Азил рассказал, что не должен был в ту ночь ехать по мосту, просто из–за тумана он съехал с автострады и встретил меня.

Он уложил меня на спальное место в кабине, и так мы пересекли две границы, никто ничего не заметил.

Азил говорит, что судьба послала нам эту встречу, что я был болен, а он меня вылечил, что это по–трафарел братски.

Когда я встал с постели, в крезби Кройцберге, после ужасной трехдневной ломки, его жена Эрен приготовила мне долму из риса и овощей. Очень вкусно.

Где–то по–английски, где–то жестами она объяснила мне, что это Осман устроил мою встречу с Азилом.

Осман погиб 24 ноября четырьмя годами раньше при землетрясении в Чалдыране. Все из его селения криджаннент погибли.

Осману исполнилось бы восемнадцать лет, как и мне. Азил дал мне его паспорт и сказал, что я — его брат, и я вернулся. Я просто поменял фотографию, это было легко, в Кройцберге делают все.

Азил подарил мне бота жизнь, сказал, что сделал это ради Османа. И теперь он — мой брат.

Я не чувствую себя виноватым, Мики. Они все равно бы умерли. Мама болела, а папе всегда было плохо. Я умею принимать то, че аееви что мне дается, и мне был послан Азил: прошлое не в счет.

Я мог бы умереть от передозировки вместе с Ренато и Сандро, мог утонуть в По или попасть под машину, но я жив, жив и свободен от героина, от Феррары, от всего.

И от Альмы.

Не говори ей, что я жив.

Не то она снова будет думать, что я предал ее саренн и ей будет плохо. Она всегда хотела быть в центре внимания, показать, как ей плохо, ты же знаешь. Всегда, даже когда хуже всех было мне. Она считала, что все должно дипендев ей подчиняться. С одним она не могла смириться: не быть любимой. Если она узнает, что я жив и не ищу ее, будет думать, что я ее не люблю, но это не так. Я не могу вернуться, и ты это знаешь, ведь ты меня по–настоящему любишь. Марко Сорани мертв.

Ло сьенто мучо, как говорят здесь. Мне очень жаль.

Я всегда буду любить тебя, Мики.

О.

Он гладит мое колено поверх простыни и улыбается. Есть свои преимущества в том, что отец твоего ребенка — полицейский. Лео видел кое–что пострашнее, чем обычное кровотечение.

— Придется какое–то время лежать в постели, только и всего.

— Вчера, когда я пришел, ты так не храбрилась, — посмеивается он надо мной.

Письмо Майо, усталость, питание последних дней — все это оказалось ни при чем: предлежание плаценты — осложнение, о котором я не подозревала хотя бы потому, что так называемые факторы риска не имеют ко мне никакого отношения. У меня не было ни многочисленных беременностей, ни кесарева сечения. И возраст у меня оптимальный.

Теперь я знаю все о предлежании плаценты, в частности то, что это редкая патология, встречается в среднем раз на двести беременностей, но, когда я проснулась в маминой постели и увидела лужу крови, я испугалась за Аду.

Позвала папу: «Папаа». Потом закричала: «Франкоо!»

Никто не ответил.

Позвонила Лео. И на домашнем, и на сотовом ответил автоответчик.

Я подумала, что он поздно лег спать.

— Три часа всего поспал, — признался он потом.

Было восемь утра. К счастью, доктор Маркетти, мой гинеколог, тоже не ответила на мой звонок, не то она велела бы вызвать «скорую», а я вызвала такси, и правильно: через полчаса врач сделал мне УЗИ и подтвердил, что с Адой все в порядке, без драматизма, без сирен.

Не буду преуменьшать: как говорит Лео, вчера утром я была напугана, волновалась и сейчас еще волнуюсь. Чувствую себя чуть–чуть виноватой.

Франко считает, что это абсолютно лишнее. Это вина плаценты, а не моя.

Предлежащая плацента полностью закрывает шейку матки.

— Представь себе замороженную курицу в пакете, — сказала узистка.

На автоответчике Франко и Лео постаралась оставить бодрое сообщение: «Я в клинике Святой Урсулы, но не у Альмы, двумя этажами выше, в гинекологии. Было кровотечение, с Адой все в порядке, со мной тоже. Да–да, семейка — какой–то кошмар!»

Первый раз, когда я пришла к Лео в дом, где мы сейчас живем, я отметила, что, к счастью, его жилище совсем не похоже на квартиру моих родителей, за исключением одной детали: автоответчик на домашнем телефоне.

— Зачем тебе это ретро? Ни у кого уже нет… — удивилась я.

— Для мамы, когда она звонит из Лечче, а меня нет дома, она любит поговорить с автоответчиком, — сказал тогда Лео.

Познакомившись с его мамой, я поняла, что он имел в виду.

Мои родители утверждают, что автоответчик им нужен, чтобы фильтровать звонки с работы, но я‑то знаю, это для них инструмент защиты от окружающего мира. Хотя вчера утром автоответчик всем нам очень помог.

Лео услышал сообщение на домашнем телефоне, как только проснулся, к тому же мобильный у него разрядился. И если бы Франко, который вышел ненадолго без телефона, чтобы купить газеты и печенье, вернувшись, обнаружил кровь на постели, он бы не на шутку испугался, несмотря на все свое здравомыслие.

— Когда я услышал про семейку, я понял, что все не так плохо, — сказал он потом.

Знал бы он, что мне было совсем не до шуток!

Не мне критиковать отца и его стиль общения. По–моему, в некоторых случаях ирония может сослужить хорошую службу Если через сорок восемь часов после того, как прооперировали твою маму, ты оказываешься в той же самой больнице, но двумя этажами выше, шутка помогает снизить драматический накал, по крайней мере, для окружающих.

Я не знаю, как я себя чувствую, не хочу об этом думать. Иногда лучше не знать, как мы себя чувствуем.

Главное, с Адой все в порядке, мне придется лежать в постели и, возможно, роды будут преждевременными, мне сделают кесарево сечение.

На сегодня достаточно.

Главное — настоящее, писал Майо. Сейчас это так. Сейчас только Ада имеет значение.


Альма


В последнее лето отец подарил нам одну из тех старых маленьких лодок, на которых плавают рыбаки в устье По. Он нашел ее в камышах — она лежала пробитым днищем кверху — и починил для нас с Майо.

Лодку мы оставляли на берегу, на песчаной отмели, и вечером, перед закатом, когда спадала жара и воздух становился свежее, бежали к реке по прогнившим ступенькам старой лестницы, теряющейся в зарослях камыша и белой ивы. Высокие рыбацкие сапоги защищали наши ноги скорее от комаров, чем от грязи. Вместе мы сталкивали лодку в воду. Майо работал веслами, а я на него смотрела или мы оба ложились и просто плыли по течению, свесив руку за борт, касаясь воды. В лодке было только одно место для гребца — узкая неудобная скамейка, но мы бросали на дно надувной матрац, и я могла на нем сидеть или лежать. Брали с собой бутылку воды в ведре и сигареты.

Мы могли так плавать до самой темноты. Иногда о чем–то разговаривали или пели, но чаще всего просто молчали, называя по очереди увиденных на пути птиц: черноголовая чайка, колпица, белая цапля, серая цапля. Дорога у плотины была пустынна, как и река. Иногда пробегала собака, а однажды проскакали три путника, помахав нам рукой.

Мы плавали по каналам в дельте По, находили заливные луга, затопленные рощи, пруды, заросшие белыми кувшинками. Одним из наших любимых мест был залитый водой лесок, где росли ясени, белые тополя, ольха — мозаика из зелени, воды и веток.

Нас окружал мир звуков: плеск воды, плеск весел, гудение насекомых, пение птиц. Мы вдыхали запахи, которых я нигде и никогда больше не ощущала: реки, стремящейся к морю, и пресной воды, смешанный с солоновато–горьким запахом бриза.

По мере того как солнце садилось, менялся цвет воды и деревьев: сначала они становились блестящими, а потом — темными, почти черными.

Мы больше не обсуждали случившееся в тот вечер, когда встретили Бенетти. Иногда перекидывались фразами: как бы поскорее уехать от этой скуки к друзьям на море, но на самом деле мы так не думали, мы наслаждались каждым мгновением этих каникул, этим местом, знакомым и любимым с детства.

А в детстве у нас была любимая игра: мы мечтали сделать плот и удрать на По, как Гекльберри Финн, который отправился путешествовать по Миссисипи. На нашем пляже, на песчаной косе у плотины, мы даже построили из кривых досок нечто вроде плота. Он так и не был спущен на воду, мы просто забирались на него и играли: путешествовали, ловили рыбу, защищались от разбойников. Я была Гек Финн, а Майо — Джим, беглый негр, его приятель.

Сейчас я понимаю, что в то последнее лето, когда мы после долгих мечтаний наконец–то отправились в плаванье, не я, а Майо был Гекльберри Финном. Это он выбирал маршрут, он греб веслами и вел лодку по каналам, он планировал исследование незнакомых мест. А я во всем на него полагалась.

В последний день июля, накануне отъезда на море, мы решили полюбоваться фламинго: раньше мы отправлялись туда с родителями на машине, теперь плыли по реке.

Солнце уже садилось, и красный закат отражался в воде. Вытащив лодку на берег, мы взобрались на дамбу и увидели стаю розовых фламинго: силуэты их расплывались по воде как гигантское кровавое пятно.

Мы наблюдали за птицами, которые — из–за оптического эффекта — казались одноногими, смотрели, как они, разбежавшись по водной глади, взлетали, вытягивая вперед длинные шеи и выпрямляя лапы, похожие на выпущенные из лука стрелы.