Анастасия Дробина - Любовь – кибитка кочевая

Вскоре прибыли на место, пустили неразнузданных лошадей на траву, сами полезли в кусты. Ванька с Ефимом вскоре заснули, наказав разбудить, «когда начнется». Митро уселся под развесистой бузиной, уткнулся подбородком в колени и умолк. Несколько раз Петька вполголоса спрашивал: «Спишь, морэ?» – «Нет, – глухо слышалось в ответ. – Гляди лучше».

Час шел за часом, а Илонки не было. Луна начала садиться. На небо набежала цепочка облаков, и поле потемнело. Сильнее запахло сыростью. Петька тревожно поглядывал на восток, теребил пряжку на поясе.

– Да где она, босявка? – наконец, не выдержав, забурчал он. – Через час светать начнет, бабы проснутся… Передумала, что ли?

Митро молчал. Из темноты отчетливо слышалось его прерывистое дыхание. Насупившись, Петька уже начал прикидывать, как утешать Арапо, если чертова девчонка не придет вообще. В кустах захрустело: проснулся один из братьев, сиплым басом спросил:

– Ну, что?

– Ничего пока, – шепотом ответил Петька.

И в эту минуту луна выглянула из туч. Голубоватый свет хлынул на пустое поле, и цыгане увидели бегущую от табора маленькую фигурку.

– Ефим! Ванька! – зашипел Митро. – Вставайте!!!

Конаковы с треском выломились из бузины. Испуганно всхрапнула, шарахнувшись в сторону, Ведьма, заиграл, вскидывая голову, Зверь, и Петька повис на поводе, сдерживая его. Митро прыжком взвился на ноги. И невольно шагнул назад, когда перепуганная босая девочка вбежала в тень кустов и замерла, прижав кулачки к груди.

– Девлале… Май сыго трубул[51]… – пролепетала она, глядя расширенными глазами на обступивших ее мужчин.

Митро, понявший из ее фразы только «сыго» (быстро), кивнул и протянул руку. Илонка проворно спрятала лицо в ладони, чуть погодя, раздвинув пальцы, осторожно выглянула. Подойдя, Митро бережно отвел маленькие ладошки, поднял за подбородок осунувшееся от страха личико девчонки, улыбнувшись, прошептал что-то ей на ухо, и Илонка смущенно засмеялась, загораживаясь рукавом.

– Ну, вот, долго ли умеючи, – фыркнул Петька. – Ну, едем, что ли? Рассветет скоро!

Конаковы вскинулись в седла. Митро, вскочив на Зверя, протянул руку невесте, помогая ей сесть впереди него. Петька, пряча улыбку, спросил с деланой озабоченностью:

– Слышишь, морэ, может, лучше я с ней на Зверя сяду? Я тебя полегче, живее пойдет…

Митро молча показал ему кукиш. Девчонка сжалась у него на груди. Петька махнул рукой и вспрыгнул на спину кобылы.

– Дэвлэса![52]

– Дэвлэса… – нестройно ответили три голоса из темноты.

Лошади рванули с места в карьер. Стук копыт казался пугающе громким; гулко колотилось, грозя выскочить прочь из горла, сердце, впереди бубном катилась заходящая луна. Несколько раз Митро оглядывался, но залитая бледным светом дорога была пуста.

У Макарьевны ждали. Стоило цыганам загреметь кольцом калитки, вводя лошадей во двор, как хозяйка вышла на крыльцо.

– Ну? – трубно вопросила она, поднимая свечу, как факел.

– Слава богу! – весело отозвался Петька. – Наша невеста! Митро, Илонка, где вы там? Молодых вперед!

Молодые едва успели подойти к крыльцу, а из сеней уже послышалась песня, исполняемая приглушенным голосом Данки:

Под свадебную песню Митро ввел Илонку в горницу. Макарьевна наспех собрала стол: на скатерти стояло блюдо с пирогами, запеченная курица, котелок каши, три бутылки мадеры. Подойдя к невесте, старуха довольно улыбнулась:

– Охти, красота… Ну, Дмитрий Трофимыч, – и здесь молодец!

Илонка поняла, заулыбалась. Ее личико раскраснелось от скачки, волосы выбились из кос и покрывали стройную фигурку до талии. Желтая, мокрая от росы юбка облепляла колени, босые ноги Илонка украдкой терла одну о другую. Монеты на шее уже не было – вместо нее красовалось золотое ожерелье с крупными гранатами, которое Митро купил вечером на Кузнецком мосту и невесть когда успел надеть на шею будущей жены. Макарьевна повела ее к столу. Петька тем временем деловито шептал на ухо жениху:

– Сейчас выпьем – и тащи ее живее в постель… Успеть надо, пока эти котляре не явились! Не дай бог, спохватились уже! Успеешь ее бабой сделать – твоя до смерти, а нет – сам знаешь… Цыган небось.

Варька разлила вино по стаканам. Все выпили стоя за молодых. Поспешной скороговоркой пожелали здоровья, счастья, охапку детей – и Макарьевна широко распахнула двери в спальню. Там было темно, лишь смутно белела перина.

– С богом, Дмитрий Трофимыч.

Митро взглянул на невесту. Та вспыхнула так, что на миг сравнялась цветом с гранатами на своей шее. На потупленных глазах выступили слезы. Низко опустив голову, она засеменила к спальне. Митро протолкнул ее впереди себя, сам обернулся с порога.

– Вы сидите пока…

– Не беспокойся, – отозвался Петька. – Если что – покличьте.

Тяжелая дверь спальни захлопнулась. Макарьевна, подойдя, навалилась на нее всем телом, закрывая плотнее.

