С тех пор, как Альма в больнице, я стала все больше походить на мою Эмму Альберичи. Эмма — прямолинейная, конкретная. Она ничего не боится, не болтает о проблемах, а старается их решить. Я всегда мечтала быть такой, как она.

— Интересно, какой антоним к слову «любопытный»? — спрашивает Лия, и я не пойму, шутит ли она или говорит серьезно.

— Может быть, безразличный? Я хотела вам сказать, кажется, я поняла, что вы имели в виду, когда говорили об ошибках, за которые надо платить. Думаете, мой дед покончил с собой из–за… лучше вы мне ответьте.

Лия откашливается, шепчет Мине «нельзя!», хоть лая и не слышно.

— Я и сама до конца не понимала, пока ты не спросила. Я всегда была уверена, что Джакомо сделал неправильный выбор, но никогда не задумывалась, что он первый и заплатил за все. Все выжившие в нацистских лагерях чувствовали себя виноватыми, а каково было ему, ведь он не попал туда лишь по чистой случайности… Думаю, он очень страдал и хотел защитить своих детей от этой трагедии. Мы все судили о нем… слишком поверхностно, — говорит Лия.

Поразительно! Сколько лет этой женщине? Почти девяносто? А она так рассуждает. Я совершенно изменила свое мнение о ней.

— Никто из нас не спрашивал себя, почему твой дедушка всегда в депрессии. Но если внимательно посмотреть на то, что с ним произошло, понять было несложно. Он так и не смог изжить эту травму, хоть и женился, завел семью… — продолжает она. И добавляет: — Многие выжившие покончили с собой, вспомни Примо Леви. Настоящие ветераны — не те, кто остался в живых, а их дети. Выжившие, они… как живые мертвецы. Мы все знаем это, пусть и не признаем. Джакомо был не просто оставшимся в живых, он всю жизнь балансировал на краю пропасти и, когда Майо пропал, сорвался.

Слова Лии — как подтверждение моим догадкам: никто, очевидно, кроме жены, не понимал, какой ужас творился у Джакомо в душе.

Слушая Лию, замечаю, что медбрат в красном пуховике снял наушники и посматривает на меня, словно ждет окончания разговора.

Я смотрю на него вопросительно, знаками он показывает: «Мне нужно с вами поговорить, не торопитесь, я подожду», потом отворачивается и тушит сигарету о край перил. Вижу, что бычок он заворачивает в бумажную салфетку и кладет в карман.

— Я хотела бы приехать к вам после… а может, и до, вместе с Альмой! — завершаю я разговор с Лией. Почему–то не могу сказать, «после рождения ребенка», не знаю почему.

— Я буду рада, — оживляется Лия. — Передавай маме от меня привет, скажи… Нет, ничего. Передай привет, и все. Пока, Антония! Спасибо, что позвонила.

Слышу, как залаяла Мина.

— Спасибо вам, Лия.

Медбрат понял, что мой разговор закончен, оборачивается. Молодой, черные кудрявые волосы, четко очерченные нос и подбородок.

— Вы — дочь профессорши? — улыбаясь, спрашивает он, акцент выдает в нем южанина.

— Да, я дочь той женщины, которую вчера сбили.

— Я так и думал. В общем, хотел сказать, что цветы мы отнесли Мадонне в большую часовню, но все остальные подарки у нас в дежурке, — сообщает он мне радостно, как приятную новость. И, очевидно, прочитав на моем лице недоумение, поясняет: — Сегодня утром к вашей маме приходили студенты. Мы сказали, к ней пока нельзя, и они все это просили ей передать, жаль, цветы завянут, но там еще лимон в горшке, ему жара только на пользу.

— А, спасибо! Я не поняла… спасибо.

— Не за что! — И он охотно продолжает: — Никогда не видел столько гостей у пациента в реанимации. Видно, что они любят вашу маму Там еще плюшевый слон, девушка сказала, что это слониха, как она.

— Кто? Моя мама?

— Ну, девушка, которая его принесла, так сказала — слониха, но по–доброму. Как же ее звали… вроде Карлотта или Камилла. Как вы, такая! — Лицо его озаряется. — Тоже ждет ребенка. И еще они принесли миндальных конфет, целую корзинку, я не понял, то ли была уже свадьба, то ли будет. Мы вам оставили.

— Спасибо, пусть они лучше будут у вас.

— Ну, хоть одну–то попробуйте! Желтые конфеты… первый раз вижу желтые конфеты… Приходите, до конца коридора и налево, вместе с дедушкой приходите…

Дедушка… то есть мой папа, как раз в этот момент приоткрыл дверь на аварийную лестницу:

— Альма приходит в себя.


Альма


Мы знали, что наш отец — человек слабый, но в его любви никогда не сомневались, до того самого вечера.

Мы только вернулись домой, сели ужинать: мама приготовила каппеллетти в бульоне, который Майо шумно всасывал с ложки. Конечно, это некрасиво, и Майо просто валял дурака. Обычно это забавляло отца, но на этот раз он был, казалось, ко всему равнодушен.

Мама тоже молчала, может, просто устала, а может, для нашего восприятия, обостренного марихуаной, обычная тишина стала чем–то непривычным, невыносимым.

Думаю, Майо заговорил лишь для того, чтобы нарушить эту тишину.

— Мы с Микелой были сегодня на кладбище на виа делле Винье, классное место, почему вы нас никогда туда не водили? — начал он, посмотрев на маму так, словно искал похвалы.

Мама, вместо того чтобы улыбнуться и мягко подшутить над ним, как она обычно делала, когда Майо чем–то хвастался, с тревогой поглядела на отца. Тот резко поднял голову над тарелкой, уронив ложку в бульон и забрызгав белую скатерть, вышитую желтыми цветочками.

— Что вы там делали? — прошипел он.

Мы переглянулись — первой нашей мыслью было: кто–то увидел, как мы курили на кладбище, и все рассказал отцу.

Действие марихуаны еще не прошло, сердце билось, будто в ожидании чего–то ужасного.

— Что, нельзя просто сходить на еврейское кладбище? — ответил Майо удивленно и несколько обиженно и посмотрел на маму.

Отец отодвинул тарелку и сидел как оглушенный: его взгляд блуждал где–то далеко, и было что–то непонятное в этом взгляде. Несомненно, кто–то засек нас и донес родителям. Я поняла, что Майо решил выкручиваться и перейти в наступление.

— Что в этом плохого? — повторил он с обидой в голосе. — Или, может, у нас семья тайных антисемитов, а мы об этом не знали?

— Разве я сказал, что плохо? — закричал отец, отодвигая стул назад, и вскочил из–за стола с такой яростью, что мы испугались.

Все случилось так стремительно, мама тоже встала и, положив руку ему на плечо, повторяла: «Джакомо, ну, не надо… а он кричал все сильнее, стуча кулаком по столу так, что подпрыгивали тарелки со стаканами: «Разве я сказал, что плохо? А? А? Я сказал, что плохо?»

Это было невыносимо. Майо сидел растерянный, испуганный. Я понимала, у него в голове, как и у меня, проносятся все возможные варианты: родители узнали о наших плантациях на По, нашли запасы травы на чердаке, им сообщили, что видели нас на кладбище… и все же реакция отца казалась нам чрезмерной. Конечно, мы бы ни в чем не признались, ни за что на свете. Но мы не заслуживали такого отношения, отец просто сошел с ума. Мы оба так думали, только я сказала об этом вслух. Я тоже вскочила на ноги, держась за край стола, злые слезы текли по моему лицу.

— Папа, ты с ума сошел?! — крикнула я.

Тогда Майо поднял голову и тихо, с вызовом сказал: «Тоже мне новость… ”

Внезапно отец поднял руку и ударил Майо по лицу. Эта пощечина оглушила нас. Мама метнулась вперед всем телом, закрыв собой Майо, и, умоляюще сложив руки, смотрела на отца. Тогда он схватил супницу, нашу прекрасную старую овальную супницу из белого фарфора с золотым потертым ободком, и швырнул ее об пол. Супница разлетелась на четыре части, горячий бульон растекся по плитке, подбираясь к ковру. Я смотрела, как бульон затекает в швы между плиткой — каппеллетти на полу были похожи на улиток, на разбитую крышку, на потрясенную маму, на красные следы от пальцев на лице Майо. Как такое могло случиться? В нашей семье никогда не было жестокости, не могла же она проявиться вот так, внезапно? Если это случилось, значит, мы виноваты.

На мгновение все замерло как в стоп–кадре: мама в обнимку с Майо, отец со сжатыми кулаками и я, уставившаяся в пол.

Дальше помню оживление и растерянность. Отец сделал два шага к Майо, сказал сдавленно: «Прости меня» — и убежал наверх. Мама гладила Майо по голове, как ребенка, а я пошла за ведром и тряпкой, чтобы убрать осколки и вытереть пол.

О том, что произошло, мы больше не говорили.

На следующее утро, когда мы проснулись, чтобы пойти в школу, вся эта история уже казалась нам не столь трагичной и сильно преувеличенной, потому что накануне мы обкурились. Но осталось ощущение, которое слабело по мере того, как все забывалось, будто мы сделали что–то ужасное и тем самым вызвали такую несправедливую и болезненную реакцию.

В тот вечер отец не пришел ужинать, мама сказала, что он остался в поместье по хозяйственным делам. На ужин мама приготовила пиццу и за столом как–то слишком внимательно смотрела на нас.

Отец появился на следующий день и был с нами ласковее, чем обычно. Он привез из деревни полевые цветы, виноград, яблоки, свежие яйца. Рассказал, что у трехшерстной кошки родились котята, один получился белым, другой рыжим, а третий — черным.

— Такие милые! Я хотел взять тебе рыжего, Альма, я знаю, ты таких любишь. Ты бы хотела рыжего котенка?

— Нет, пусть он останется со своими братьями, папа, — ответила я, не поднимая головы.

Майо исчез спустя ровно год и три месяца.


Антония


Как хорошо ночью в родительском доме, в его обволакивающей тишине. Раньше мне так хотелось сбежать отсюда к простору, к свету, я задыхалась от нагромождения книг, бумаг, журналов, каких–то предметов.

Две маленькие спальни справа и слева от узкого коридора, и, хотя родители старались не вмешиваться в мою жизнь, терпеть мрачный характер Альмы в таком тесном пространстве порой было невыносимо.