– Весной. В мае.

– В дороге, получается… – машинально сказал Илья. И осекся, увидев разом застывшее лицо жены. Она ничего не сказала, молча высвободилась из его рук, пошла к столу. Глухо сказала:

– Ты есть будешь или нет? Все остыло уже. Сейчас горячего положу.

Так вот, значит, чего она ревет… Илья сел за стол, сердито дернул на себя миску, которую Настя собиралась забрать. С досадой сказал:

– Хватит выть. Никого не схоронила пока. Леший с тобой, подождем, пока опростаешься, а там поглядим. Лето длинное, успеем наших догнать. Да это точно в мае? А то сиди, дожидайся с тобой до Петровых дней…

Она снова грустно улыбнулась, вытерла последние слезинки.

– Не бойся. Все точно.

– Стехе говорила?

– Да.

Стеха была непререкаемым авторитетом, и Илья немного успокоился. В молчании он уничтожил все, что было в миске, даже не поняв толком, что ел, выпил стакан вина, поставленный Настей, смахнул со столешницы в ладонь крошки, собираясь отправить их в рот. И вдруг вспомнил:

– Настька! Совсем голову заморочила слезьми своими, я и забыл… У меня подарок есть!

– Да? – Настя обернулась от печи. – Покажи!

Улыбаясь, Илья вытащил из-за пазухи забытый сверток, положил на стол, развернул. Фиолетовые аметисты блеснули таинственным розоватым светом, тускло заблестело золото.

– Вот, как ты любишь… Маленькие.

– Маленькие, да удаленькие, – испуганно сказала Настя, беря в руки одну серьгу и глядя на свет. – Илья, ты, воля твоя, с ума сошел! Я же знаю, сколько стоит такое!

– Не на ветер ведь выбросил, – важно сказал он, уже видя, что Насте понравились сережки, и радуясь – угодил. – Надела бы.

– Ночь ведь уже… – сказала она, но все-таки подошла к зеркалу. Через минуту вернулась:

– Ну, как тебе?

– Мне что с ними, что без них – одинаково, – честно сказал Илья. – Слушай, как Бог такую красоту делает? Тут точно не без сатаны обошлось… У меня отец говорил: чем баба красивее – тем в ней черта больше сидит!

– Шутишь? – обиделась Настя.

– Любишь![37] – в тон ответил Илья, и они оба рассмеялись. Аметисты закачались по обе стороны лица Насти, бросая на ее смуглую кожу россыпи розовых искр, ярко оттеняя улыбку, и, медленно вставая из-за стола, Илья подумал: никакие шрамы, никакие борозды ее не портят. Все равно царица. Все равно лучше всех.

Когда они уже лежали в постели, Илья привычно потянул было на себя жену, но Настя осторожно удержала его руку:

– Знаешь… лучше не надо пока. А то все может быть, – и торопливо добавила: – Стеха так сказала.

– Да? И сколько теперь вот так?.. – испугался Илья.

– Недолго, не беспокойся. – Настя улыбнулась в темноте, смутно блеснули зубы. – Я скажу, когда можно.

– Ну, ладно. – Илья обнял жену, подождал, пока она устроится поудобнее на его плече, прислушался к тому, как свистит и скребется в печной трубе ветер. Глаза закрывались сами собой. Уже засыпая, он вдруг вспомнил Лушку, сквозь дрему подумал: как сговорились они с Настькой – в один день тяжелыми объявиться… И заснул.

Настя не спала. Сначала она долго лежала неподвижно, глядя в черный потолок, потом, высвободившись из-под руки мужа, встала. Илья проворчал что-то во сне, перевернулся на живот, и Настя прикрыла его одеялом. Стянула со спинки кровати шаль, закутала плечи, подошла к столу, села. Осторожно зажгла свечу и, отгородив ее чугунком, чтобы свет не падал на кровать, придвинула к себе зеркало.

Врет он или нет? Или вправду красивая она еще? Из темной глубины стекла на Настю смотрели собственные встревоженные глаза, снова наполняющиеся слезами. Она слегка повернула голову, и в свете свечи отчетливо выступили шрамы на левой щеке, кажущиеся сейчас еще глубже, еще безобразнее. Настя закрыла лицо руками, вновь содрогаясь при воспоминании о той душной грозовой ночи, когда она неслась по пустой дороге к оврагу, из которого слышались крики и брань, как скатывалась в сырую щель, обдирая руки и колени, как кричала, задыхаясь: «Не трогайте, ради Христа, люди добрые…» Знать бы тогда… Знать бы, что ни тяжесть кочевья, ни шрамы на лице, ни боли, мучившие ее после больницы до сих пор, – ничего даже рядом не стоит с той болью, которую она почувствовала сегодня, когда днем к ней заявилась жена Мишки Хохадо.

Настя не любила Фешку: ей не нравились ни слишком громкий, гортанный голос Мишкиной жены, ни ее рябое наглое лицо, ни привычка собирать сплетни и выбалтывать то, что было и чего не было, на каждом углу. Половина ссор в таборе случались из-за этой носатой, похожей на дятла цыганки с вечно растрепанными волосами, неряшливо выбивающимися из-под платка, и Насте не хотелось попадаться ей на язык. В открытую они ни разу не ссорились, но Настя чувствовала, что тоже не нравится Фешке, и поэтому очень удивилась, когда увидела ее на своем дворе. Фешка вошла в дом, без приглашения шагнула в горницу и прямо с порога закричала:

– А твой-то, дорогая моя, знаешь, к кому бегает?! Да ты сядь, сядь, милая, а то ноги откажут! Сядь! Слушай! Своими глазами, вот своими собственными глазами эту потаскуху видала!

Через минуту Настя перестала понимать смысл Фешкиных слов: в голове словно встал плотный туман, в котором застревали звуки. Фешка, не замечая этого, говорила и говорила, с нарочитым негодованием взмахивала костлявыми руками, тыкала пальцем куда-то на улицу, а Настя смотрела через ее плечо в окно, за которым густо падал снег, теребила бахрому шали и с отчаянием думала: вот сейчас она упадет в обморок, и вечером об этом будут болтать все цыгане…

Фешка подозрительно рассматривала бледное лицо Насти, с нетерпением ожидая, когда же наконец та закричит, забранится и потребует сию же минуту сказать, где живет шлюха-разлучница. Фешка рассчитывала нынче же в красках расписать цыганкам, как дрались жена и любовница Смоляко, но Настя разочаровала ее полностью. Не уронив ни слезинки, эта городская краля замоталась в шаль, встала и молча повернулась лицом к стене. Растерявшаяся Фешка попробовала еще раз:

– Эй, милая моя, ты меня слышала? Я ведь знаю, где эта выдрища живет! Сказать? Побежишь? Может быть, он как раз сейчас у нее, прямо из-под одеяла и выволочишь… Я и сопроводить могу!

– Молчи, ради бога, – послышался глухой голос.

Фешка на всякий случай подождала еще немного, но Настя так не повернулась к ней.

– Ну, как знаешь! – обиженно выпалила Фешка, вставая. Уже с порога заявила: – Ты, золотая, раз такая гордая, скоро без мужа останешься! Найдется на кобеля сучка, не беспокойся, найдется! А ты сиди, дожидайся невесть чего! Тьфу, каким местом вас только в городе думать учат!

Настя не ответила. Подождала, пока за Фешкой закроется дверь, вытерла обширную лужу, натекшую с ее валенок, оделась, накинула на голову шаль и вышла из дома.

Она ушла за церковь, за кладбище, на глухую окраину, где уже начиналась голая заснеженная степь, и там бродила до самых сумерек по протоптанной вдоль кладбища тропинке. Снег то припускал сильнее, то переставал, низкое холодное небо нависло над городом и полем, с кладбища хрипло орали вороны, в церкви отзвонили к вечерней, сумерки стали густыми, темными… Настя, промерзшая так, что не гнулись пальцы и ноги не чувствовались в валенках, все надеялась: вот-вот она заплачет, сразу станет легче, и тогда можно будет возвращаться домой. Но слез не было, хоть убей. Только ныло сердце да стоял в горле горький, мешающий дышать комок.

За спиной послышался скрип снега. Настя обернулась. К ней, пыхтя и кутаясь в пуховый платок, неторопливо приближалась старая Стеха.

– Тьфу, собачья погода! – объявила она, поравнявшись с Настей и доставая из-за пазухи трубку. – Еще и табак кончается! У тебя нету?

– Нет…

Стеха сердито крякнула, спрятала трубку, поправила сползающий платок. Глядя на Настю сощуренными глазами, спросила:

– И долго ты тут прогуливаться собираешься, девочка? На дворе не лето, гляди – сама застудишься и дите заморозишь.

– Откуда ты знаешь? – с испугом спросила Настя, невольно закрывая ладонью живот.

Стеха слегка усмехнулась:

– Четыре месяца есть?

– Да, кажется…

– У-у-у, молодец какая ты у меня! – Стеха слегка похлопала Настю по животу. – Илья знает?

– Нет еще…

– Так ты скажи ему, скажи, девочка. Чего стесняться? Скоро всем видно будет. Глядишь, и шляться перестанет…

И тут Настя не выдержала. Слезы хлынули так, что за минуту вымочили и лицо, и руки, и оба конца шали, а она все не могла успокоиться и плакала навзрыд перед старухой цыганкой. Стеха не пыталась ее утешать, молча стояла рядом, поглядывала на темное, затягивающееся снежными тучами небо. Когда Настя наконец успокоилась, Стеха похлопала ее по руке.

– У Фешки башка деревянная. Ты правильно сделала, что ее не послушала. Вот увидишь, скоро все само кончится.

– Ка-а-ак же… Ко-ончится… – всхлипывая, Настя коснулась пальцем изуродованной щеки. – На кого я теперь похожа…

Стеха воззрилась на нее с недоумением.

– Чего?! Тю, а я ее за умную держала! Ты что, думаешь, Илья из-за твоих царапинок налево поскакал?! Да мужик – он и есть мужик, будь ты хоть икона ходячая, все равно на чужой двор свернет. Такими их Бог замесил, и не нам перемешивать. Да мой Корча в молодые годы от меня – от меня! – и то гулял…

Настя даже улыбнулась сквозь слезы: до того горделиво прозвучало это «от меня!». Стеха заметила улыбку и притворно нахмурилась:

– Чего хохочешь? Я ж не всегда таким сморчком мореным ползала. Небось покрасивей, чем ты, была! – Старуха снова взглянула на небо, крепче завязала платок и взяла Настю за руку. – Пошли-ка домой. Сейчас так запуржит, что возле дома в сугробах заблукаем… Вытри нос, девочка, а то он, как фонарь, светится. И ходи миллионщицей! Пусть бабье языки чешет на здоровье! А Илья от тебя никуда не денется. Слышала, как цыгане говорят? У рома[38] девок много, а жена одна. Побегает – вернется. И… не говори с ним про это. Не надо.

Настя послушалась. И даже обрадовалась, когда, сворачивая вместе со Стехой на свою улицу, встретила ее молодых внучек, немедленно напросившихся в гости. С тех пор как они поселились в Смоленске, в ее доме постоянно толклись незамужние девчонки, которые жадно просили Настю научить их петь и плясать «по-городскому», надеясь этим привлечь женихов. Настя смеялась, учила, сразу обнаружив двух-трех по-настоящему талантливых, быстро перенявших все ее романсы и исполнявших их хоть и без особого мастерства, но без фальши и с большим чувством. Однако сегодня почти сразу за девчонками явились и взрослые, привлеченные разносящейся на всю улицу «Невечерней», исполняемой в шесть голосов. Цыгане принесли баранок, пряников, Настя пошла ставить самовар, девчонки быстро накрыли на стол, и вскоре в доме было столько народу, что Настя даже не сразу заметила среди женщин многозначительно посматривающую на нее Фешку. А заметив, отвернулась и весь вечер старалась не приближаться к ней.