– Говорят же вам, что их у меня украли! – в бешенстве закричал я.

– А я говорю, что это надо еще доказать, – твердил он свое. – Пока вы этого не докажете, я не выпущу вас отсюда. Вот и все.

– Кто вы такой? – с негодованием заговорил я. – Позвольте узнать по какому праву вы спрашиваете у меня бумаги?

– Я председатель здешнего комитета.

– Стало быть, вы предполагаете, что я сам связал себе руки и сам старался задушить себя под этим сеном? И это я сделал нарочно, по вашему мнению, чтобы проскочить через вашу жалкую деревушку?

– Я ничего не предполагаю, – холодно ответил он. – Но здесь пролегает дорога в Турин, где, как говорят, граф д'Артуа собирает недовольных, и дорога в Ним, где красной кокардой прикрываются разные бездельники. Без бумаг здесь никто не может пройти.

– Что же намерены делать со мной? – спросил я, видя, что окружавшее нас мужичье считает его, по крайней мере, Соломоном.

– Я задержу вас, пока вы не достанете бумаг.

– Но это не так-то легко сделать. Кто может меня тут знать?

Он пожал плечами.

– Вы не сможете уехать отсюда без бумаг. Вот и все, – упрямо повторил он.

Напрасно я старался растолковать ему все, что случилось. Напрасно я уверял, что знаю, кто украл мои бумаги. Последнее заявление только ухудшило дело.

– Вот как! – ехидно заметил он. – Кто же это такой?

– Мошенник Фроман! Фроман из Нима!

– Его нет в нашей округе.

– Я видел его вчера сам!

– Это осложняет положение, – заметил председатель комитета, – и теперь-то мы уж ни в коем случае не можем отпустить вас.

Мороз пробежал по моей коже, и я направился в грязную гостиницу. Усевшись у очага, чтобы обдумать свое положение, я обнаружил, что меня караулят два парня. Не говоря ни слова, я вышел вновь во двор и стал с отчаянием глядеть на дорогу – тотчас же подле меня, словно по волшебству, выросли двое других. Словом, куда бы я ни повернулся, сейчас же около меня кто-нибудь оказывался. Сделай я лишних пару шагов, я моментально был бы схвачен и грубо водворен на место.

Все это накаляло мое раздражение. Временами мне казалось, что я схожу с ума. Высмеянный маркизой де Сент-Алэ и ограбленный Фроманом, который, вероятно, занял мое место и катил теперь спокойно с моей командировкой в кармане, я часами ходил взад и вперед по дороге, испытывая лихорадку от злобы и огорчения и проклиная по очереди неблагодарность маркизы, собственную беспечность, глупость этих мужланов, а больше всего беспомощность, на которую я был осужден.

Прошло еще дня два-три. То подмораживало, то наступала оттепель, дурная погода чередовалась с хорошей, а я все еще был арестантом в этой жалкой деревушке. Грязная гостиница, где я обретался, грязная дорога, шедшая около нее, ряд низеньких хибарок, называемых деревней – все это смертельно надоело мне.

Куда бы я ни пошел, это дурачье следило за каждым моим шагом, словно это доставляло им громадное удовольствие.

Свою лошадь я оставил в Мило, где хозяин вызвался доставить ее через два дня в Ганж. Я ждал ее ежеминутно, и вся моя надежда заключалась в том, что проводник лошади удостоверит мою личность – ведь в Мило человек пятьдесят видели мою командировку или, по крайней мере, слышали, как ее читали. Но лошади, как нарочно, не было и не было. Не было и никого из Мило.

Я начинал падать духом. Снестись с Кагором было весьма затруднительно, а в Ним, где могли удостоверить мою личность, меня не отпустит этот нелепый комитет. Все мои просьбы об этом были напрасны.

– Нет, нет, – отвечал председатель, едва я успел заикнуться об этом. – Скоро, вероятно, появится кто-нибудь, кто может признать вас, а пока запаситесь терпением.

– Господина виконта, конечно, знают многие, – твердила хозяйка гостиницы.

– Конечно, конечно, – вторила ей толпа, с большим удовольствием взирая на меня, как на нечто, составляющее предмет их славы.

Глупая снисходительность приводила меня в бешенство, но что толку было в этом?

– В конце концов, ведь вам здесь очень недурно, – говорил кто-нибудь из членов комитета, пожимая плечами. – Очень, очень недурно.

– Гораздо лучше, чем под сеном, – неизменно подавал реплику человек, проколовший мне ногу вилами.

За этой шуткой обычно следовал взрыв смеха и новое увещание «запастись терпением». После этого комитет откланивался. Иногда, впрочем, беседы в кухне принимали более серьезный оборот. Сначала один, потом другой начинали припоминать рассказы, в которых кровь лилась рекой и совершались всякие ужасы, а мужчины и женщины в горе мужественно встречали самое худшее, что только могли придумать короли.

– И после этого вы думаете, что нам нет ни до чего дела? – обыкновенно спрашивал меня рассказчик с разгоревшимися глазами. – Неужели вы думаете, что теперь, когда после стольких лет власть в наших руках, а наши мучители бегут, неужели вы думаете, что мы будем спокойно смотреть, как они опять примутся за то же? Где теперь все эти епископы и военачальники? Где земли, которые они украли у нас? Где десятины, которые они кровавыми наказаниями брали с нас? Все это отнято у них! И после этого вы думаете, что на нас опять наложат прежнее иго? Нет, этого не будет!

