— Не волновал еще так меня лунный блеск[27]…

На самом деле петь-то он не любил вообще, хотя слова многих песен помнил наизусть и как мог переиначивал их в своих интернет-призывах. Но только сейчас совсем иные слова пришли — не те, что были в его заготовленной речи, а произносились будто сами по себе.

— И светлякам я в ответ не мигал, когда думал о вас каждую ночь… — декламировал Вася в толпу, — …и каждый день я пытался представить, как вы живете там без меня, как ложитесь спать, как с утра встаете, что вас радует и что печалит…

Над лесной поляной продолжал парить блюз. Гномы проснулись, но не сопели больше, не шаркали ножками: многие прямо дышать боялись.

 — Я мечтал вас обнять, не зная, смогу ли. Вы теряли форму, вам не хватало сил, вы заблудились в этом жестоком мире, где почти не осталось Магии…

В толпе раздались всхлипы, но Вася не слышал их — лишь волшебную музыку, что необъяснимо и так гармонично аккомпанировала ему. Он задрал голову, глядя на звезды и светившую на его пень луну, возвел к небу руки — и вновь перевел взгляд на Евпраксию Никитичну:

— Я был совершенно иным, пока не увидел вас. Музыка не звучала во мне, как сейчас, звездное небо не одухотворяло, но я тянулся к вам, как мотылек на огонь, и мечтал прикоснуться… Вы не подумайте только плохого — это была любовь, с самого начала, чистая и высокая, а не какой-то там сексуальный порыв…

В толпе кто-то громко поперхнулся слюной. Вася обвел глазами поляну и, кажется, только сейчас разглядел на ней множество лиц. Соплеменники смотрели на своего лидера с большим интересом — кое-какие уточнения не помешали бы.

— Позвольте представить вам мою жену, — на пень вспорхнула Евпраксия Никитична — мечта любого поэта (да и любой гном не отказался бы от такой). — Еще вчера она была облаком тумана, а теперь жива и здорова! И, заметьте, — прекрасна! И очень скоро начнет рожать мне детей, потому что у нас любовь.

Гномы ахнули. Замелькали руки, разразились бурные аплодисменты. «Вот, кто поднимет мой рейтинг! Жена!» — зарделся Вася. Нужный момент был пойман — он сделал глубокий вдох, крепче обнял свою красавицу и будто вновь впустил в себя Бога: глаза излучали сияние, борода заискрилась, наполнившись статическим электричеством, волосы загадочно заторчали в разные стороны. Музыка продолжала нарастать, словно в скрытых динамиках на поляне кто-то регулировал громкость.

— Еще сегодня мы вымирающий народ, но завтра сможем стать многочисленным и свободным! Перед нами отступит Конец Света! Вперед, гномы! К победе! За Магию!

Вася говорил страстно, смотрел пылко. Гномы слушали зачарованно. Прямо с поляны они были готовы сломя голову мчаться и совершать подвиги. Одни из самых воинствующих существ в природе, они больше всего приветствовали вооруженную борьбу — когда они бодрствовали, она вполне соответствовала их темпераменту. В романтическом воображении уже каждый видел себя героем, увенчанным славой и орденами. Словно молодые бойцы на перроне, перед отправкой эшелонов на фронт, они предвкушали романтику первого боя. Звуки джазового оркестра подхватили их — и по поляне в радостном возбуждении закружились мелкие парочки, ускоряя ритм и выкидывая коленца.

Медные трубы, тромбон и контрабас слились в чудный унисон, и низкий бархатный голос запел, постепенно нарастая в объеме:

«I never cared much for moonlit skies

I never wink back at fireflies…[28]»

Левую руку Вася протянул прекрасной Евпраксии Никитичне, и она вложила в его ладонь свои чуткие пальцы. Правой рукой он притянул ее к себе за талию — и через секунду оба радостно завертелись в безумном джазовороте:

— Линди хоп!

***

«But now that the stars are in you eyes

I'm beginning to see the light[29]», —

напевал под ту же музыку Вильям на расстоянии трех тысяч километров от лесной поляны. Ноги сами двигались в такт, в миллионный раз исполняя считалочку, известную каждому линди-хоповцу: «Triple step — triple step — rock step, triple step — triple step — rock step…[30]»

Руки у Вильяма были свободны: ничья талия не прижималась доверчиво к его надменному торсу. Танцевать на площадке Спиталфилдс-маркета в свете отражений рождественских огней с учителем было мечтой любой участницы показательного выступления, но ни одной из них в этот вечер Вильям не протянул руки, приглашая на линди хоп. Единственную из всех учениц ему хотелось элегантно обнять, прижать к себе чуточку крепче — будто бы так положено — и закружить в фантастическом джазовом вихре. Сделать это он бы мог беспрепятственно: ни один кавалер на ту девушку не забил очередь — она скромно стояла, подпирая стену и разглядывая в небе отражения праздничных иллюминаций. Подойти к ней Вильям не решался — он смущался, как идиот, как робкий ученик частной школы для мальчиков, в первый раз приглашенный на дискотеку в школу для девочек.

