Разумеется, платье оказалось не то. Данка поняла это сразу же, как только увидела под тонкой папиросной бумагой вместо черного грогрона малиновый муар.[41] Кузьма смотрел на нее в упор, Данка впервые видела у мужа такое выражение лица и даже слегка растерялась.

– Кузьма, но я не знаю ничего…

– Это твое платье? Которое украли?

– Нет… – честно ответила Данка, подумав о том, что сама бы не заказала себе такого наряда ни за что на свете, будь она даже царицей вавилонской. Пожалела бы денег.

– Так отошли обратно!

Но Данка уже пришла в себя:

– Послушай, может, мне и Сыромятникову перстень изумрудный назад отправить? И деньги вернуть? Я бы и вернула, кабы вы их уже не разделили!

– Права она, Кузьма, оставь, – подал голос Митро. – Данка, ты, верно, не знаешь, кто это?

– Дмитрий Трофимыч, да откуда же… – на голубом глазу солгала Данка, осторожно вытягивая платье из коробки. Тут же ее окружили цыганки, восхищенно защелкавшие языками:

– Ой, отцы мои, – как закат, светится!

– Я и муара такого никогда в жизни не видела! В таких только генеральши ходят!

– У Зинки Хрустальной такое, кажись, в запрошлогоднем сезоне было…

– Не бреши, такого не было! Было красное гродетур и цвета бордо крепжоржет, а такого не было! Да она бы такое только в церковь на Пасху надевала!

– Данка, намерь! Ежели не пойдет, так я себе возьму…

– Сейчас вам, курицы! – взвилась Данка, прижимая платье к себе. – А ну, руки прочь! Заляпаете еще!

– Намерь, намерь, намерь! – наперебой закричали цыганки, и даже Яков Васильев, сердито поглядывающий на часы, не стал возражать. Немедленно из комнаты были выдворены в коридор все мужчины, включая попытавшегося спрятаться за занавеской Степку, и за дверью началась торопливая возня, ахи, шуршание расправляемой материи и команды: «Живот подбери! Не вертись! Гашка, тяни шнурки! Да не порви, дура, оно дороже тебя стоит! Данка, в плечах расправь! Да ниже, ниже спускай декольте, не в таборе небось!»

Кузьма, стоящий у стены, тихо, но очень отчетливо выругался. Стоявшие рядом цыгане тут же испуганно посмотрели на Якова Васильева, но тот даже не повернул головы. К Кузьме подошел Митро и, понизив голос, что-то чуть слышно начал ему втолковывать. Тот слушал, не отрывая взгляда от пола у себя под ногами. На его лице было непривычно жесткое выражение, было очевидно, что он с удовольствием оборвал бы Митро, не будь тот старше. К счастью, в этот момент открылась дверь «актерской», и цыгане дружно просунули головы в образовавшуюся щель.

– Ой! – сказал Кузьма.

– Вот черт, – буркнул Митро.

– Да-а-а… – задумчиво протянул Яков Васильев.

– Мать Богородица и все угодники! – хором заорали братья Конаковы, и толпа мужчин с веселыми, восхищенными воплями ввалилась внутрь. Там так же восторженно гомонили цыганки, которые крутились вокруг неподвижно стоящей Данки, поправляя последние неровно лежащие складки. Малиновая блестящая ткань великолепно подошла ей, самым выгодным образом оттенив темный цвет лица и иссиня-черные, уложенные в высокий валик волосы. Узкий лиф подчеркивал тонкую талию и небольшую, еще полудетскую грудь, мягкие складки юбки, переливаясь и играя в свете лампы закатными, рубиновыми, пурпурными тонами, ниспадали к ногам. Данка, вся пунцовая, под цвет платья, взволнованно дышала, прижимая руку к слишком низко, по ее мнению, обнаженной груди, и была хороша как никогда. Варька поймала ее панический взгляд, молча протянула ей шаль, и Данка с облегчением замоталась в нее. Цыгане негромко рассмеялись.

– Ну, видали вы, ромалэ, такое… – с улыбкой начала было Марья Васильевна, но в это время хлопнула дверь, и в комнату ворвался Степка с вытаращенными глазами:

– Господа цыгане, там уж гости беспокоятся! Выход ваш давно уже… Ой-й-й, батюшки святы… Да-а-арья Степанна… Прынцесса несказанная вы наша… Ну все, ослеп я до второго Христова пришествия!

– Что, прямо так и выйдешь? – вполголоса спросила Варька, приблизившись вплотную к Данке.

– А что, переодеваться время есть? – дернула та плечом, готовясь к новой ссоре. Но Варька только усмехнулась и, вытянув из стоящей на столе корзины с цветами одну розу, аккуратно вставила ее в Данкин корсаж. Данка недоверчиво улыбнулась в ответ.

– Знаешь, кто это? – так же тихо спросила Варька.

– Нет…

– Знаешь, – уверенно подытожила Варька и, повернувшись вслед за выходящими из «актерской» цыганами, слегка потянула Данку за руку. – Идем… принцесса несказанная.

Данка кивнула, но не двинулась с места до тех пор, пока весь хор не вышел из комнаты. Митро выходил последним, и Данка тронула его за рукав. Тот замедлил шаг, оставшись наедине с Данкой, вопросительно взглянул на нее. Та, шумно вздохнув, сказала:

– Дмитрий Трофимыч, мне бы в самом деле водки…

– С ума сошла, сестрица? – Митро невольно оглянулся на закрытую дверь. – Яков Васильич нас поубивает…

– Петь не смогу! – пригрозила Данка. – Так горло и дерет, так и дерет…

– Подведешь ты меня под монастырь! – нервно сказал Митро. – И откуда у меня, сама подумай?! Ты бы еще прямо в зале схватилась, у всех на глазах!

