– Я хочу устроить вам испытание, – отвечала она.

– Вы хотите, чтобы я что-нибудь сделал?

– Я хочу, чтобы вы проводили меня в одно место.

– Готов вам сопутствовать, – живо отвечал я, поднимаясь. – Я был бы трусом, если бы не сделал этого. Но, кажется, сударыня, вы хотели сообщить мне ваше имя?

– Меня зовут мадам Катино, – отвечала она.

Не знаю, что почудилось ей, но она поспешила прибавить, густо покраснев:

– Я вдова, а остальное вас не касается.

– Слушаюсь.

– Я буду ждать вас в зале, – закончила она спокойно.

Я отворил дверь, и она вышла. Совершенно сбитый с толку этим приключением, я немного походил взад и вперед по комнате, потом тоже пошел вниз. При слабом свете лампы, освещавшей залу, я увидел ее, стоящей у лестницы. На голове ее была черная мантилья, а на плечи наброшен тоже темный плащ. Слуга молча подал мне шляпу и плащ. Не говоря ни слова, таинственная незнакомка повела меня по длинному коридору.

В конце этого коридора мелькнул какой-то свет. Он упал мне прямо на шляпу, которую я держал в руках. Каково же было мое удивление, когда вместо трехцветной кокарды, которую я носил, на ней оказалась красная!

Незнакомка слышала, что я остановился и, обернувшись, заметила мое изумление. Она быстро взяла меня под руку и шепотом проговорила:

– Только на один час, только на час! Дайте мне вашу руку.

Взволнованный (я начинал предчувствовать осложнения и даже опасность), я надел шляппу и подал ей руку. Вскоре мы вышли в темный узкий переулок. Она сразу повернула налево, и мы молча прошли шагов сто или полтораста, пока не очутились около низкой двери, из-под которой выбивался луч света. Незнакомка, слегка пожимая мне руку, указывала путь. Мы переступили через порог и оказались в узком вестибюле. Еще через несколько шагов мы оказались… в церкви, переполненной безмолвными богомольцами!

Моя спутница приложила палец к губам, призывая сохранять молчание, и повела меня вдоль бокового притвора, пока мы не нашли свободного места у одной из колонн. Она сделала мне знак, чтобы я встал около колонны, а сама опустилась на колени.

Получив возможность осмотреться свободно, я оглядывался вокруг, словно зачарованный. Середина церкви, слабо освещенная, казалась еще темней от множества темных плащей и накидок коленопреклоненных женщин. Мужчины в основном стояли возле колонн и сзади, откуда доносился тихий гул – единственный звук, нарушавший это тяжелое молчание. Красная лампада, горевшая перед алтарем, бросала слабый отблеск на эту черную массу, и темнота от этого делалась как будто еще гуще.

Тишина, царившая в храме, подавляла меня. Толпа и закрытое пространство, наполненное мраком, начинали действовать на нервы, а сердце, сам не знаю отчего, билось все сильнее и сильнее. Наконец, когда чувство угнетения стало невыносимым, из алтаря послышались знакомые меланхолические звуки «Misere, Domine».

Было что-то особенно торжественное в этих звуках, и они, то поднимаясь, то опускаясь в тишине, потрясали молящихся до глубины души. Слезы заволакивали глаза, невидимая рука сжимала горло, головы поникли даже у сильных людей, а руки их дрожали.

Пение смолкло. Псалом окончился. Среди тьмы внезапно вспыхнул яркий огонек. Показалось худое, бледное лицо с горящими глазами, устремленными не на молящихся, а поверх их голов, туда, где на арках свода смутно виднелись изображения святых.

Началась проповедь.

Сначала проповедник тихо и монотонно заговорил о неисповедимых путях Господних, о вечности прошлого и мимолетности настоящего, о всемогуществе Божием, перед которым ничто и время, и пространство. Потом, постепенно усиливая голос, он перешел к церкви – Божьему орудию на земле, к делу, которое она вершила в течение целых веков. Он призывал молящихся держаться церкви, стоять за нее.

Не успел проповедник произнести последние слова, как свет около него потух, и безгласная масса снова погрузилась в темноту. Правда, теперь толпа была охвачена волнением. Мужчины переминались с ноги на ногу со странным шумом, который, сгущаясь под сводами, напоминал отдаленный гром. Женщины рыдали, вскрикивая, и громко молились. Священник, стоя у алтаря, благословлял богомольцев дрожащим от волнения голосом.

Я едва пришел в себя от всего испытанного, когда моя спутница дотронулась до моей руки и, сделав знак, чтобы я шел за ней, быстро поднялась с колен и пошла назад, к двери. Ночной воздух пахнул на нас свежестью. Через несколько минут мы были уже дома у m-me Катино, перед освещенным салоном, где я впервые ее увидел.

Прежде, чем я успел сообразить, что она собирается делать, она повернулась ко мне стремительно и обеими ручками схватила мою руку. Слезы градом покатились по ее щекам.

– Кто со Мною! – вскричала она, повторяя слова проповеди.

И, закрыв лицо руками, она так же стремительно отвернулась.

Я стоял в полном смущении: вид этой плачущей женщины произвел на меня глубокое впечатление. Некоторое время я молчал.

– Сударыня, – начал я неуверенно наконец, – вы были так любезны по отношению ко мне, и я страшно сожалению, что не могу отблагодарить вас за это.

– Не говорите этого! – воскликнула она, прерывая меня. – Не говорите!

Она положила свои, стиснутые в кулаки, руки мне на плечи и сквозь слезы пристально посмотрела на меня.

– Простите меня, – сдержавшись, проговорила она. – Я неправильно взялась за дело. Я чувствую слишком сильно и спрашиваю слишком быстро. Но вы не измените своему достоинству? Не измените?

– Однако, на меня возложено поручение от комитета, – заметил я.

– Откажитесь от него.

– Но это не уничтожит моего отношения к комитету.

– Кто со Мной! Кто со Мной! – мягко повторила она.

Я глубоко вздохнул. В тишине комнаты слышно было, как потрескивал уголь в камине и тикали часы.

– За Бога и короля! – твердо промолвила мадам, глядя на меня сверкающими глазами.

– Что я могу сделать для вас, если б даже у меня были развязаны руки! – резко вскричал я. – Чем могу я вам помочь?

– Всем! Всем! С вашим приходом одним мужчиной будет больше! – ответила она. – Один лишний мужчина в борьбе за право! Слушайте! Вы еще не знаете, что происходит, не знаете, какие притеснения мы переживаем…

Тут она остановилась и, глядя на меня, стала прислушиваться. На ее лице мелькнуло какое-то новое выражение. Дверь была приоткрыта, и снизу доносился мужской голос, громко говоривший что-то. Потом послышались быстрые шаги по вестибюлю, а затем по лестнице.

Моя собеседница, замерев, с широко открытыми глазами продолжала вслушиваться в приближающиеся шаги. В последнюю минуту она, который уже раз за вечер, сделала мне знак молчать, быстро бросилась к двери и вышла, закрыв ее за собой.

Я был убежден, что мужчина уже достиг двери и услышал, как он воскликнул, когда она внезапно появилась перед ним. Потом он что-то тихо сказал ей, но я не мог разобрать, что именно.

Не мог я разобрать и ее ответа, но последние слова я слышал довольно явственно:

– Итак, вы не желаете открыть двери?

– Эти – нет, – храбро отвечала она. – Вы можете видеться со мной в другой комнате.

Наступило молчание. Слышно было даже их дыхание. Меня бросило в жар.

– О, это несносно! – вскричал он опять. – Неужели вы поставили себе целью принимать у себя любого незнакомца, которому случится приехать в город? И вы занимаетесь с ними, даете ужины, в то время, как у меня сердце разрывается на части! Я хочу туда войти.

– Вы не войдете! – с негодованием вскричала она.

Мне показалось, однако, что негодование было поддельным, и в ее голосе слышался скорее смех.

– Довольно и того, что вы оскорбляете меня, – громко промолвила она. – Но если вы осмелитесь коснуться меня или оскорбить его…

– Его! – свирепо вскричал он. – Я говорю вам, что я уже слишком долго терпел и…

Прежде, чем он успел сказать еще слово, я был уже у двери, распахнул ее и очутился лицом к лицу с говорившим. Хозяйка дома, плача и смеясь в одно и то же время, быстро отступила назад, а мы, пораженные, замерли против друг друга.

Мужчина был не кто иной, как Луи де Сент-Алэ.

VIII. Розыски

Я не видел Луи со времени дуэли в Кагоре, когда, расставаясь с ним у собора, отказался пожать ему руку. Тогда я был страшно сердит на него. С течением времени и нагромождением событий чувство это значительно смягчилось. Теперь я был рад, что встретил его, что он жив и здоров и что он абсолютно далек от мысли сводить старые счеты. Поэтому я протянул ему руку и со смехом сказал:

– Незнакомец перед вами, сударь. Я искал вас и очень рад, что наконец нашел.

Луи несколько секунд смотрел на меня, как бы не веря своим глазам. Потом вдруг с любовью прежних лет схватил мою руку.

– Адриан! Неужели это ты? – взволнованно заговорил он.

– Я самый.

– И здесь!

– Да, здесь. А что?

Неожиданно он выпустил мою руку. Лицо его приняло иное выражение; он весь изменился, как меняется дом, когда закроют его ставни.

– Очень жаль, – медленно произнес он. – Зачем вы здесь, сударь? – продолжал он с нотами гнева в голосе.

– Как зачем я здесь?

– Да, зачем? – сердито переспросил он. – Неужели вы явились для того, чтобы смущать нас? Неужели вы не понимаете, какое зло причиняете своим присутствием?

– Я знаю, по крайней мере, что ищу только хорошего, – возразил я, изумленный такой неожиданной и беспричинной переменой тона. – Я не делал из этого тайны никогда. Едва ли кто подвергается такому дурному обращению, как я со стороны вашей семьи. Ваша интонация заставляет меня теперь сказать вам это. Но когда я увижу завтра маркизу, то вновь скажу, что, несмотря на все, я не изменю своих намерений.

– Вы не увидите ее.

– Увижу.

– Нет, не увидите, – стоял он на своем.

Тут в спор вмешалась сама хозяйка.

– Довольно, довольно! – вскричала она голосом, в котором слышалась печаль. – Мне казалось, что вы были друзьями. А теперь, когда судьба опять свела вас вместе…