В свои далеко не юные годы Вильям впервые не в силах был понять самого себя — любую женщину он даже после удачной попытки «познакомиться поближе» уже игнорировал бы, тем более если б она увенчалась не более чем поцелуем, не говоря уже о пощечине! А он не переставая думал о Ней вторые сутки, всю ночь заснуть не мог. Сколько трогательности в Ее длинных ногах, сколько страсти во взгляде! Как восхитительно Она кривит губы, как мило ворочает шеей... Как странно, что всего этого не замечает ни один из парней, танцующих в центре площадки с другими девицами, — дурачье! Как невесомо легла бы Ее кисть на плечо любого партнера — даже представив такое, хочется ахнуть... Вильям дышал шумно и глубоко, и каждый выдох, проходящий через открытый рот, сливался с звучанием лишь одного имени: «Нелида...»

Давненько на учителя танцев не накатывала романтика: из должного возраста вышел, пожалуй, лет сорок назад. Но сейчас, чувствуя себя безнадежно влюбленным Ромео, он поднял к небу глаза, словно надеялся увидеть там благосклонное отражение милой Джульетты. Низкие облака застилали ночное небо над Сити, рождественские огни отсвечивали в них, как молчаливые актеры в театре разноцветных теней.

Над лысой головой Вильяма, со стены, украшенной красно-зеленой гирляндой, свисала ветка омелы, навязчиво взывающая к парочкам — оказаться под собой «неожиданно»[31]. Джаз-банд неподалеку исполнял известный блюз, красивая темнокожая солистка пела низким бархатным голосом:

«I never went in for afterglow

Or candlelight on the mistletoe…[32]»

Вильям сделал глубокий вдох, задержал дыхание, сосчитал от десяти до одного, отсчитывая последние три цифры на едином выдохе: «Three — two — one — GO![33]» — и решительным шагом направился к одинокой фигуре у противоположной стены.

Полет

Варвара заложила крутой вираж и приземлилась рядом с Танькой, едва подавив порыв обхватить ее за хрупкие плечи. «Эх, жаль, что я не ребенок… — подумала она, пряча за спину руки. — Была бы ребенком, обняла бы ее крепко-крепко и чмокнула в щеку. Ну, или куда достала бы, дети же маленького роста, не дотянутся до щеки».

Танькины губы слегка шевелились, будто она пела про себя. На лице проступил застенчивый румянец, а глаза, теперь уже янтарного цвета, смотрели с нежностью.

— Варвара, ну как ты? — спросила она тихо.

«А ведь, и точно, поет, — улыбнулась Варвара. — Если прислушаться, можно и музыку, и слова различить»:

«Блаженство наше было столь безмерно!»

— Да я в порядке. Только…

— Только что?

— Танька… Мне это трудно объяснить, но я испытываю к тебе очень сильные чувства. Непонятной этиологии. Я никогда не ощущала ничего подобного по отношению к другим женщинам. Это, возможно, остаточные явления моего поглупения какие-то. Надеюсь, пройдут...

«Мы целовались, помнишь...»

— Извини, но абсолютно невыносимо хочется тебя поцеловать, — не выдержала Варвара, — только об этом и могу думать. Можно?

— Да, наверно... — почти пропела Танька.

Варвара прикоснулась губами к ее щеке и почувствовала, что это — правильно. Именно так нужно обращаться с этим существом, которое она недавно похлопывала и поглаживала, поила чаем с молоком, придерживала за плечи, когда бедная девочка выглядела такой слабой и беззащитной в присутствии хамских медиков. Только так и нужно с ней обращаться — бережно и с трепетом. Чудесная музыка просачивалась насквозь, словно внутри Таньки звучала Эолова арфа.

Смущение и радость охватили в это время не только их. Олежка смотрел на сестру и ее подругу, как на двух близких людей, встретившихся после изнурительно долгой разлуки. «Нужно б оставить их наедине», — подумал он, но вздохнул с сожалением: некуда ему было себя деть.

Варвара глянула в его сторону с теплой улыбкой и вновь повернула лицо к Таньке:

— А летать легче, чем плавать.

— Вот как? — будто бы удивилась Танька.

— Ага, — подтвердила Варвара. — Когда плаваешь, грести приходится или извиваться, а чтобы летать, надо устремляться просто, — ее лицо стало как у ребенка, увлеченного веселой игрой. — Поворачивать я легко научилась — с потока на поток перескакиваю, ускоряюсь и немножко лечу по инерции. Если сильно захотеть, само получается…

— Умница...

Варвара зарделась. Похоже, Танькина похвала обволакивала ее с головы до мизинчиков ног, но лицо отражало сосредоточенность — не иначе, другой повод придумывала, чтобы еще угодить чем-нибудь.

 — Я хочу перекраситься в темную шатенку!

Танька заулыбалась во весь рот знакомой брату улыбкой:

— Тебе пойдет.

«Чеширский кот!» — Олежка еле сдержал хохот. Улыбка сестры была ее интеллектуальным ресурсом — она ее выработала сознательно и старательно. Улыбалась шире Кота Чеширского — Танька могла бы пропасть сама, а улыбка продолжала бы производить на присутствующих завораживающее впечатление. «Я очень хорошая, — говорила улыбка. — Я очень добрая, я очень умная, я все понимаю, я вас ни за что не осуждаю, я, в некотором роде, ваша мечта — добрый бог». Толку, может, и никакого, если уж говорить практически, зато глобальный психологический комфорт.