– Дми-и-итрий Трофимыч… – заныла Данка.

– Замолчи! Ох, доиграемся мы с тобой… – Митро прижал плечом дверь, и в его руках невесть откуда появилась плоская фляжка. – Пей, я посторожу! Да живо, пока нос кто-нибудь не сунул!

Испугавшись, Данка сделала довольно большой глоток и тут же закашлялась, поперхнувшись. Митро протянул было руку за фляжкой, но Данка отстранилась и сделала еще один глоток. Митро вырвал у нее фляжку насильно.

– Хватит, сомлеешь без привычки! Не кагор небось! Ну, все, с богом, ступай… И боже сохрани тебя на Яков Васильича дохнуть! Завтра же в соломе на базаре сидеть будешь, и я с тобой вместе!

– Нет, Дмитрий Трофимыч, я тебя не выдам, – серьезно пообещала Данка. И, стараясь не обращать внимания на тут же закружившуюся голову, побежала вслед за Митро.

Навроцкого она увидела сразу, как только взошла на эстраду и глаза привыкли к яркому свету свечей. Тот сидел за столиком у самых дверей и, поймав Данкин взгляд, немедленно отсалютовал ей бокалом с шампанским. А та не сумела даже кивнуть в ответ, изумленная той переменой, которая произошла с ее случайным знакомым. На нем больше не было ни нелепых рыжих туфель, ни потрепанного костюма с грязным платком в кармашке, ни перстня с фальшивым камнем. Сейчас Навроцкий был одет в безупречного покроя черный фрак и сверкающую белизной сорочку, а в галстуке тускло поблескивала булавка, которая показалась Данке бриллиантовой. «Господи… Генерал-губернатора он, что ли, в очко надуть успел?!» – испуганно подумала она, прикидывая, сколько времени прошло с тех пор, как они расстались в переулке. Данка даже не сразу почувствовала, что Варька усиленно толкает ее в бок, а когда эти толчки стали чрезмерно ощутимыми, сердито скосила в ее сторону глаза:

– Ну, чего тебе?!

– Ты хоть из приличия поклонись… Сыромятников вон прямо скачет!

Данка нехотя повернулась. В самом деле, купец Сыромятников, занявший с компанией друзей лучший стол у самой эстрады, давно уже вертелся на стуле, вытягивая шею. Это был довольно красивый, хоть и грубоватый, парень лет двадцати трех в дорогом костюме, с остриженными по последней французской моде русыми волосами и бриллиантовыми запонками в манжетах сорочки. От папаши, до смерти проходившего с бородой до пупа, в стародедовской поддевке и сапогах бутылками, Сыромятникову-сыну достались лишь густые, сросшиеся брови, жесткий, чуть выдвинутый вперед подбородок и блудливые, как у уличного кота, желтые глаза. Федор Сыромятников еще не привык к свалившимся на него огромным деньгам: при жизни отец держал его в строгости, лично контролируя все расходы и свободное время сына, принуждая его к длительному сидению в конторе за счетами и разъездам по лабазам и лавкам, разбросанным по всей Москве. Теперь же Федор напоминал сорвавшегося с привязи молодого кобеля, вылетевшего с обрывком цепи на шее за ворота и ошалевшего от неожиданной свободы. В первые же дни вольной жизни без папашиного надзора друзья, которых у Федора немедленно завелось огромное множество, привели его в ресторан Осетрова, и там он увидел Данку. И сейчас, поймав ее взгляд, Сыромятников вскочил, чуть не перевернув стол со всем стоящим на нем, и грянул громоподобно на весь зал:

– Ур-ра, несравненная!

Спутники Сыромятникова подхватили приветствие, и от их дикого рева задрожали бокалы на столиках. Данка поклонилась, улыбнулась, надеясь, что это не выглядело слишком принужденно. Села на свое место рядом с Варькой и дала себе страшную клятву: ни одним глазом не смотреть на Навроцкого до конца вечера.

Увы, это было слишком трудно. Сидя рядом с другими и вытягивая традиционную первую песню, которая исполнялась всем хором, без солистов, Данка, как могла, старалась смотреть поверх столиков. Но глаза сами собой обращались к двери, туда, где, свободно откинувшись на спинку стула и заложив ногу на ногу, сидел и беззастенчиво разглядывал ее Навроцкий. Еще хоровая песня не дошла до середины, а они уже трижды встретились взглядами, и каждый раз этот нахал почтительно склонял голову или чуть заметно приподнимал бокал. Потом песня кончилась, и вышла со своим романсом Марья Васильевна, потом дуэтом пели Стешка и Аленка, потом пошла плясать Фенька Трофимова, а Данка и Навроцкий все сталкивались глазами, и с каждым разом все чаще, и Навроцкий уже улыбался во весь рот, блестя зубами, как тогда, в трактире. Данка же, у которой от выпитого все еще шла кругом голова, успела напрочь забыть о том, что прямо перед ней сидит и тоже не сводит с нее глаз Сыромятников. И поэтому, когда кулак Варьки с новой силой впился ей под ребро, Данка подскочила на месте и испуганно зашипела:

– Ты свихнулась, что ли, дура?! Дыру проткнешь!

– Не я свихнулась, а ты! – процедила в ответ Варька. – Ты слышишь, что тебя вызывают?! Фу-у, как от тебя несет… Когда успела-то, бессовестная?!