— Да конечно, пожалуйста, сколько угодно, у меня фантазия богатая, еще придумаю...

Начальник на него посмотрел с любопытством и сказал:

— Похоже, ты наконец-то повзрослел, можно тебе и зарплату повысить...

В общем, все его невезение как-то так незаметно и кончилось...

Он сначала думал, что сразу и помрет, раз задачу свою выполнил и с невезением справился, особенно после того, как того негра из сна на улице встретил и негр ему подмигнул, но ничего трагического не случилось. Так бывший лузер и дожил спокойно, весело и легкомысленно до глубокой старости.

— Хорошая сказка, — улыбнулась Нелида. Она уже явно ощущала присутствие еще кого-то, даже как будто слышала постороннее дыхание, но не могла уловить, где именно, поэтому разговаривала вслух, надеясь, что ее собеседник как-то раскроется.

— У твоей мамы талант, и у тебя он тоже есть, — ответил голос. — С днем рождения, кстати. Двадцать один — дата серьезная, по английским обычаям ты совершеннолетняя.

И тут Нелида поняла, что пришел момент, которого она с глубоким волнением ждала с малых лет: у нее действительно есть покровитель, он сейчас здесь и, судя по тому, как звучит его голос, сидит внутри неё.

— Спасибо за поздравление, раз уж вы знаете про мой день рождения, значит, мы с вами уже знакомы? Но я в этом пока не уверена, не вижу вас почему-то. Скажите, пожалуйста, кто вы?

Наступила пауза. Нелида каждой клеточкой ощутила, как какое-то существо внутри смутилось, заволновалось, чуть ли ни зашаркало ногой по полу — ее, Нелидиной, ногой! И наконец произнесло:

— Я — твой отец.

Лесбиянка

Уже полчаса она притворялась спящей. Женские руки ласкали ее шею, волосы, плечи; теплые губы нежно касались сомкнутых век, переносицы, щек и шептали: «Танька... Танька моя...» Открыть глаза и посмотреть в те, что были напротив, было невообразимо стыдно, совершенно гадкое чувство наполнило ее изнутри: «Я превратилась в лесбиянку. Ну вот — докатилась...»

Не открывая глаз, Танька осторожно повернулась на другой бок и села на краю дивана.

— Доброе утро, — сказала она хмуро и начала поспешно натягивать свитер.

— Танька... — все так же нежно прошептала Варвара и поцеловала ее в спину. — Куда ты собираешься, моя хорошая?

— Я... пойду, посмотрю, проснулся ли Ося, — и метнулась из комнаты стрелой, даже не заглянув на кухню, где ее племянник спал на диванчике под теплым верблюжьим одеялом.

Тихонько, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания каких-нибудь чутких и любопытных соседей, Танька вошла в ванную и заперла дверь изнутри на задвижку. Открыла воду и посмотрела в зеркало. Собственное отражение показалось расплывчатым, мутным. «То ли Варвара давно не чистила зеркала, то ли мы вчера так накирялись, что у меня до сих пор глаза ни на что не глядят», — она приблизилась к зеркалу так, что почти упиралась в него носом, и убедилась, что грязи на нем не было. Глаза там были такого же цвета, какими она привыкла их видеть во всех своих отражениях — карими. Только на этот раз выражение в них было иное, словно смотрел на нее из зеркала совершенно чужой человек — презрительно, холодно и осуждающе.

«Как же я докатилась до этого? — продолжила она терзаться, пытаясь проанализировать случившееся. — Допустим, у Варвары произошел гормональный сдвиг, это с самого начала было ясно, как дважды два. И не исключено даже, что она всегда интересовалась женщинами, и не я у нее первая. Но я-то ведь точно не спала раньше с другими тетками! Пусть она даже мне нравится очень, как человек, во всяком случае... Но зачем надо было лезть к ней в постель?.. Скорее всего, это шампанское подействовало, чересчур много мы его вчера выпили».

Танька поспешно стянула свитер, перешагнула за высокий бортик чугунной ванны с отбившимися в разных местах кусочками эмали и подставила под душ острые лопатки.

Какая же ты тонкая вся... Могла бы я тебя на руках носить, хоть в полете, хоть по земле, если бы за всей твоей хрупкостью не ощущалась сила неимоверная. Откуда только она берется в тебе? И ведь это надо же, какой получился искус. Вот уж не думала, что постигнет меня когда-либо такой величайший соблазн, ничему подобному я никогда еще не подчинялась. Еще ни один мужчина не пробуждал меня так, а о женщинах я и сама не думала. Танька, меня спасут пост и молитва, хотя я в некотором роде и шучу. Я как отшельник, который решил, что уже вполне достиг полного аскетизма, и тут является эдакая гурия и начинает соблазнять его своей неземной красотою. А ты в порыве страсти сказала мне, что любишь мою душу. Пропала моя душа, я буду гореть в аду. С удовольствием. За каждую ночь с тобой, Танька. Но ты вовсе не грех, моя милая, а если и гурия, то не адская, а наоборот — райская... И я безумно люблю тебя. Молиться буду — тебе. А вот как быть с постом, я еще не придумала. Могу вовсе не есть, святым духом питаться, лишь бы летать с тобой денно и нощно...

