Ди постучала ладонью в перчатке по деревянному кресту:

— Они будут наказаны Богом, Олежка. What comes around goes around![38]

— Бог не наказывает, Ди, — тихо сказала Танька. — Наказывают себя люди проклятьями, обращенными к другим. What goes around comes around[39].

— Очень трудно с тобой разговаривать иногда, — вздохнула Ди. — Вечно все переиначишь, это что, метод общения аналитиков в лондонском Сити?

— Возможно, хотя и там не у всех правильный английский, — Танька подмигнула подруге, давая понять, что ирония относилась лишь к аналитикам. Она продолжала держать Осю на руках, прижимая его к себе и раскачивая, будто убаюкивала. Малыш тихонько сопел ей в плечо.

В сумочке с маленькими золотистыми буквами Prada пискнул мобильник. Ди вытащила розовый айфон последней модели с широким переливающимся экраном:

— Это из английской школы, куда я записала Осю. Там конкурс объявляют еще до рождения детей, представляешь? Нам повезло. Просят привезти его на собеседование с профессором сегодня в три. Поедешь с нами?

Танька опустила Осю вниз. Он постоял между нею и Ди — растрепанный и немножко сонный — и попросился обратно на ручки.

— Ося! Как тебе не стыдно! Ты уже совсем взрослый! Иди скорее в машину, мы едем в английскую школу! — приказала Ди и вновь обратилась к Таньке: — You are spoiling him![40] Ну, так ты с нами?

— I am not spoiling him[41], — возразила Танька. — I am keeping him... warm[42]. Езжайте без меня, мои хорошие. Я здесь побуду еще немножко.

Через несколько минут «лексус» зашуршал колесами по разбитой кладбищенской дороге.

— Балуешь-балуешь, — улыбнулся Олежка, когда машина скрылась из виду. — Ося ничуть не замерз, ни в прямом, ни в переносном смысле. — Он смотрел на Таньку скорее с одобрением, чем с упреком отца, заботящегося о строгом воспитании сына.

— Да мне просто... ужасно потискать его захотелось. Хорошенький такой. Прям как ты, когда был такой же маленький. А потом — Ди тут рыдать начала, слова говорить всякие, зачем Осе надо было это видеть и слышать?

— Ха... ты думаешь, он не видел, не слышал, да? Ося наш давно уже вышел из возраста, когда ты меняла ему памперсы и кормила из бутылочки. Он видит, слышит и понимает намного больше, чем ты думаешь. И... больше, чем, увы, понимает Ди.

— Олежка... А кто срезал цветы?

— Да Бог его знает, — он обратил на сестру пристальный взгляд зеленых глаз. Улыбнулся еще раз. Он выглядел хорошо, прекрасно, можно сказать — больше не был худым и бледным, как несколько дней назад, когда ему с трудом удавалось даже подняться с кровати. На розоватых гладко выбритых щеках играли ямочки, под тонкими рукавами белоснежной рубашки угадывались хорошо накачанные бицепсы. Ни куртки, ни пальто на нем не было, он не чувствовал холода.

— Ты думаешь, я тут за всеми слежу? Кто бы то ни был, красные маки и белые лилии должны нравиться ему намного больше, чем мне. А я вообще-то живые цветы люблю. Желтые розы, — Олежка подмигнул сестре.

— С каких это пор? — удивилась она. — Всегда думала, что тебе только гвоздики нравились. Ну розы так розы, подумаешь, пусть даже хоть желтые, у людей вкусы меняются. Я это учту. А как же быть теперь с Ди и ее проклятьем?

Олежка вздохнул глубоко и перестал улыбаться:

— Не знаю, Танька. Наверное, следить за тем, чтобы оно не вернулось к ней.

Спам

Завывания пожарных сирен все еще были слышны даже на противоположном конце Москвы. Варвара смотрела в окно на голые ветки сирени, словно ждала, что на них вот-вот распустятся цветы и осветят пушистыми гроздьями унылый, пасмурный двор, в котором до сих пор не было снега. Намного больше света и солнца, декабрьского снега или майской сирени хотелось ей снова увидеть одно единственное лицо, пусть даже и часа еще не прошло с тех пор, как она его в последний раз видела. После сегодняшней «операции» в Измайлово то самое лицо приняло вдруг иное — не то деловое, не то отрешенное — выражение, когда Танька сказала, что не сможет пойти, как обычно, к Варваре домой и что ей вообще надо в другую сторону. Сослалась на «безотлагательное совещание», точь-в-точь как ее муж Робин, даже телефон из кармана плаща вытащила. Варвара успела заметить, что полученная на нем эсэмэска была от Ди, и по-детски закусила губу: чувство обиды и, наверное, ревности наполнило до края. «Зачем же врать-то понадобилось?» — терзалась она, разглядывая через окно голые ветки, но чем дольше, тем сильнее хотела увидеть Таньку.

Прошло два часа, Танька не возвращалась. Варвара ждала, хотя та вернуться не обещала. Белый домик был последним пунктом намеченных ими действий, больше в Москве не оставалось ни одного брутянина, которому они не промыли мозги. C того самого дня, когда Варвара отправилась в Измайлово по поручению гнома, она ни разу своей основной работой не занималась — вместо этого охотилась за инопланетянами, летала с Танькой по всей Москве. «Наверное, я ей уже надоела, общее дело мы с ней закончили, и она решила удрать поскорее к своей любимой подружке... Но только зачем же надо было врать про какое-то совещание?»

Варвара смахнула слезу и включила компьютер. Электронную почту тоже ведь не проверяла по меньшей мере дня три. Среди обычного наплыва сообщений коллег-редакторов там был спам:

«Вы выиграли во Всемирной Волшебной лотерее желаний, можете, если хотите, поменять свое прошлое. Настоящее должно остаться точно таким же, как сейчас, а вот прошлое можете менять как угодно, оно соответственно изменится во всех документах и ваших воспоминаниях. На размышления вам три дня. Отвечать не нужно, если вы примете решение, мы сами все поймем и ваше желание выполним».

Варвара хмыкнула, письмо, впрочем, не отправила в мусор, даже на дату отправки глянула — трех дней еще не прошло, пусть лежит, смешно же. И задумалась...

Первое, крайне нелепое желание, которое она надумала, было в своем прошлом родиться мужчиной. Тогда все порывы, направленные на Таньку, выглядели бы оправданными. «Мы бы тогда встретились и поженились, и чтоб Нелида была нашим общим ребенком». Но тут же возникли вопросы: почему и зачем, собственно, она потом превратилась в женщину и хотела ли в самом деле быть мужчиной?

«Нет, не хотела бы», — отвечала Варвара себе совершенно уверенно. Мужчиной себя она не могла представить и не старалась, казалось, что у нее даже нету мужских гормонов, которые у других женщин проявляются, например, в некоторой волосатости, заставляя их ноги брить. Варваре прибегать к таким мерам никогда не было необходимости, и такое положение вещей ее вполне устраивало.

И продолжила фантазировать дальше. «Можно, например, сделать так, что я была отличницей, красавицей, за мной ухаживали короли и принцы или в кино снималась в главных ролях, и Таньке, возможно, польстила бы моя известность... но только какой смысл, если я сейчас старая, толстая, страшная, и мебель облезлая у меня? — думала Варвара. — Можно придумать, что мои родители были миллионерами, но раз сейчас я в таком плачевном состоянии, значит, профукали они все?..»

И пока она заваривала себе кофе, чашку мыла, белье как обычно стирала — руками в тазике вместо стиральной машины, все время думала, думала, думала... И придумала кое-что.

«Я на самом деле — почти всемогущее, вечно молодое и прекрасное существо, способное менять свою внешность как угодно, по желанию, но, когда я родилась, меня заколдовала злая ведьма — на пятьдесят лет: что я буду жить не только как все, но даже и хуже. А как только мне исполнится пятьдесят, у колдовских чар истечет срок действия и я обрету все свои дарования!»

Пятьдесят лет ей исполнилось буквально на днях, хотя праздновать не пришлось, значит, уже несколько дней как это желание могло действовать. Хихикая над фантазией, она подошла к зеркалу.

— Так, — сказала она строго. — Волосы наливаются силой и удлиняются на двадцать сантиметров.

Волосы послушно заструились по плечам.

— Нет, длину возвращаем, нечего соседей пугать.

Волосы укоротились.

— Ну и раз уж я хотела покраситься в шатенку...

Волосы моментально потемнели, черты лица стали резче.

— Худеть буду на килограмм в день, и кожа чтоб соответственно подтягивалась... И когда меня Танька увидит...

В прихожей раздался звонок. «Наконец-то!» — обрадовалась Варвара и бросилась открывать. Вместо единственно ожидаемого лица за порогом она увидела сразу три — совершенно не ожидаемых. Леха и с ним еще лысый какой-то держали под руки обмякшее тело высокой соседки с верхнего этажа. Соседка была без сознания и, кажется, хорошенько под кайфом: запах пива распространялся по всей площадке.

— Вот, женщине плохо стало, застряла в лифте, пусть полежит у тебя немного? — сказал Леха.

Варвара послушно распахнула дверь шире, и мужчины втащили соседку в квартиру, положили на диван и посмотрели на Варвару с любопытством — дружно, как два волнистых попугайчика. Лысый, который, скорее всего, был лифтоналадчиком, потрепал неподвижную женщину по голове: — Отдыхай, б-бедолага. И всего-ничего в лифте п-посидела, мы ведь сразу и пришли. С-слабый народ пошел! — и направился к выходу.

Леха уходить не собирался. Не иначе как сам надоумил лифтоналадчика соседку у Варвары приютить.

— Варюха! Ну ты и похорошела, мать! Ай, Варюха! Не иначе влюбилась? В меня? — Леха сцепил кольцом свои руки на Варвариной талии, притянул к себе поближе, будто пытался поднять.

Варвара напряглась, как пружина, спину дугой выгнула и отстранила лицо:

— Выпусти меня, Леха. Влюбилась. Да не в тебя, — она легонько толкнула соседа в грудь, много сил, чтоб его отпихнуть, не требовалось. Он не сдержал равновесия и упал, обрушив на себя вешалку с одеждой.

— Да ты че, охуе... — мелькнула мгновенная злость в бесцветных глазах, но Леха поднялся, покачиваясь и потирая ушибленный зад. — Я тебя, между прочим, с днюхой прошедшей пришел поздравить, вот подарок принес.