку – всю одежду густо покрывал пушистый липкий снег, и даже в ресницах и на бровях висело множество белых хлопьев.

– Куда прешься, смерд? – вышли навстречу трое привратников с длинными рогатинами, украшенными бунчуками из лисьих хвостов.

– Письмо у меня к архимандриту Пафнутию, в Чудов монастырь.

– А чего не к патриарху сразу? – хмыкнул один из караульных. – Проваливай отсель! Через священника свого челобитные передавай!

– Старшего позовите, – спокойно попросил путник.

– Это кого? Дьяка Разбойного приказа? – засмеялись привратники.

– Старшего караула.

– Михайло Лексеич! – оглянулись на ворота стражники. – Тут горожанин один тебя домогается.

– Чего надо? – Из-под арки ворот выступил боярин в сверкающем бахтерце, поверх которого лежала окладистая курчавая борода, ухоженная и украшенная синим шелковым бантиком.

– Челобитная у меня от супруги Федора Никитича, который Захарьин, к архимандриту Пафнутию.

– Это колдун, что ли, который?

– Так челобитные даже колдунам писать дозволено. Пропустите в Чудов монастырь, сделайте милость.

– Через приставов пусть жалуется! – отрезал боярин. – Гоните его отсель!

Прохожий отступил, но не сдался – прошел вдоль рва к следующим воротам и сразу велел скрестившим рогатины караульным:

– Старшего позовите!

К нему вышел крупный воин в юшмане и в похожей на железную тюбетейку татарской мисюрке на голове, со стриженной на три пальца бородой – по последней моде.

Путник повторил свою просьбу, и боярин вздохнул:

– Да-а, пиры у Федора Никитича были славные… – Начальник стражи подумал, пригладил подбородок, посторонился и кивнул привратникам: – Пропустите!

Заснеженный путник обогнул стоящие под стеной черные срубы государевых приказов, свернул возле громадной колокольни Ивана Великого налево и постучал в дверь монастыря:

– У меня письмо к архимандриту…

Открывший ему монах лишних вопросов задавать не стал, потребовал только отряхнуться и указал на лестницу: