Он наклонился еще чуть-чуть, нежно прикусил мочку возле сережки, усадил, опустился рядом, крепко обнял за плечо, подобрал упавший кубок и поднял над головой.

Обученный слуга тут же наполнил его вином.

– За усладу очей наших, бояре! – провозгласил новый тост царский брат. – За наших женщин! Куда мы все без них?!


Развлечение продлилось еще два дня. Или, вернее – на второй день охотники начали разъезжаться. И сверх того еще две ночи Ксения провела с любимым в его опочивальне… После чего из Кремля, со степенным боярином, пришло царское напоминание о дворцовом обеде.

– Как только я отлучусь, ты сбежишь… – не столько спросил, сколько догадался боярский сын Захарьин.

– Я же не могу находиться при тебе вечно, – пожала завернутыми в китайский шелк плечами женщина.

– Почему?

– Ну, а кем мне здесь оставаться, Федор Никитич? – слабо улыбнулась Ксения. – Содержанкой? Так ведь я тебя из любви сердечной ласкаю, и никаких подарков, никакой платы мне за то не надобно. Служанкой? Так любить по обязанности я тоже не хочу. Посему гостьей я в твоем доме была, гостьей и останусь. А гостье надобно рано или поздно уходить.

– И я опять не увижу тебя до очередного твоего каприза? Сидеть тут одному, как перст, да гадать, когда моя голубка снова прилетит?

– Зачем же гадать? – Гостья взяла его лицо в ладони. – Я же имени своего не скрываю. Боярская дочь Ксения Шестова, подворье отца моего на Арбате стоит. Коли соскучишься, сокол мой ясный, то… То… – Женщина запнулась, думая, как обмануть отцовское внимание. – То ты ромашку обычную сорви да человека какого с нею ко мне пришли. Я сразу обо всем и догадаюсь… – Ксения нежно поцеловала мужчину в губы. – Ты моя единственная радость, мой витязь, моя любовь, моя мечта, моя сказка. Только рядом с тобою душа моя поет, только рядом с тобою жизнь моя расцветает. Лишь намекни мне, что не забыл, я тут же птичкой быстрой к тебе прилечу и сердце свое раскрою.

– Лучше бы ты просто осталась, – ответил боярин.

Ксения поцеловала его снова и прошептала:

– Ступай, мой любый. Твоей лягушонке пора натягивать старую зеленую шкурку.


Где-то глубоко внутри боярский сын Захарьин надеялся, что его вольнолюбивая гостья передумает, останется. Но когда он вернулся из Кремля, в опочивальне все оказалось аккуратно прибрано, а кровать перестелена. Здесь не осталось ни единого следа строптивой недолгой гостьи.

– Третьяк, ты где?! – выйдя к лестнице, громко закричал хозяин дома. – Ты меня слышишь?!

– Иду, Федор Никитич! – отозвался откуда-то далеко снизу мужской голос.

Боярин стал спускаться вниз и столкнулся с приказчиком на полпути к крыльцу.

– Вели баню истопить, Третьяк, – распорядился боярский сын Захарьин. – Хлебного вина туда отправь да редиски. И пришли кого-нибудь не сильно занятого спину мне потереть!

– Будет исполнено, Федор Никитич, – понимающе поклонился слуга.


Царскому брату хватило всего три дня, чтобы понять: он легко сможет заменить капризную «лягушонку» на куда более молодых и бойких девок в постели, на куда более умных собеседников за столом и на куда более знатных спутников на прогулках. Однако он никогда не сможет заменить ее ни на кого в своей душе.

Юные прелестницы были сладкими и умелыми, изысканно старательными, но не было в их ласках той подкупающей искренности и радости, к каковым он так быстро успел привыкнуть. Собеседники были умны, но в них не хватало той самой строптивости и самоуверенности, что порою так злила боярина в Ксении. Они боялись возражать хозяину, спорить, перечить. Федор Никитич разговаривал словно бы сам с собой. В его спутниках отсутствовала та веселая бесшабашность, с каковой гуляла боярская дочь Шестова. Они не умели сорваться с места, закружиться, засмеяться, и уж тем паче – неожиданно обнять Федора и поцеловать, нежно прижаться – и оттолкнуть.

И даже хмельное вино больше не даровало царскому брату былой легкой безмятежности.

Раз за разом привычные за долгие годы развлечения оставляли в душе Федора Никитича горько-кислое послевкусие. Словно бы из его жизни оказалось украдено нечто очень важное, самое живое. Некая искорка, солнечный зайчик, воздушная свежесть. В ней остался только пустой, постылый ритуал.

Боярский сын Захарьин поймал себя на том, что рассматривает разбитую вокруг сирени цветочную клумбу. Здесь росли миндаль и розы, лилии и орхидеи, люпины и гладиолусы. Тюльпаны, нарциссы, маки…

– Третьяк! – вскинув палец, остановил приказчика хозяин подворья. – У нас ромашки есть?

– Чего? – замер спешащий куда-то с тяжелой корзиной слуга.

– Ромашки. Это такие цветы на тоненьком стебельке, с желтой серединкой и белыми лепестками по краям, – сжал пальцы в щепоть боярин.

– А-а-а, ромашки, – опустил корзину приказчик. – За Курьим погостом вся луговина сплошь ими заросла. Я сие место обычно отдельно велю обкашивать и опричь сена прочего сушить. Ромашка, Федор Никитич, зело полезна, коли у скота брюхо пучит. Вот тогда заместо обычного корма ее и даю.

– Уже косил?

– Токмо собираюсь.

– Молодец, Третьяк! – ухмыльнулся боярский сын Захарьин. – С меня за сию твою находчивость рубль. Ты просто словно в воду посмотрел!


Ксения сидела у распахнутого окна и крупным крючком вязала из порезанной на тряпочные ленты старой одежды коврик для сеней. У обеих дворовых девок Шестовых работы было невпроворот: брюкву запарить, подстилку в курятнике поменять, белье выполоскать, корову подоить, и потому рукоделием боярская дочь занималась в одиночестве.

Внезапно в ворота постучали, заглянувший через створку смерд в суконной шапочке громко спросил:

– Сие есть подворье Шестовых? Ксения, дщерь Иванова, здесь обитает?

– Здесь, здесь, – отозвался холоп, таскавший воду на конюшню.

– Тогда отворяй!

Воротины поползли в стороны, и на двор медленно вкатились три тяжело груженных возка.

Ксения охнула и выронила спицы: под ее окнами оказались три огромных, в два человеческих роста, стога из одних только свежих, пахнущих луговой влажностью ромашек!

Возничие деловито дернули узлы, держащие груз – и весь двор по колено затопило бесконечное множество цветов.

– Это еще что?! Откуда?! – послышался снизу голос Ивана Васильевича.

Ксения сорвалась с места, метнулась к лестнице, скатилась вниз, вылетела на крыльцо и повисла у отца на шее.

– Все хорошо, батюшка, это нам! – выдохнула она, не в силах сдержать широкой улыбки, и по очереди чмокнула отца в обе щеки.

– Платить не надобно, хозяин, – продолжая разговор, выгребали из телег остатки ромашек возничие. – Велено доставить. Про деньги ничего не сказано.

– Ничего не понимаю… – совсем растерялся боярский сын Шестов, однако дочку обнял. – Что происходит?

– У тебя же пять лошадей, батюшка! – рассмеялась Ксения. – Да еще две коровы, да поросята хрюкают. Вот и пригодится!

– Им же столько зараз не сожрать, – зачесал в затылке хозяин. – Это же все на сено сушить надобно… Где я все это стану раскладывать?!

Телеги развернулись и выехали со двора. Следом выскользнула и хозяйская дочка. Однако ошарашенный неожиданно свалившимся богатством Иван Васильевич этого, похоже, даже не заметил.

– На крышах, что ли, раскидать? – все еще ломал он голову. – Так ведь как бы дегтем не провоняло…


Ксения ворвалась в библиотеку, все еще хохоча, бросилась к полулежащему боярину, решительно его оседлав, и принялась целовать любимое лицо. Продолжая хихикать, обняла за шею, жадно впилась губами в алые уста хозяина подворья.

– Ну вот… – Федор Никитич захлопнул «Азбуковник» и откинул в сторону. – Все из головы вылетело. Хотел поразить тебя книжной мудростью, но теперь забыл, какой именно.

– Ты совершил страшную ошибку, мой ясный сокол, – сияя, сообщила женщина. – По совести, я должна поцеловать тебя хотя бы раз за каждый подаренный цветок. А их там столько, что не менее десяти лет расплачиваться надобно, коли не останавливаться.

– Тебе придется поторопиться, сладкая моя рыбонька, – отрицательно покачал головой мужчина. – У тебя только две ночи и один день.

– Что случилось?! – испуганно отпрянула Ксения.

– Да ничего страшного, ненаглядная моя, – смахнув сильной ладонью платок с женской головы, пригладил ее волосы боярин. – Гдовские рыбаки с чухонцами какие-то ловы не поделили. Трое в результате спора сего преставились, прочие добра всякого изрядно попортили. И теперича государь отправляет меня разбираться с сей досадой. Совместно с юрьевским епископом сыск провести и правых-виновных определить. Послезавтра выезжаю.

– Так скоро?

– Захотелось перед отъездом хоть краешком глаза на тебя посмотреть.

– До чего же, Федор Никитич, мне от твоих взглядов жарко! – покачала головой гостья и распустила завязки сарафана.


Ксения вернулась домой к полудню третьего дня, тихо прокравшись на двор через заднюю калитку, и неожиданно для себя наткнулась на отца, который босиком и в полотняной рубахе ворошил разложенные во всех свободных углах охапки ромашек.

– Здравствуй, доченька, – распрямившись, оперся на вилы Иван Васильевич. – Ну давай, сказывай. Опять, верно, баять станешь, как к заутрене до рассвета убегала?

Женщина, поняв, что попалась, предпочла понурить голову и промолчать.

– Ты, Ксюшка, верно, всех вокруг за дураков считаешь?! – повысил голос боярский сын Шестов. – Мыслишь, не догадываемся вовсе, что постель в светелке твоей по ночам то и дело пустует?! Да еще паломничества твои частые… Ладно, тебе ныне позора бояться поздно, но ты о родичах своих подумай! Твой разгул бесстыжий ведь на всех пятном ляжет! Али думаешь, блуд тайный никогда наружу не всплывет? Тебе ведь тридцать лет уже! Пора о душе подумать, о покое, о царствии небесном! Ох, верно мне сказывали, покуда дочь вожжами хорошенько не воспитаешь, она за ум-разум не возьмется и совести не найдет!

– Потерпи, батюшка, скоро уж все закончится, – пообещала Ксения. – Совсем немного осталось.