Несущихся позади воинов облачали кольчуги панцирного плетения, шишаки с позолотой, на плечах лежали беличьи плащи, на поясах висели добротные сабли. Будь они одни – за крепких бояр облачением сошли бы! Однако же рядом со своим командиром ратники выглядели столь бледно, что сразу делалось понятно: холопы…

Их скакуны, мчась во весь опор, едва поспевали за не особо торопящимся туркестанцем хозяина. Однако знатный воин даже и не думал оглянуться на своих слуг. Ибо Василий Иванович пребывал во гневе. Хотя, пожалуй, нет – князь Шуйский находился в состоянии нестерпимой ярости!

Единственный законный наследник русского престола, интригами патриарха Иова отринутый от власти, день за днем и час за часом наблюдал, как Бориска Годунов, самозваный царек, шаг за шагом прибирал себе влияние, в то время как его хозяин в золотой митре подготавливал в Москве второй переворот супротив обычаев, законов и совести!

Когда патриарх внезапно объявил о грядущем нашествии крымчаков, никто из знатных князей ни на миг не поверил церковному иерарху. Все отлично понимали, чего добивается глава сложившегося после отречения царицы Ирины правительства – Иов хотел выгнать стоящих на грани войны противников подальше от столицы. Понимали, но сделать ничего не могли. Ведь любого служивого человека, отказавшегося исполнить распоряжение Разрядного приказа, будь он хоть простой стрелец, хоть знатный князь – сторонники Годунова тут же объявили бы изменником и трусом, не желающим защищать святую Русь от нашествия басурман. И тогда – прощай надежды на трон и даже хоть на какое-то влияние. Тут же опозорят и в глухомань таежную сошлют!

Пришлось выступать.

Разумеется, никто из знатных людей не смирился с унижением. Князья полагали устроить переворот во время похода, по обычаю местнических споров отказавшись выполнять приказы не по чину севшего боярина – после чего с позором низвергнуть худородного «царя» в простые сотники!

Но вот беда – Бориска ничего не приказывал! А нет приказа – нечего отвергать.

Разумеется, самозванец и не думал готовиться к битве с придуманными татарами. Он выстроил на берегу Оки полускомороший палаточный городок – с полотняными башнями и воротами, с домами и залами, каждый день устраивал там богатые пиры, призывал на них бояр из земского ополчения, называл себя царем, обещал пожалования и прощение податей, раздавал деньги, поил вином, кормил заморскими сластями и мясом от пуза.

Боярский сын Годунов не сказывал худородным служивым лишь о том, что без утверждения Боярской думы, без одобрения иерархами и присяги он никакой не царь, а так – название одно. Бориска же нахально называл себя законным правителем и рассыпал серебро горстями! И служивые верили, радуясь столь славному, щедрому и дружелюбному государю, называли его своим властителем. Сиречь, земство за земством переходили на сторону самозванца! Теперь, случись замятня – армия явственно встанет на сторону Годунова, даже если ей придется перебить собственных воевод.

Но и это еще не все!

Из Москвы приходили вести, что патриарх Иов готовит новый Земский собор, тщательно выбирая для него только годуновских сторонников и вычеркивая из поместных посланников своих недоброжелателей.

Князья сей хитрости ничего противопоставить не могли – ведь Боярскую думу в походе не соберешь! Нужно было возвращаться в столицу. А значит, установить собственное командование армией, согласно издревле заведенному порядку, после чего распустить земские полки и пойти на Москву. Но князья Трубецкой, Голицын и Мстиславский опять застряли в местническом споре: кто из них станет в сем командовании старшим? Чье имя будет записано в приказе выше всех прочих?

И вот уже третий день мелочное противостояние между самыми знатными и самыми старыми князьями не давало им двинуться с места! Ибо результат требовался только князю Шуйскому. Остальные же просто заботились о родовой чести.

– Карачун их всех разорви! – во весь голос ругался на своих союзников Василий Иванович. – Прав был государь Иоанн, с такими слугами и врагов не надо! Их всех в крепости бы дальние надо разогнать да худородных людишек приблизить, каковые из-за мест не лаются! Тогда бы дело сварилось!

Однако его грозных и даже опасных для боярского единомыслия слов никто не слышал. Ветер срывал их с княжеских губ, уносил на реку и там растворял в плеске волн, в шуршании камышей, в шелесте ивовых веток.

Воевода с ходу перемахнул небольшой заболоченный ручеек, впадающий в Оку, за ним повернул на примыкающую к бечевнику тропу, по ней добрался до Серпуховского тракта, привстал на стременах, обгоняя попутные возки и стремительно мелькая мимо встречных. Кто-то вез собравшейся армии припасы, кто-то увозил опустевшую тару. И те, и другие телеги были полны бочками, корзинами, кулями. Хотя изредка попадались и седла, шкуры, уставшие от безделья воины или зеленые девичьи глаза.