– Но никто об этом и не говорит, – мягко возражал я.

– Именно в этом-то и весь вопрос, – следовал сердитый ответ. – Об этом только и мечтают в Ниме, в Монтобане, в Авиньоне и в Арле. Мы, жители гор, часто видим, как тучи собираются на равнине, и нас не проведешь.

Я слушал и диву давался, что одно и то же слово в устах разных людей имеет совершенно разное значение, и что мирный рабочий с севера становится кровожадным бунтовщиком на юге.

Пригвожденный к этому проклятому месту, я не находил ничего успокоительного.

Прошло уже около двух недель. Хозяйка гостиницы была чрезвычайно довольна моим пребыванием: я платил хорошо, а проезжающих было мало. Я сделался предметом гордости всего комитета, как наглядное доказательство его могущества и важного значения их деревушки.

Нелепость моего положения делалась невыносимой, и я, во что бы то ни стало, решил бежать. Меня удерживало только соображение, что у меня нет лошади и, что в Ганже я наверное буду задержан. Но, не будучи в силах оставаться в этом положении, взвесив все шансы, я решил бежать как-нибудь вечером, после захода солнца и направиться прямо в Мило. Комитет, очевидно, бросится догонять меня в Ним, куда я, как им известно, ехал. Если же часть их и направится по дороге в Мило, то у меня есть шанс спастись от них в темноте.

Я рассчитывал достичь Мило к рассвету и добыть там лошадь, запастись удостоверением, с которым можно было бы проехать в Ним по другой дороге.

Этот план казался исполнимым, и в этот же вечер судьба оказалась ко мне благосклонна. Человек, стороживший меня, опрокинул себе на ноги котел с кипятком и, забыв обо мне, выскочил вон, со стонами направившись к себе домой. Через несколько минут хозяйку позвали к соседке, и я остался один.

Я знал, что нельзя терять времени. Поэтому я быстро надел свой плащ, взял с полки, где они были заранее положены, свои пистолеты, сунул в карман кусок хлеба и незаметно вышел через заднюю дверь. Здесь была собачья конура, но собака узнала меня, завиляв только хвостом. Прижимаясь к стене дома, я через минуты две вышел к дороге в Мило.

Ночь уже спустилась на землю, но темнота не была особенно сильна. Пристально глядя на дорогу, я двинулся вперед, с беспокойством вслушиваясь, нет ли за мной погони. Я был весь во власти этого беспокойства. Потом, когда скрылся позади последний мигающий огонек деревни, а впереди была лишь ночь и глубокое безмолвие гор, меня охватило чувство одиночества и тоски. Дениза была в Ниме, а я шел от нее в противоположную сторону.

Мучаемый этой мыслью, я лихорадочно спешил вперед и прошел, вероятно, с милю, как вдруг послышался стук копыт о камни. Звук шел спереди. Я отошел на край дороги и притаился, чтобы пропустить всадников. Мне казалось, что я различаю стук подков трех лошадей, но когда всадники приблизились, я увидал только два темных человеческих силуэта.

Желая рассмотреть их получше, я, вероятно, слишком выступил вперед. Во всяком случае, я не принял в расчет лошадей. Одна из них, проходя совсем близко от меня, испугалась и кинулась в сторону так, что всадник едва не вылетел из седла. Быстро оправившись, он направил лошадь прямо на меня. Я не знал, что мне предприняты двигаться было нельзя, ибо это означало выдать свое присутствие, но и оставаться тут было нельзя, ибо через минуту всадник неминуемо заметит мою фигуру. А он уже заметил меня.

– Эй! Кто здесь? – закричал он. – Говорите, иначе…

Но я уже схватил за узду его лошадь. Сердце мое забилось так, словно хотело выпрыгнуть.

– Барон де Жеоль! – воскликнул я.

– Назад! – закричал он, очевидно, не узнавая меня по голосу. – Кто тут?

– Я, виконт де Со, – весело отвечал я.

– Вот как! А я думал, что вы уже в Ниме! – воскликнул он с величайшим изумлением. – Ведь прошло уже десять дней! Ваша лошадь с нами.

– Моя лошадь, неужели?

– Да, ваш приятель ведет ее из Мило. Но где же вы были все эти дни? – продолжал он подозрительно.

– Я потерял мой паспорт, или, вернее, у меня его украл Фроман.

Барон де Жеоль присвистнул.

– И в Вилльроге меня арестовали, – продолжал я. – С тех пор я и оставался здесь.

– А, – сухо промолвил он. – Вот что значит ездить в дурной компании. А теперь вы, должно быть…

– Бегу, – перебил я его. – Но вы… Я полагал, что вы проехали уже давным-давно…

– Меня задержали. Советую вам сесть на лошадь и ехать вместе со мной.

– С величайшим удовольствием, – радостно отвечал я. – Вы будете любезны удостоверить, кто я?

– Я? Конечно, нет, – отвечал он. – Я вас не знаю. Мне известно лишь то, что вы сами сообщили о себе.

Сердце у меня оборвалось, и некоторое время я молча смотрел в темноту перед собой. Вдруг раздался чей-то голос: