Но Габриэля заинтересовал лишь один холст, стоявший прямо перед ним на мольберте.

Пенелопа улыбнулась ему, открывая крышку керамической емкости цилиндрической формы размером с большую тыкву.

– Когда я только начала проводить беседы с бывшими солдатами, то понятия не имела, как с ними обращаться. – Опустив руку внутрь, она достала мешочек объемом не более грецкого ореха. – Зачастую мы просто разговаривали о жизни, о самых разных вещах. А потом они узнали, что я своего рода художник, – Пен проткнула мешочек булавкой, – и попросили меня показать что-нибудь из моих работ.

Из крошечной дырочки просочилась красная краска, и Габриэль ощутил отчетливый запах льняного масла. Пенелопа выдавила несколько капель на деревянную палитру, а после зажала мелкое отверстие пробкой, прежде чем поместить мешочек обратно в емкость.

– После нескольких долгих и содержательных бесед об искусстве джентльмены пожелали взглянуть на мои работы. Поэтому я написала несколько картин специально для них. – Она вынула другой мешочек, на этот раз – с зеленой краской. – А после я убедила их попробовать нарисовать что-то свое и через несколько недель открыла для себя множество интересных вещей.

Пенелопа достала желтую краску.

– Понимаешь, я ведь к тому моменту уже знала, что мне самой становится значительно легче во время занятий живописью. Я словно излила свои эмоции на холст, когда попробовала впервые. К счастью, – она лучезарно улыбнулась ему, – мелодраматические работы своей юности я уже уничтожила.

К цветам на палитре прибавился и синий.

– Итак, некоторые бывшие солдаты взялись за кисти. И в их работах я со временем начала отмечать характерные символы. Многие воплощали в живописи свои эмоции. И когда эти чувства оказывались на холсте, солдаты отделяли свое внутреннее состояние от готовой картины и с легкостью обсуждали собственные переживания. – Пенелопа добавила фиолетового цвета. – А остальные во время работы просто освобождались от черных дум и весь оставшийся день чувствовали себя прекрасно.

Габриэль скрестил руки и задумчиво наклонил голову.

– И ты хочешь, чтобы… я изобразил свои чувства?

Она улыбнулась и добавила к палитре еще один цвет.

– Я верю, что уже один процесс создания произведения искусства способен помочь человеку настроиться на позитивный лад. И изучение собственных картин в ряде случаев способствует пониманию самого себя. И я считаю, что порой творческая работа может помочь нам разобраться в своих чувствах, даже если мы сами того не желаем. А когда мы видим свои эмоции со стороны и вполне объективно, то можем побороть их.

Последняя капля – на сей раз белая – и Пенелопа закрыла емкость.

Поместив палитру рядом с мольбертом, она взяла кисти.

– Лилиан просила записывать мои выводы, – говорила Пенелопа, распушая пальцами тонкие волоски соболиного меха. – Но даже если я это сделаю, представляю, каким смехом зальется все Лондонское королевское общество, едва прочитав заголовок. Праздная вдовушка пытается выглядеть выдающейся личностью.

Габриэль посмотрел на Пенелопу, занятую кистями и красками, и пылко рассказывающую об открытых ею способах лечить людей от страданий – таких людей, как он. Неужели она не понимает, что она и есть выдающаяся личность? И более того – Пен умела искренне сочувствовать, была по-настоящему доброй. Холодный рассудок ученого оказался бы бесполезен хотя бы без толики тех качеств, которых Пенелопе хватало с избытком.

Однако выразить все это сейчас было непосильно для Габриэля, поэтому он выдавил сухую фразу:

– Ты все-таки хочешь, чтобы я изобразил свои чувства.

Пенелопа сжала губы, но уголки все же приподнялись в улыбке, несмотря на ее попытки выглядеть серьезной.

– Уверена, это поможет тебе.

Габриэль фыркнул, опустив руки, и подошел ближе к мольберту.

– Сомневаюсь, что родился великим художником.

Пенелопа накинула халат поверх платья.

– В каждом живет художник.

– Только не во мне, – упирался Бромвич. – У меня крайне скудное воображение, уверяю тебя.

Она приподняла бровь, завязывая пояс.

– Не сомневаюсь, мы найдем для тебя что-нибудь вдохновляющее.

Габриэль перевел дыхание. Пенелопа теперь не смотрела на него, всецело увлекшись подготовкой кистей. Он знал, что она говорила без намеков, но, наблюдая ее грациозные движения, подумал: «Ты, Пен. Ты можешь вдохновить меня на все что угодно». И Габриэль готов даже рисовать, если она того пожелает. Ради нее он готов петь. Да, для нее он готов возвести дворец, один он, своими собственными руками! Он бы сам отесал каждый камешек. Ложкой.

– В любом случае я буду писать сегодня, – сказала Пенелопа, отвлекая Бромвича от его мыслей. – А музой моей станешь ты.

– Что?

– Я много думала о твоих многочисленных симптомах. Хоть они и являются частью сложного целого, но я намерена атаковать их поодиночке. И начну с головокружения, которое ты испытываешь на балах.

– Вот как. – Габриэль схватился за кисть с длинной ручкой. Но шутить было проще, чем совладать с узлом страха, растущим у него в солнечном сплетении.

Пенелопа рассмеялась и отобрала у Габриэля его «оружие».