Промчавшись еще с полсотни саженей, Василий Иванович внезапно натянул поводья, заставив стремительного туркестанца взрыть копытами дорожную пыль, резко оглянулся на удаляющийся крытый возок, неспешно качающийся на ухабах. Скакун закрутился на месте, не понимая, чего желает его седок, а князь Шуйский внезапно осенил себя трехкратным широким крестным знамением, подкрепив православный оберег обращением к надежным родовым богам:

– Чур меня, чур, спаси и сохрани! Померещится же такое…

Туркестанец сделал на дороге еще три полных оборота, а затем во весь опор помчался в обратную сторону. Спустя несколько минут всадник нагнал возок и, опередив легкую двухдверную бричку, свежеокрашенную и обитую сыромятной кожей, потянул поводья, обернулся всем телом…

Белое, как слоновая кость, точеное лицо со слабо розовыми щеками, губы большие и алые, глаза – изумруды, густые черные брови… Горностаевый плащ накрывал слишком широкие для юной девочки плечи, стройная ножка упиралась в передок повозки, аккурат под сидушку кучера, и ее услужливо очерчивала, каждый изгиб и выпуклость, ткань легкой бежевой юбки.

– Не может быть… – одними губами пробормотал воевода.

– Ты чего, княже, творишь? – нагнал бричку молодой, еще безусый, холоп в беличьей округлой шапке и стеганой душегрейке поверх полотняной косоворотки с вышитым воротом. Слуга осторожно, не доводя до ссоры, принялся оттеснять знатного воина в сторону.


Мария своими мыслями витала уже в Москве, на новеньком, пахнущем смолой и опилками, белом от свежей древесины подворье, в любимом тихом садочке с цветочными клумбами, качелями и павлинами, подаренными батюшкой к ее именинам, под кронами двух оставшихся от прежних хозяев яблонь. Отмыться от дорожной пыли, надеть легкий невесомый сарафан из французской бязи, усесться в тени с яркими лубочными картинками, сказывающими про приключения Петрушки али про то, как мыши кота хоронили…

Внезапно слева возник всадник на стройном высоком скакуне цвета мореного дуба – могучий и величавый, сверкающий золотом, окруженный мелодичным звоном, опоясанный усыпанной самоцветами кривой саблей. Воин повернулся и вперил прямо в нее, Марию, пристальный, жадный взгляд, словно собирался сожрать свою жертву – прямо здесь, на дороге, во всем платье и вместе с плащом! От этого хищного взгляда у девочки остро екнуло в душе, а по коже пробежали зябкие колючие мурашки. Взгляд пугал – и завораживал, как завораживает краса и мощь оскалившегося на лесной поляне матерого гривастого волка.

Мария невольно отпрянула на спинку сиденья, сняв ногу с передка, облизнула мгновенно пересохшие губы и негромко спросила:

– Мама, кто это был?

– Князь Василий Шуйский, – уверенно опознала знатного царедворца женщина. – Государю нашему Борису Федоровичу лютый враг, батюшке нашему ненавистник.

– А жаль… – вздохнула девочка и снова подалась вперед. Но внезапно возникшего рядом с дрожкой «матерого волка» уже оттеснил один из слуг…


Князь Василий Иванович в этот самый миг сцапал за уздцы скакуна напиравшего на него юного холопа:

– Вы чьих будете? – мрачно спросил он.

– Князя Петра Буйносова слуги, – миролюбиво ответил паренек. – Княгиня с детьми старшими у родичей в Калуге гостевала, да к мужу на обратном пути завернула, раз уж он неподалеку оказался. Побыли тут несколько дней, ныне в столицу вертаемся. – Холоп чуть выждал и добавил: – Я же с сотоварищи обоз и семью оберегаем.

Князя Шуйского наконец-то нагнала его свита, тут же окружившая задержанного хозяином чужого человека. Буйносовские слуги тоже подтянулись ближе.

– Отстаю я, княже, – выждав еще немного, сказал холоп.

– Что? – Василий Иванович, словно бы вырванный из забытья, вскинул на него пустой взгляд.

– Сказываю, отстаю от обоза, – указал плетью вперед паренек. – Нагонять надобно.

– А, ну да, – кивнул князь Шуйский, отпустил чужого скакуна и ласково похлопал его по шее: – Скачи.

Облегченно переведя дух, холоп резко пнул лошадь пятками и с места в галоп рванул вперед по обочине.

– Все в порядке, Василий Иванович? – озабоченно проводил чужака взглядом десятник его телохранителей.

Князь Шуйский отрицательно покачал головой, поворотил коня и направил его спокойным шагом в лагерь Большого Полка.

Спустя час воевода спешился перед своим походным домом: собранной из крытой атласом кошмы, трехкрылой палаткой с просторным навесом перед входом. Благодаря сей простой хитрости – толстым войлочным стенам – в покоях Василия Ивановича было прохладно в жару и тепло в холод. А коли нужно – всегда можно было затопить две кирпичные печи, перевозимые каждая на своем особом возке.

– Ну как?! – нетерпеливо спросил поднявшийся навстречу хозяину боярин Василий Яковлевич Щелканов, думный дьяк и хранитель печати. Сгорбленный и худой, с вытянутым лицом, напоминающим крысиную мордочку, седовласый, с длинной тощей бородой, многоопытный царедворец был лютым противником худородного недалекого Годунова и активным устроителем союзов против самозванца. Вестимо, именно потому никаких назначений в походе дьяк не получил. Вот и коротал теперь время за столом князя Шуйского, наедине с запеченной уткой и кувшином вина.