– Вот так, – она несколько раз истово перекрестила дверь, вздохнула. – Ну, давай Бог… А мы, пожалуй, еще выпьем. Ванька, Ефим, где вы там, скаженные? Тащите гитары свои! Свадьба все-таки!

Вскоре начало светать – под закрытые ставни подползла бледная полоска зари. Цыгане не спали – тянули вино, вполголоса разговаривали. И не заметили, как хозяйка, поднявшись, вышла из дома.

На дворе – предрассветная мгла, туман, сырой запах травы. Макарьевна, тяжело ступая, сошла с крыльца. Оглядевшись, позвала:

– Варенька… Дочка, где ты?

Варька сидела, сжавшись в комок, у заборного столба. Ее платье было выпачкано землей и травой, прическа рассыпалась, и волосы спутанными прядями висели вдоль лица. Когда Макарьевна подошла и встала рядом, она уткнулась лицом в ладони.

– Ну, что ты, девка… – задумчиво сказала Макарьевна, глядя через забор на пустынную, еще сумеречную улицу. – Все равно женился бы когда-нибудь…

– Я знаю, – хрипло сказала Варька. – Не ждала только, что так… так скоро. Ты не подумай, у меня и в мыслях не было, что я… что на мне… когда-нибудь… Он на меня и не глядел никогда. Дэвлалэ… – она вдруг снова залилась слезами. – За что мне это… Зубы эти щучьи, морда эта черная… За что?!. Господи, Макарьевна, милая, ты бы слышала, как Митро пел сегодня! Всю жизнь вспоминать буду, в могилу лягу – не забуду… «Все недосказанное вами, все недослушанное мной…» Господи, если б я хоть немного, хоть вполовину, как эта девочка, Илонка, была…

Макарьевна вздохнула. Двор уже заливало розовым светом, туман у ворот рассеивался. Снаружи простучала по камням первая пролетка. Из-за крыши Большого дома выглянул алый край солнца. Варька, не поднимая головы, притянула к себе ветку смородины, всю, как бусами, унизанную серебристыми холодными каплями. Собрав росу в ладони, протерла лицо. Сорвала лист лопуха, высморкалась. Тихо сказала:

– Уеду я. Прямо сегодня и уеду.

– А… хор как же? – осторожно спросила Макарьевна. Варька с кривой усмешкой отмахнулась:

– Зачем он мне? Вернусь в табор к Илье. Может, там Настя уже племянника мне родила. Со мной и ей полегче будет, и я сама… – не договорив, она вздохнула, поднялась и, в последний раз вытерев глаза, медленно, словно через силу, пошла к дому.

Котляры пришли на другой день к вечеру – видно, долго искали по Москве дом Васильевых.

За это время Митро успел провернуть множество необходимых дел: во-первых, спозаранку упасть вместе с женой в ноги матери и Якову Васильевичу; во-вторых, с удовольствием рассказать сбежавшимся домочадцам, как было дело; в-третьих, прикинуть размер возможных неприятностей и отрядить сестер в лавки за вином и едой, а кухарку Дормидонтовну заставить собирать праздничный стол; и, в-четвертых, собрать на всякий случай в Большом доме мужчин посильнее. К счастью, со всем этим успели вовремя, и, когда семья Илонки постучалась в двери Большого дома, их встретила целая делегация с Яковом Васильевым во главе.

Котляре вошли солидно, не спеша. Отец Илонки, высокий старик с сухим и умным лицом, нервно постукивал по полу палкой с массивным набалдашником из черненого серебра. Сразу определив старшего в доме, он уткнулся в Якова Васильева острым взглядом, в котором пряталось волнение.

– Здравствуйте, ромалэ, – не очень уверенно заговорил Яков Васильич. – Милости просим в наш дом. Чем богаты – всем с вами поделимся.

Воцарилась мертвая тишина. Молодые цыгане, сгрудившиеся вокруг хоревода, разом подобрались. Котляре, толпившиеся в дверях за спиной своего вожака, тоже поглядывали недобро. Минута была напряженная.

Старик-котляр молчал. Вместо него подала голос мать Илонки – еще не старая красивая цыганка с тяжелым золотым монисто на груди и причудливо заплетенными косами, уложенными под шелковым платком.

– Где наша дочь? – сердито и встревоженно спросила она. – Ваши увезли, мы знаем. Те, которые вчера в табор приходили.

Яков Васильевич оглянулся назад. Митро с Илонкой вышли к котлярам и второй раз за день опустились на колени.

– Простите меня, ромалэ, – Митро тщательно удерживал на лице покаянное выражение. – Богом клянусь, я вашу дочь честно взял. Она мне жена теперь. Пусть все знают.

Котляре поняли без перевода. Мать Илонки шагнула к дочери.

– Силой взял? – резко спросила она.

Бледная Илонка, уже в широком фартуке поверх юбки, уже в платке на заплетенных волосах, испуганно замахала руками и даже сделала движение, загораживающее мужа от разгневанной матери.

– Нет, нет! Я сама! Я его люблю! – закричала она.

Митро невольно усмехнулся. Хмыкнул и кто-то в толпе котляров.

Мать смерила Илонку внимательным взглядом, отошла к мужу и что-то тихо заговорила. Старик слушал, посматривал на дочь. Было видно, что на него произвели впечатление не столько слова Илонки, сколько тяжелое золотое ожерелье с гранатами, красующееся на ее шее. Илонка поняла это и украдкой приподняла рукава, чтобы цыгане могли увидеть старинные витые браслеты. Их только час назад подарила невестке Марья Васильевна.