– Помнишь, я рассказывала об ассоциациях, которые отсылают наш разум к тому или иному пережитому опыту?

Бромвич кивнул.

– Полагаю, каждый раз, когда ты входишь в бальный зал, твой разум связывает нечто совершенно безобидное с чем-то ужасным, ассоциирующимся с опасностью, и заставляет твое тело реагировать соответствующе, хотя ты прекрасно понимаешь, что ничего страшного не происходит.

Габриэль нахмурился. Чем отчаяннее он хотел, чтобы стратегии Пенелопы сработали, тем больше запутывался: ее объяснения с каждым разом становились все более непонятными.

– Как такое возможно?

– Мне кажется, что нечто, с чем ты столкнулся на балу, напомнило тебе об опасности: это может быть цвет или форма чего-либо, запах или звук… И с тех пор на каждом балу ты невольно вспоминаешь об этом, что и вызывает головокружение.

– Интересная теория.

«И пугающая», – мысленно закончил он. Если его разум и организм реагировал так на балы помимо его сознания, то как с этим бороться?

– Допустим, ты права. И как же нам отучить мой разум посылать мне эти сигналы?

– Прежде всего нужно выяснить, что именно твой рассудок ошибочно связывает с опасностью. Как только ты поймешь, в чем заключается эта ошибка, ассоциация разорвется. И сейчас я хочу, чтобы ты закрыл глаза.

Габриэль изумленно приподнял бровь.

– Просто верь мне, – подбодрила его Пенелопа.

– Ну раз ты так просишь. – Он опустил веки, чувствуя себя полным глупцом. – Думаю, большего вреда, чем ожоги, это не принесет.

– Очень смешно, – возмутилась она, но Габриэль почувствовал улыбку в ее тоне. – А теперь я хочу, чтобы разумом ты перенесся на свой первый бал на Пиренейском полуострове и в подробностях описал мне все, что ты видишь и чувствуешь. Я буду изображать все, что ты скажешь. Когда мы закончим, ты встанешь напротив полотна и назовешь первое, что привлечет твое внимание. Надеюсь, это поможет нам выяснить, что именно на балах так пугает тебя.

Габриэль приоткрыл один глаз и с сомнением взглянул на Пенелопу. Она же подняла кисть. Он вдохнул и снова зажмурился.

– Итак, ты говорил, что головокружение наступает по мере приближения к залу. Может это быть простым совпадением? Или, вероятно, сама обстановка напоминает тебе о чем-то?

Бромвич постарался вспомнить. Сырой воздух; с реки дул промозглый ветер, несмотря на теплые июньские деньки. Он прошел на территорию усадьбы через старинную каменную арку, предвкушая долгожданный пир после выигранной битвы.

– Вижу, ты вспоминаешь. Но ты должен озвучивать свои мысли, чтобы я могла изобразить все на полотне, – напомнила Пенелопа.

– Была ночь, – сказал Габриэль, – но помещение хорошо освещало пламя многочисленных свечей и факелов – из-за этого огня все светилось золотом.

– Говоришь ты как художник, – подбодрила Пен. Он услышал, как она делает первые мазки на холсте, и это вдохновило его.

– Большая прямоугольная комната, стены которой сооружены из серых каменных блоков. Помещение очень походило на монастырь; повсюду – каменные арки.

Но той ночью в первую очередь Габриэль заметил шум. Какофония голосов, радостных голосов, но они приводили его в замешательство, особенно если кто-то вскрикивал совсем близко.

– Толпа… Очень много людей. Не только в бальном зале – во всем помещении и даже на лужайке перед зданием. Я направился в сторону танцующих, взглядом высматривая партнершу. Но как только я подошел…

Сердце Габриэля быстро заколотилось, на лбу появились капельки пота, хотя он знал, что здесь, в Шропшире, находится в безопасности. Он почувствовал новый приступ головокружения и открыл глаза.

– Я не могу, Пен.

– Не смотри! – воскликнула она, рукой прикрывая ему глаза. От ее рук пахло маслами льна и грецкого ореха. – Ты можешь, – уверяла Пен. – Просто возьми меня с собой. Представь, что я рядом.

Бромвич представил Пенелопу. Однако она выглядела иначе, чем сейчас: не в черном платье, покрытом перепачканным красками халатом – в его воображении на ней красовалась та же одежда, что и на свадебном балу.

Габриэль кивнул, и Пен убрала ладонь с его лица.

– Все танцевали, – неуверенно продолжил он. – Играла веселая музыка. Танцующие кружились, подпрыгивали… – Бромвич выдавил смешок.

– Опиши мне этих людей. – Голос Пенелопы прозвучал так, словно она держала одну из кистей во рту. – Женщин было столько же, сколько и мужчин? Каких цветов на них была одежда?

Габриэль мысленно проследовал в зал, держа за руку Пен. Картинки в его голове не переставали кружиться, но теперь с ним была Пенелопа, и царящий вокруг хаос больше его не смущал. И действительно, сердце его стало биться медленнее и дыхание выровнялось.

– Мужчины вдвое числом превосходили женщин. Множество офицеров были в военной форме. Я также вижу пехотинцев, одетых в красные мундиры и серые штаны. Стрелков в зеленом и португальских офицеров в голубом. Некоторые носили черные кивера. Дамы же были в платьях самых разнообразных цветов – белых, лазурных, желтых…