Вера Колочкова - Любовь не с первого взгляда

…И ни за что она не будет скандалить! Хоть убейте, не будет. Мало того, даже и не скажет ничего. И пусть попранная женская гордость у нее внутри пыжится себе на здоровье, все равно не скажет. Вот сейчас придет драгоценный муж домой, а она мудро-снисходительно улыбнется ему и выдаст чего-нибудь такое… смешное. Будто и не обидно ей вовсе позднее его возвращение. Вот только бы придумать что-то смешное, мудрое и снисходительное…

Как назло, ничего Надежде не придумывалось. Лезла в голову все чепуха какая-то. Вот трудновато у нее с женской мудростью, не дал бог талантов. Учит ее мать всю жизнь, учит этой самой мудрости, и никакого толку. Вот и сейчас – ну прямо язык чешется взять и спросить у драгоценного мужа в лоб: не рано ли ты, родной, романы на стороне заводишь, и года после свадьбы не протерпев? Уже какой вечер подряд домой не торопишься, духами женскими от тебя за три версты несет… Хорошими духами, кстати. Только от этого нисколько не легче, а даже наоборот. Очень обидно, однако! И вообще, я тут вся устаралась, ужин для тебя готовлю, гордость женскую попираю, смешную снисходительность всякую репетирую изо всех сил…

А только нельзя. Нельзя вот так, в лоб. Мама говорит, так всякая жена сможет. И еще говорит, что это самый простой путь в женское бессемейное одиночество. А хуже этого самого одиночества для женщины, получается, и нету ничего. Тем более что «адекватный непьющий мужчина», как она говорит, нынче в жутчайшем дефиците находится. Устрой такому «адекватному и непьющему» женскую ревнивую истерику – и поминай как звали. Уйдет к той, которая не устроит, то бишь к более мудрой и снисходительной. А ты останешься со своей гордостью жить дальше одна-одинешенька среди сплошных неадекватных и пьющих…

Надежда вздохнула горестно и плюхнулась со всего размаху в большое кресло, тут же принявшее ее в ласково-успокаивающую свою пухлость. Расслабься, мол, хозяйка, чего ты бегаешь по комнате туда-сюда. Однако от ласки этой домашней плюшевой стало еще хуже. Да и какое такое расслабление может быть, когда внутри горит все обидой! Ну чем, чем она Виктору не угодила, интересно? Да она ж для него… Если посчитать, она ж три года целых только тем и занимается, что кроит себя да перекраивает и так и этак, подгоняет под его вкусы то цвет волос, то одежду, то фигуру… И даже в законном браке не дала себе расслабиться ни минуты, так и продолжает следовать этому пути, истоки которого находятся еще там, в гражданском двухлетнем неопределенном сожительстве.

Подскочив пружинисто из мягкого кресла, словно оттолкнув его навязчивую жалость, Надежда встала перед большим зеркалом, взглянула в него пристально и критически. И плечи назад отбросила, и гордо вскинула голову. Все, все завоеванное огромными трудами и лишениями на месте! И кожа на лице свежее персика – еще бы, сколько всяких масок полезно-необходимых в нее вбито-втянуто, – и отращенные до лопаток белокурые волосы за счет парикмахерских хитростей в два раза пышнее своих, темно-русых и тоненьких. И попа, воспитанная в тренажерных тяжких трудах, торчит правильно, красиво и сексуально, и остальная худоба-стройность телесная вся при ней, ни одного лишнего мягкого кусочка нигде не завязалось. Кто бы знал только, как ей дается эта самая худоба… Ей, склонной к полноте по природе, когда от одного только случайно пойманного на улице запаха горячих сдобных булочек организм впадает в многодневную и мучительную неврастению, а большой кусок жареной свинины в окружении золотистых палочек картофеля фри приходит во сне сладкими грезами и искушает томно и мучительно: съешь меня, съешь… И куда там грезам каким другим, эротическим например, до этого самого куска свинины, исходящего вкусным мясным соком под зажаристой корочкой! И рядом не стояли…

Надежда снова вздохнула, снова кинула свою красивую худобу-стройность в кожаную пухлость кресла, откинула на спинку голову. Чего ж это получается: зря старалась, выходит? Все для него, для любимого, адекватного и непьющего, – и все зря? Все мучения псу под хвост? Все в себе улучшила-исправила, только что до голоса дело не дошло… Слава богу, легкая ее картавость Виктора вполне устраивала, умиляла даже. Он даже в лучшие их времена пытался тут же повторять за ней слова, забавно и смешно грассируя на французский манер. Хорошо, а то бы и голос ей пришлось себе исправлять. А как там его исправляют, бог его знает? Может, операции какие серьезные делают, не приведи господи… Боже, уже половина одиннадцатого!

Она снова выскочила-вытолкнула себя из кресла, снова заходила по крохотному свободному пространству однокомнатной квартиры. Вот видела бы ее сейчас мама! Наверняка бы совет какой-нибудь дельный дала. Только звонить маме не хотелось. Не хотелось в очередной раз огорчать ее отсутствием у себя женской мудрости. Да и сколько уже можно одну только мамину мудрость бесконечно эксплуатировать? Мама и так последние силы напрягла, чтоб перевести наконец свою дочь из гражданского пустого сожительства в уважаемо-законное замужнее состояние, а тут – нате вам. У дочери опять ума не хватило, как около себя своего адекватного и непьющего мужа грамотно удержать. Такую сейчас редкость – чтоб адекватного, чтоб непьющего.

