Они говорили и говорили, обменивались историями из жизни, а в это время между ними зарождалось, росло и крепло нечто, связывающее их воедино. Им нравилось одно и то же. О чем бы ни заходила речь, их взгляды во всем совпадали. Внезапно Давиду пришла идея прогуляться по индийскому кварталу. Он словно прочитал мысли Фьяммы — она как раз размышляла о том, что Давиду наверняка понравились бы полные экзотических товаров лавочки. Она это чувствовала. Ей казалось, что от него исходит запах редких благовоний, привезенных из какой-нибудь страны таинственного Востока. Фьямма с радостью приняла приглашение. Она совсем забыла о том, что она замужем. Детское возбуждение победило здравый смысл взрослого человека. Она хотела смеяться, видеть, обонять, пробовать на вкус, прикасаться, разделить с кем-то удовольствие от прогулки по рядам индийского рынка. Ей хотелось простых радостей, но пережитых не в одиночку, а вместе с близким ей по духу человеком.

Они быстро поднялись с мест, чтобы немедленно отправиться туда, куда обоих так влекло. Тем более что была пятница, а пятница в индийском квартале — это всегда что-то особенное.

На рынке они долго глазели на обезьян, прыгавших у них над головами, встретили девочку с агатовыми глазами, продававшую ожерелья из цветов для приношения богам в единственном в квартале индуистском храме. Фьямма купила ожерелье из сиреневых орхидей, и Давид осторожно надел его ей на шею. Они вошли в маленькую лавочку, заставленную фигурками индийских богов. Даже не зная, что Фьямма собирает такие фигурки, Давид выбрал ей прелестную композицию, выточенную из дерева, — бог Шива и богиня Парвати предавались любви: Парвати обхватила ногами бедра сидящего Шивы, нежно обнимая его при этом за шею. Фьямма хотела заплатить, но Давид решительно отверг все ее попытки. После того как скульптура была упакована, он взял ее и подал Фьямме, которая в порыве детской радости потянулась к Давиду, чтобы благодарно поцеловать его, не рассчитала и нечаянно коснулась губами краешка его губ. Они посмотрели друг другу в глаза, и Фьямма отстранилась — внезапно поняла, что стоять рядом с Давидом опасно: он ее волнует.

Воспользовавшись тем, что Фьямма должна была вернуться домой поздно, Мартин решил вечером снова встретиться с Эстрельей. Утром он исчез, не попрощавшись, и за весь день ни разу ей не позвонил.

Они встретились в мансарде Эстрельи. Страсть их была разбужена, к тому же их окрылял успех прошлой ночи, так что свидание началось бурно. Им не хватило бы целой ночи, чтобы доказать друг другу свою любовь, но в запасе у них было слишком мало времени, и это омрачало их радость.

Им казалось, что они созданы друг для друга, и невозможность быть вместе двадцать четыре часа в сутки была той горючей смесью, от которой мог разгореться большой пожар.

Они целовали друг друга так, словно каждый поцелуй был последним, их губы кровоточили — так часто приходилось прикусывать их, чтобы боль не вырвалась наружу. Они начали придумывать способы видеться каждую ночь. Они желали только одного: встречать вместе каждый рассвет, чтобы ее голова лежала на его плече. Они больше не появлялись в часовне Ангелов-Хранителей, и священник, не видя их несколько недель, настолько расстроился, что обрушился с упреками на святого Антония, грозя поставить на его место святую Риту.

Так шла неделя за неделей. Мартин придумал себе ночную работу: составление проекта приложений к газете. По одному приложению на каждый день недели. Кроме того, он якобы был захвачен идеей создания маленьких местных (для каждого квартала) газет. Днем на это времени у него не остается, объяснял он Фьямме, так что придется работать по ночам. И еще одно: проекты эти должны стать сюрпризом для главного редактора, так что работа над ними ведется втайне от всех, и никто из сотрудников об этом даже не подозревает. Таким образом он обезопасил себя на случай, если жене придет в голову проверить, правду ли он говорит.

По четвергам Мартин и Фьямма больше не появлялись в "Заброшенном саду", потому что у них уже не было желания ходить вместе в рестораны: они давно не получали удовольствия от ужинов вдвоем. Так что с понедельника по пятницу они почти не виделись, встречаясь только в выходные.

Фьямме так было даже спокойнее — ей нужно было побыть одной. Понять, что с ней происходит. С того вечера, когда она коснулась губами губ Давида Пьедры на индийском рынке, ее мучили угрызения совести. Хотя между нею и Давидом ничего не произошло, ей было стыдно смотреть в глаза мужу. Она несколько дней избегала Давида, но ему удалось выведать номера ее мобильного телефона и телефона ее приемной. Она попросила его не звонить ей на работу, он обещал и строго соблюдал данное обещание. Но они каждый вечер встречались возле башни с часами. Они долго смотрели на вечернюю тень, отбрасываемую башней, на отверстия в далеких скалах, сквозь которые просачивалось море. Мысли приходили и уходили как волны. Они стали неразлучными душами с простыми чувствами. Наслаждались невинным общением.

Давид спокойно дожидался, пока Фьямма изменит отношение к нему. Он был убежден, что в одном из тайных закоулков ее души уже зародилась любовь. Но сейчас ему была доступна лишь ее дружба. Что ж, он давно привык быть в одиночестве, побудет один еще немного. И он ждал. Всматривался в лицо Фьяммы, вслушивался в ее голос в надежде уловить перемену, пусть даже самую незначительную.

Фьямма в свою очередь все меньше страдала от угрызений совести. Она полагала, что их с Давидом отношения чисты и невинны.

Они, как дети, решили поиграть в друзей, не задумываясь о том, что в эту игру может вмешаться плоть и начать диктовать свои условия. Они рассматривали тело лишь как средство перемещения из одного места в другое. Вели себя так, словно в мире не существовало влечения полов.

Давид был на верху блаженства — женщина, которую он столько раз лепил, существовала на самом деле. И была она удивительной! Он даже представить себе не мог, что бывают такие женщины! Он чувствовал себя Пигмалионом — полюбил женщину, которую придумал сам, а небеса послали ему живое воплощение его мечты. Чего еще можно было желать?

За эти долгие созерцательные вечера каждый из них понял, чего он на самом деле больше всего хочет. Во Фьямме вновь, как в юности, пробудилось стремление посвятить жизнь искусству. В Гармендии-дель-Вьенто, как нигде, можно было наблюдать игру света и тени. Скалы, вода, черепичные крыши, проемы в старой городской стене, кривые улочки, балконы, площади, церкви и башни — здесь было чем полюбоваться. С приближением вечера солнечные лучи начинали скользить между пальмами, и пальмы бросали на песок странные рваные тени, которыми тут же начинал играть ветер, заставляя их танцевать странный черный танец. Это было похоже на представление в японском театре Но. Давид и Фьямма не уставали восхищаться этим зрелищем. И в эти чудные вечера, просоленные морским ветром, Фьямма окончательно поняла, что больше всего на свете ей хочется мять руками глину.

Она снова искала камешки необычной формы, собирала всякую всячину и домой возвращалась с оттопыренными карманами, словно девчонка. Все, что она находила во время прогулок с Давидом, Фьямма складывала в большой ящик. Матери, которая выбросила бы все эти "сокровища", уже не было.

Ей снова хотелось жить. По утрам она просыпалась в радостном настроении и была готова запеть. У нее распрямились плечи, походка стала уверенной и легкой, какая бывает у людей, нашедших свое призвание.

Общение с Мартином свелось к формальностям. Он выглядел счастливым, был разговорчив. Она приписывала перемены в муже тем проектам, над которыми он увлеченно — и по всей видимости, очень успешно — работал по ночам. Взаимное охлаждение каждый из них компенсировал по-своему. Они давно не исполняли супружеский долг, но в этом и не нуждались.

Фьямма с каждым днем все чаще сидела над своим дневником, заполняя одну за другой его узкие белые страницы. По выходным она с раннего утра уходила в прибрежные скалы, чтобы надышаться соленым воздухом и набраться энергии у моря. Она забиралась на свою любимую скалу и медитировала в утренней тишине, лишь изредка нарушаемой криком какой-нибудь чайки. Здесь она чувствовала себя властительницей мира, это было ее святилище, ее убежище, о котором не знал никто, даже муж, который уже много лет не появлялся на берегу.

Однажды она разделась и встретила утро, стоя на скале, — обнаженная, раскинув руки, словно совершая церемонию встречи солнца, похожую на ту, что совершают индусы.

В такие дни Фьямма чувствовала себя полновластной королевой природы. Она никогда никому не рассказала бы об этом своем местечке — ей хотелось иметь уголок, где она могла бы спрятаться от всех, где можно делать все, что заблагорассудится, не опасаясь косых взглядов или осуждения. Она всегда считала, что у каждого человека должно быть свое, личное пространство, пусть даже совсем крохотное, где он в полной мере чувствовал бы себя личностью, индивидуальностью, где мог бы укрыться от чужих глаз, где мысли и мечты, которыми ни с кем нельзя поделиться, хранились бы, пока не придет их час, непод-властные времени и невзгодам. Именно такой уголок был у Фьяммы, и именно здесь она заполняла буквами и рисунками маленькие белые странички своих дневников в ярких пестрых переплетах. Сейчас она писала в тетради с красной обложкой. Фьямма зарисовывала кривые стволы — искала в них абрис губ, руки, вытянутые в умоляющем жесте, глаза навыкате, женский силуэт. Одного изгиба, овала, прямоугольника ей хватало, чтобы ее фантазия начала работать. Благодаря утреннему освещению она разглядела в основании одного из стволов очертания сплетенных в объятиях целующихся любовников. Она зарисовала их, как смогла, сделав подпись: "Поцелуй". Ей захотелось вылепить их. Она вспомнила, что Давид Пьедра предлагал научить ее работать с глиной, и загорелась этой идеей, хотя и считала, что уже слишком стара для таких опытов. Но все-таки стоило попробовать — ведь ей уже никому ничего не нужно доказывать, она давно состоялась в своей профессии, став преуспевающим психологом.