— Это ты со своей Наташкой ссоришься, а со мной ты живёшь душа в душу!

Я смахнул пальцем крошку с уголка её рта.

— Как думаешь, — спросила она, — возможна дружба между парнем и девушкой?

— Конечно, нет.

— Вот и я так думаю. Иди, дурак!

— Жди меня, моя жертва! Вечером я приду.

— Жду тебя, мокрое место!


За окнами стемнело, и всё также ветер бьёт по стёклам колким снегом. Я доделал свою акварель Анны. Потом были два часа шрифта. Под шорох снега за окнами мы писали на листах ватмана редисными перьями текст готическим шрифтом. И остаются теперь только наброски, до них ещё целый час.

Я иду по коридору первого этажа. Справа от меня мастерские скульпторов, а в центре коридора, занимая почти всё свободное пространство, стоят монументальные скульптуры. По широкой лестнице, разветвляющейся влево и вправо, поднимаюсь на второй этаж живописцев.


Между чёрных, ночных окон висят рисунки. Я остановился у рисунка натурщика и опять приглядываюсь к штриховке тени… как красиво сделано! Подойдя к окну, я прислонился горячим лбом к холодному стеклу… перед моими глазами чернота ночи и огоньки — желтые, красные, голубые… Академия совсем опустела, ни звука не доносится до меня.

В мастерской живописцев темно. Я вижу тёмный силуэт Гунты, сидящей на помосте натурщиков.

— Что ты сидишь в темноте? — спрашиваю я.

— Иди скорее сюда! — шепчет она.

Когда я подошёл, она схватила меня за руку… её рука была очень холодной.

— Мне плохо! — прошептала она.

— Что случилось?

— Мне страшно, и сердце ужасно колотится… мне кажется, что оно останавливается…

— У тебя было такое раньше?

— Нет… Или чуть-чуть что-то было. Послушай, какой пульс.

— Да, очень быстрый. Успокойся, тебе надо прилечь… давай драпировки подложим, и полежи, успокойся… успокойся…

— Ты только не отпускай мою руку!

— Всё время что-то с тобой происходит!

— Но я же не виновата…

— Извини, я глупость сказал. Сейчас всё пройдёт… Я держу тебя за руку, а значит, всё в порядке… всё хорошо…

— Знаешь, я однажды должна была умереть.

— Что за фантазия!

— Это было в детстве. Я с девочками заплыла в море на третью мель и не заметила, как они вернулись на берег. Я в одиночку поплыла назад. Между мелями у меня кончились силы…

— Гунта, может, не надо! Успокойся!

— Я расскажу, и мне станет легче. Я закричала тогда: «Не могу! Не могу!» Я поняла вдруг, что умру сейчас. Говорят, что такая смерть самая страшная… я это могу подтвердить. То, что я тогда почувствовала, было не страхом и не ужасом… Нет слова для этого чувства… И вдруг, представляешь, я почувствовала, как меня подхватили под руку и помогли добраться до мели. Я без сил дошла до берега и упала на песок…. Знаешь, что самое удивительное? Я совершенно не помню, кто мне помог! Как такое может быть? Как я могла не запомнить?

— Странно!

— Иногда я думаю, что это был мой Ангел-хранитель…

— Ты тогда прошла какой-то рубеж. Ты прошла, тебе помогли, а значит, тебя ждёт большая жизнь…

— Посмотри, какое чёрное, мрачное окно! — прошептала она.

Я оглянулся на окно в мастерской, тёмное, забитое снегом.

И тут неожиданно снаружи вспыхнул свет, и окно превратилось в сверкающую драгоценность.

— Как красиво! — воскликнула, привстав, Гунта. — Появился свет, и всё преобразилось.

— Знаешь, Гунта, так бывает и с людьми. Появляется какой-то человек, и всё освещается, преображается! Я знаю такого человека!

Она посмотрела на меня тёмными пятнами глаз.

— Я тоже знаю такого человека, — улыбнулась она.

— Этот человек таинственный.

— Да, он таинственный!

— Ложись, дай я пощупаю твой пульс… Пока ещё быстрый. Закрой глаза, сейчас я тебя успокою.

— Я закрыла. Успокой меня.

— Представь, что ты в лесу. Вокруг тебя высокие деревья с толстыми замшелыми стволами. Ты стоишь на тропинке среди папоротников… Здесь темно, сумрачно, на папоротниках горят светлячки. Иди по тропинке вперёд. Посмотри вокруг себя, папоротники колышутся от лёгкого ветерка. Вон дерево с дуплом, а у того дерева отвалилась кора. Приглядись к плетению корней на земле… Иди вперёд… тропинка расширяется, и ты выходишь к реке. Поверхность её очень гладкая, отражение леса в реке пересекают полосы голубоватой ряби от лёгкого ветерка…

— Рассказывай! — прошептала Гунта, — я вижу всё это! Рассказывай, мне так хорошо у этой реки! Мне так здесь покойно! Я… хочу войти в воду…

— Да, ты заходишь в воду, она тёплая, вода уже выше твоих колен, она журчит у твоих ног. Ты ложишься на спину, и вода держит тебя. Не нужно прилагать больше никаких усилий, ты плывёшь по течению… Над тобой чистое, голубое небо. Течение несёт тебя под ветви деревьев, усеянные белыми цветами. Вот, подул душистый ветер, и белые лепестки порхающими бабочками полетели вниз на воду и на тебя… Ты плывёшь среди белых лепестков, и вода, и твоё тело покрыты белым снегом лепестков… Течение реки несёт тебя всё дальше и дальше… к океану… океану покоя…

Я затих, думая, что Гунта заснула, но она открыла свои глаза. В темноте блеснула её слезинка.

— А что потом? — выдохнула она. — Что будет потом?

Я коснулся её лба, волос, наклонился над ней и поцеловал её в раскрывшиеся губы.

— Как ты думаешь, может быть дружба между парнем и девушкой? — прошептала она, прижимаясь щекой к моей щеке.

— Конечно, да.

— Вот и я так думаю. Ты опять спас меня, ты всегда спасаешь. Не отпускай меня! Только с тобой я в безопасности… Но всё-таки расскажи, что же будет потом?…

Сердце, терпи

Сегодня душный вечер. Скоро будет темнеть. Я сижу напротив небольшого сельского магазина, на смолистых брёвнах, сваленных у края дороги, под старой раскидистой ивой. Серебристая листва кипит на ветру… На мне куртка, джинсы… Я сижу и разглядываю землю…Прохожие весь день странно смотрят на меня. В чём дело? Что во мне не так? В магазине я подошёл к зеркалу и увидел в отражении… пустые, мёртвые глаза. Поэтому я сижу на брёвнах и смотрю в землю. Теперь никто не смотрит в мою сторону, словно меня вовсе и нет на земле.

Ко мне подошёл большой бродячий пёс, улёгся рядом. Не люблю собак. В детстве меня укусила собака, и вот с тех пор это у меня… Я посмотрел на пса, и пёс понял, что я его не люблю. Он вилял хвостом, а встретился со мной взглядом — и хвост его замер, а взгляд стал настороженным.

— Жрать хочешь? — спрашиваю я.

Хвост чуть шевельнулся. Из кармана куртки я вялыми руками медленно достаю пачку печенья, раскрываю её и бросаю псу. Мне кажется, что печенье падает на землю несколько дней… Меня подташнивает…


…


На залитой солнечным светом поляне мы с Гунтой рисуем старый, замшелый сарай. Серые доски, ярко-зелёный мох, соломенная крыша… На этой поляне, окружённой высокими берёзами, много бабочек. Они залетатают в черноту дверного проёма и переливаются во тьме, мерцают яркими красками. Да, чернота нужна в этом мире, рисуя, я это понимаю… На темном фоне так красиво переливается всё яркое, светлое…

Мы рисуем, а наши глаза с Гунтой постоянно встречаются, и тогда на её губах появляется улыбка, улыбка-понимание.

Я закончил рисовать и лёг на траву. На мне только джинсы, так хорошо чувствовать спиной свежую, колкую траву. Высоко в голубом небе быстро летят пушистые белые облака, качаются верхушки берёз, но здесь, на лесной поляне, полное безветрие, неподвижный солнечный жар и тишина. Тяжёлый шмель пролетел мимо и упал на прогнувшийся под ним цветок…

Я закрыл глаза и почувствовал, как Гунта села рядом и положила руку мне на грудь.

— Не знаю, сколько у тебя будет в жизни женщин, — сказала она, — но одно знаю точно, все они хоть раз скажут — какой ты горячий!.. Что там в тебе кипит? Что?

Поведя головой, она откидывает назад светлые длинные волосы и ложится на мою протянутую на траве руку. Гунта смотрит мне прямо в глаза.

— Когда-нибудь ты будешь моим, — говорит она тихо. — Будешь. Вы, парни, слепые, вы фантазёры и безумцы… А когда вы с женщинами, то думаете не головой, а головкой своего… ну, ты понял. Так вот, я рассказываю о тебе… Была в твоей жизни любовь, первая и самая сильная. Но любовь эту отвергли… Над ней посмеялись… А куда же тебе было девать столько жара?… Ведь с этим жить невыносимо… Кому отдать? Но однажды тебя полюбила девушка, которая рисовала лучше всех… и ты решил отдать ей то, что оказалось ненужным для другой. Ты отдал ей то, что ей не предназначалось… У тебя много любви, и ты будешь её отдавать ещё долго-долго… пока она не кончится. А ведь нового огня в тебе нет… Но неизбежно придёт опустошение, ведь любовь, как озеро, она должна питаться подземными источниками, а иначе пересохнет.

— Как ты хорошо рассказываешь, — сказал я, глядя ей в глаза, — но только всё это я знаю.

— Зачем же ты так живёшь? — спросила Гунта грустно. — Разве ты забыл, что мы в ответе за тех, кого приручили?… Но, я знаю, ты просто следуешь своей природе. Я знаю тебя лучше всех, никто тебя так не знает. Я знаю тебя дольше всех. Помнишь, когда нам было по семь лет, мы встретились впервые в студии рисования. Я сидела рядом с тобой, а у меня не хватало акварельных красок… Ты заметил это и положил между нами свои краски, чтобы я могла их брать… Вот твоя природа — давать краски, которых нет у другого. Вот твой путь, очень красивый, но опасный… Кто-то может получить от тебя то, что предназначено не для него.

Она чуть помолчала и закрыла глаза. Казалось, она заснула на моей руке.

— А вдруг мы и вправду поженимся? — прошептала Гунта с закрытыми глазами, — мы поженимся, и я рожу тебе девочку… Ты же хочешь девочку, я это знаю. Потому ты и любишь свою Лолиту. Но мы не назовём свою дочь Лолитой… пускай обе они будут неповторимыми…. Но это будет когда-нибудь, не сейчас… Мне нужна любовь-озеро!.. А сейчас ты очень далеко, как вон те облака. Я твой серый кардинал. Я твой тайный сообщник. Многие ведь даже думают, что мы незнакомы, а ведь именно ко мне ты приходил всегда за советом. Помню, ты влюбился и пришёл за советом. Ты спросил: «Что мне делать?» Я ответила: «Делай, что хочешь, только не будь навязчивым». Я была неопытная, я была неправа, а ты зря меня послушал. А может, и не зря.