Мамин муж, то есть Надеждин отец, ныне покойный, при жизни был хроническим алкоголиком. Даже не хроническим, а классическим, если можно об этой проблеме так вольно выразиться. Пил он много, регулярно и без устали, упорно не признавая в этом своем занятии никакого греха. А тем более болезни. А мама за него долго и всячески боролась, отдавая всю себя этой героической борьбе без остатка. Так они и строили свою семью: папа все не признавал, а мама все боролась, боролась… Даже на дочку ей времени практически не оставалось. Надежде как раз шестнадцать исполнилось, когда отец погиб под колесами огромного рефрижератора – не разглядел его неуверенной походки водитель, думал, нормальный человек обойти пытается его мощное, медленно выезжающее из переулка холодильное тулово. С тех пор вся мамина не растраченная в борьбе энергия, видоизменившись немного, стала уходить на то, чтоб сделать дочь свою счастливой в ее, дочернем уже, браке. Чтоб не досталось ей маминой доли – с пьющим мужем жить. Да и сама Надежда такого опыта совсем не хотела. Вот и выходило по всему, что самое главное достоинство любого мужчины только в том и состоит, что с зеленым змием он не дружен. Самое главное, то есть определяющее! А все остальное – так, значения не имеет. Ну, адекватность, конечно, тоже желательна. То есть наличие у этого непьющего мужчины какой-никакой хлебно-кормящей специальности и постоянного рабочего места с опять же какой-никакой зарплатой. И все. И больше для женского счастья ничего и не нужно, как мама искренне полагала…

Кавалеров до замужества у Надежды не сказать чтобы было сильно много, но все же водились. В основном из своих, из велосипедной их тусовки. Или из параллельной жизни, которая протекает по своим неписаным законам и правилам. И чужаки в эту параллельную жизнь не забредают практически, потому что им, чужакам этим, вовсе непонятны такие простые вещи, чем, например, стритовый велик отличается от триального, а триальный – от обыкновенного кросс-кантри… Для них, для чужих, велик – это ж просто железяка о двух колесах, транспортное средство, и ничего более. А как он хозяином любовно «апгрейден» – это только свой разглядеть может. Разглядеть и оценить по достоинству и классную вилку, и облегченную алюминиевую раму, и переключатели, и вообще весь обвес-прикид. И только свой поймет, какие ты испытываешь чувства, сделав свой первый в этой параллельной жизни «банник», то есть прыжок на заднем колесе… Надежде долго все никак не давался этот самый «банник», зараза его разбери! С «хопом» – прыжком с двумя колесами одновременно – как-то сразу дело пошло, а вот с банни-хопом она от всей души намучилась. А потом как-то так все лихо стало получаться, что аж до «мануала» она уже подтянулась и довольно долго могла ехать на одном заднем колесе, не уступая собратьям по их двухколесно-прекрасной жизни. Именно прекрасной, если сравнивать ее с той, с домашней, с вечно пьяным папой, с остервенело-безрезультатно борющейся с его недугом мамой…

Собратьями были в основном мальчишки, конечно же. Девчонки прибивались к их тусовке редко. Да оно и правильно – на то они и девчонки. На велик в мини-юбке да на каблучищах не очень-то взгромоздишься, тут надо себе во многом истинно девичьем отказать… Не каждая так сможет. Надежда вот, например, смогла. Хотя дело тут было не совсем уж в удовольствии как в таковом, если честно. Дело тут было в полном отсутствии в Надеждином гардеробе этих самых мини-юбок и каблучищ. И в отсутствии в карманах даже минимума карманных денег. Откуда им было взяться-то? Папа все деньги на свое «увлечение» спускал, да еще и норовил призанять у кого ни попадя…

По поводу отсутствия девчачьих модных одежонок она не комплексовала совсем. Нет – и не надо. Есть старые расшлепанные кроссовки, есть джинсики синенькие-рваненькие, есть ветровка-косуха от дождя, есть даже черная бандана с белым черепом – много ли надо человеку, чтоб достойно провести свою юность? А вот отсутствие в кармане мало-мальских хотя бы денежных средств угнетало ее по-настоящему. Очень уж хотелось «апгрейдить» свое двухколесное детище по-настоящему, купить новую «обвеску» к сезону. Тут уж надо отдать должное собратьям – помогали они ей исправно. Кто чем, с миру по нитке… Так что «апгрейд» в конце концов получался совершенно полнейший: от смены деталей, будто из ниоткуда, возникал вдруг совершенно новый велик, и даже имя ему приходилось давать новенькое. Так она объездила и первую свою Ласточку, а потом был еще Мальчик, а потом еще Чертенок № 13… Они, ее велики, были почти родными, были усталыми, понимающими и молчаливыми. Они умели сливаться с ней родством в единый организм, живой, гибкий и красивый. Они были родителями, братьями и сестрами, дядями и тетями, эти железяки о двух колесах… Подумаешь, железяки! Зато они не кричат пьяным надрывным голосом на кухне о «праве на свою собственную жизнь», не засыпают за столиком придорожной пивнушки, не трясутся в утробном мамином вое, горестном, на одной высокой ноте, таком безысходном, что слезы сами льются в подушку от жалости. Или от страха. А может, это просто жалостливый такой страх. Или испуганная жалость. Льются и льются из глаз на наволочку с рисунком из желтых листьев, и они промокают, темнеют от сырости, как от осеннего дождя…