«Какой это был странный сон — мы словно летели куда-то... — под теплыми струями душа Танька стояла неподвижно. — Но проснулись, тесно прижавшись друг к другу, обнаженные, на скрипучем диване — куда с такого взлетишь? Напились вчера до беспамятства, до похоти... Нет, лучше забыть все, что между нами произошло, уйти отсюда побыстрее, забрать Осю, не возвращаться, а если и вспоминать, то лишь как сон...»

«Самый прекрасный и удивительный, который снился когда-либо...» — продолжил робкий внутренний голос. Это был совсем не тот голос, что слышался раньше в ее голове, который, бывало, тоже с ее мыслями спорил, а иногда наоборот, соглашался, но всегда звучал твердо и убедительно, без всякой робости. Ее собственный внутренний голос — был совершенно нормальным явлением и не казался симптомом психического расстройства: куча людей сами с собой разговаривают, не считая себя шизофрениками. И любой человек, наверное, знает, когда собственный Здравый Смысл борется с неразумными проявлениями психики. А вот того иного голоса, звучавшего иначе и так явственно, словно внутри был другой человек, Танька не слышала, по крайней мере, несколько часов уже. Он в последние дни как-то все меньше себя проявлял, будто спал. А сейчас и вообще — то ли куда-то исчез, то ли...

«Умер?..» — отозвалась она расстроенным мыслям, сразу же вспомнив об Олежке. Танька закрыла воду, обернулась полотенцем и позвала едва различимым шепотом, услышать который мог только брат: «Олежка... Олежка, ты здесь?» В ванной стояла неуютная тишина, лишь нетуго закрученный кран отозвался дробью разбивающихся о дно раковины капель. И ни звука, ни шороха не было слышно больше ни внутри, ни за дверью, запертой на задвижку.

Взлохмаченный Ося сидел на диванчике и жмурился, как сонный котенок.

— Какая прыгучая кроватка! — он похлопал ладошкой по твердому сиденью. — Ночью я допрыгивал прямо до неба!

Танька, с мокрыми волосами, в просторном свитере и на босу ногу, крутила в руках полотенце, словно пыталась из него выжать свои угрызения совести и страшные догадки:

— Ося мой маленький, скажи мне... пожалуйста... где твой папа?

С забавного детского личика моментально исчезли остатки сонливости. Ося молчал. Он неуклюже сполз с диванчика, подошел к застывшей в дверях Таньке, обнял ее за колени и задрал голову, глядя прямо в лицо серьезными глазами.

— Мама Таня, зачем ты плачешь?

Он не отвечал на ее вопрос, а она не могла ответить ему, только подхватила на руки, уткнувшись носом в маленький висок с мягким завитком светлых волос, и зарыдала — безудержно и беззвучно.

Все стало предельно ясно: полет был во сне, как и все предыдущие полеты с Варварой над Москвой и в каком-то еще нереальном пространстве; там же были какие-то гномы, призраки, инопланетяне, нелепые люди на кладбище, которые разговаривали с нею, будто она была Богом, Олежка, приходивший — и к Осе, и к ней — куда угодно, по зову... Где-то на грани сна и яви внутри звучал странный голос — раньше он помогал переживать все горести и невзгоды: мрак житейских реалий, которыми были ее быт, работа, чужие люди, болезни близких, их смерть и то, что нынешней ночью она переспала с женщиной. Олежка умер — и это тоже реальность, страшная и жестокая; его отпели в церкви безголосые певчие, похоронили, закидали землей — и всё! Нет его больше, только на подмосковном кладбище под пластом вязкой глины, скомканной с остатками бывшей городской свалки, гниет его тело. А она тут, словно безумная, спрашивает полуосиротевшего мальчика, где его папа...

Ося обнимал ее пухлыми ручками и тихонько сопел, давая волю выплакаться как следует, пока не предложил — несколько неожиданно — a nice cup of tea[62].

— Дядя Робин говорит, a nice cup of tea помогает от всего, — добавил он на полном серьезе.

«Робин!» — вспомнила Танька, и новая волна угрызений захлестнула ее — но уже без слез. Два дня назад муж уговаривал вернуться с ним в Англию, доказывал трезво и убедительно, что оставаться в Москве больше нет смысла. Самые разумные доводы приводил: и срок действия паспорта у нее истекал, и отпуск, что предоставили «по семейным обстоятельствам», закончился, следовательно, она уже просто прогуливала, рискуя потерять хорошо оплачиваемую работу в Лондоне. Ну и пора было ей, в конце концов, поиметь совесть — и вернуться к «семейному очагу», сколько можно игнорировать супружеские обязанности — у терпения Робина тоже ведь есть предел. В общем, откладывать возвращение в Англию дальше было слишком рискованно — любая отсрочка, даже всего на день, угрожала потерей мужа, работы и гражданства одновременно. «Насчет гражданства-то он, конечно, загнул», — подумала Танька, но бюрократическая проблема таки вырисовывалась, и решать ее нужно было срочно.

— Собирайся, нам чай пить некогда, — сухо сказала она племяннику.

— «Собирайся» куда?.. — раздался испуганный голос.

Она и не заметила, как Варвара появилась за спиной, и успела ли она засвидетельствовать ее тихую истерику? Не сумев побороть смущение и стыд смотреть в глаза, Танька произнесла, не оборачиваясь: