Со времени визита дядюшки он уделял особое внимание талантам Эммы. Он нанял ей учителей игры на арфе и лютне, пения, танцев, живописи, рисунка и актерского искусства. Он уделял особое внимание ее телу. Заботливо покупал для нее все новомодные косметические средства, не терпел, чтобы она выходила в плохую погоду, портила руки домашней работой. Он даже следил за тем, что она пила и ела, и тщательно сам выбирал для нее еду, чтобы кожа ее оставалась чистой, а кровь — легко текла по жилам. Он внушал ей правила приличия и поведения в высшем обществе, постоянно подстегивая ее тщеславие. Она должна быть всегда веселой и выглядеть всегда прекрасной и элегантной. Как одно из тех, цветку подобных, сказочных созданий, что, возвышаясь над золотистыми облаками, проносятся в сиянии вечного солнца. Для этого он осыпал ее украшениями и дорогими туалетами, пытаясь выставить в наиболее выгодном свете каждое из ее очаровательных достоинств. Как будто она предназначалась для гарема султана, от благосклонности которого зависело все ее будущее.

Все это стоило многих стараний и денег. Но от него не было слышно ни жалобы. Или вопросом его гордости было не дать никому почувствовать по внешнему виду Эммы, как изменилось его положение? У нее должно было быть все, и все должно было быть самым лучшим.

В первые же дни после его отставки, когда на него сразу же напали кредиторы, Эмма умоляла его просить сэра Уильяма о помощи. Но он с неудовольствием отверг это предложение. Он и так слишком часто пользовался помощью дяди, в конце концов сэр Уильям сочтет своего племянника мотом и вычеркнет из завещания.

Казалось, от непрерывных унижений гордость Гревилла только возросла. Но ведь надо же было что-нибудь предпринять. Не может ли она хоть чем-то помочь ему в его бедственном положении? Она терялась в догадках, мрачный взгляд Гревилла пугал ее. Похоже было, что он стоит перед принятием какого-то трудного решения. У нее трепетало сердце, в голову приходили пугающие мысли.

К тому же он начал скрывать от нее свои сражения. Когда приходили ростовщики и перекупщики, он запирался с ними. А потом делал неестественно веселое лицо. Уверял, что все в порядке.

Но однажды, возвратившись с сеанса от Ромни, она нашла его в картинной галерее, где он, совершенно потерянный, сидел перед пустым мольбертом, на котором раньше стояла «Венера» Корреджо. Картина исчезла.

Всхлипывая, она опустилась рядом с ним на колени, хотела обхватить его руками. Он испуганно вскочил, разразился неестественным смехом. Что с ней? Картина была повреждена. И он отдал ее на реставрацию одному художнику. И вообще все ее беспокойство чрезмерно и совершенно излишне. Если бы ему понадобились деньги, у него еще достаточно друзей, которые охотно поспешили бы ему на помощь. Но он в ней не нуждается. У него еще есть больше, чем нужно. Он показал ей горсть золотых монет, просто вынув их из кармана.

И в наказание за то, что ей чудятся призраки, она — таков был его приговор — поедет с ним вечером в Рэнюлэ[54] на концерт, на котором ожидалось присутствие двора. И пусть наденет свое лучшее платье и самые дорогие украшения. Он хочет показать завистникам и клеветникам, что не разорен. Что положение его сейчас лучше, чем когда-либо.

Он смеялся. Но обмануть Эмму ему не удалось. Скрытый огонь его глаз говорил о полном смятении души.

* * *

Гревилл поехал раньше, чтобы купить билеты. Выйдя из своего экипажа у ворот Рэнюлэ, Эмма увидела Ромни, беседующего с каким-то возбужденно жестикулировавшим господином. Ромни познакомил их. Незнакомец оказался итальянцем Галлини, импресарио концерта. Здесь он ожидал прибытия двора. Ему удалось пригласить на концерт певицу Джорджину Банти, только что вернувшуюся из триумфальной гастроли по столицам Европы, и заинтересовать королеву Шарлотту неаполитанскими народными песнями прославленной примадонны. А теперь Банти в туманном Лондоне простудилась и в последний момент отказалась выступить. Он был в отчаянии. Гордая королева примет выпадение из программы песен, ради которых она только и согласилась приехать на концерт, за оскорбление и накажет Галлини, ввергнув его в немилость. Если бы он мог хотя бы предложить что-нибудь стоящее взамен этого номера! Может, это могло бы умерить ее гнев!

Эмме внезапно пришла в голову мысль:

— Может быть, я смогу помочь вам, сеньор Галлини! Правда, я пою не неаполитанские песни, но может быть, все-таки понравятся и мои песни древневаллийских бардов. Я сама аккомпанирую себе, стало быть, не нужны репетиции с оркестром. Лютня у вас, наверно, найдется?

Галлини слушал пораженный, не зная, что и думать.

— Конечно! — сказал он, помедлив. — С вашей стороны очень любезно сделать такое предложение. Но… вопрос в том…

— Хватит ли моего голоса? Справьтесь у мистера Ромни или сэра Гревилла! Или, так как эти господа, может быть, не совсем беспристрастны, убедитесь сами! Ещё ведь есть время, и вы можете прослушать хоть одну мою песню в артистической комнате. А если мое пение не понравится вам, то вы так и скажете совершенно открыто, а я обещаю вам, что не буду ни в малейшей претензии.

Она улыбалась, видя, как он принялся разглядывать ее.

— Если ваше пение равно вашей красоте, я бы, пожалуй, рискнул, — сказал он галантно и, выпрямившись после поклона, добавил совсем уже другим тоном:

— Пойдемте! Я послушаю вас!

* * *

Публика встретила объявление об изменении программы недовольным ропотом. Ради Банти купила она дорогие билеты на концерт. А теперь ее будут угощать какой-то безвестной валлийской уличной певицей?

Но когда Галлини вывел на сцену Эмму, наступила внезапная тишина. Эмма видела перед собой море человеческих лиц, удивленно взиравших на нее. На них можно было прочесть, что люди поражены и восхищены ее красотой.

— Это мисс Харт! — раздался чей-то голос. — Цирцея Ромни!

Он принадлежал герцогине Аргилл, родственнице Гамильтона, и прозвучал из ближайшей к сцене ложи. Герцогиня со свойственной ей живостью кивала Эмме, которая никогда не видела ее до сих пор, и аплодировала ей изящными руками, затянутыми в перчатки.

По залу прошло движение, шепот и шушуканье, слова герцогини обошли весь зал. Потом все снова стихло. Под руками Эммы прозвучали первые аккорды лютни.

Играя, она искала глазами Гревилла. Она нашла его бледное, лихорадочно возбужденное лицо рядом с Ромни чуть ли не в конце зала. Улыбнулась ему. Чего он боялся? Она была совершенно спокойна и уверенна. Разве она пела не для него, ее любимого? И если она будет иметь успех и станет когда-нибудь прославленной певицей, если к ней потекут реки золота — всем этим она обязана только Гревиллу. И все, все положит она к его ногам, ему отдаст свою славу, свое богатство, свою душу. Ему, который пожертвовал всем, чтобы сделать ее великой. Тому, кто молча боролся и страдал, чтобы не дать запятнать грязью повседневности белые одеяния своего идеала.

Она любила его. Теперь уже не подчиняясь зову своей плоти, который бросил ее когда-то в его объятия. Теперь его любила ее душа. И она пела в твердом сознании этой высокой, светлой любви.

Успех был полным. Эмму вызывали снова и снова. Требовали от нее все новых и новых песен. Банти была забыта. Уэльс одержал победу над Неаполем. Герцогиня Аргилл послала Эмме свою карточку со словами горячего признания, Лорд Аберкорн просил, чтобы его представили ей. Ромни был восхищен и пылал желанием писать с нее святую Цецилию.

Когда она вместе с Гревиллом покидала Рэнюлэ, благородные дамы и господа толпились, окружая их, чтобы разглядеть ее вблизи. Гревилл не во всем соглашался с этим хором восторженных похвал. Он не был согласен с ее чрезмерно страстным исполнением, выходящим за эстетические рамки. Но он не только порицал ее, он находил и слова признания. Казалось, ее успех больше тяготил его, чем радовал. Он молча слушал ее, откинувшись на подушки в углу кареты. Дома она заискивающе пыталась поймать его взгляд, но он отвернулся. Он устал и замучен, ему нужен покой. Он заперся в своей комнате, но не спал. До поздней ночи Эмма слышала его беспокойные шаги.

Несчастье ожесточило его. Нужен целый ряд солнечных дней, чтобы вернуть ему былую силу и уверенность.

* * *

На следующий день мать принесла Эмме письмо от Галлини, Импресарио предлагал ей блестящий контракт, если бы она решила посвятить себя камерному пению. Ей предлагалась тысяча фунтов и ежегодный бенефис при двух публичных выступлениях в неделю. К письму был приложен договор, ей оставалось только подписать его.

Трепеща от счастья, она бросилась матери на шею. Плакала вместе с ней о былой нищете, радовалась ожидавшему их в будущем счастью. То, о чем она мечтала в дни юности, ради чего она работала и билась все это долгое время — теперь наконец пришло к ней. Она стала королевой самого прекрасного государства из всех, существовавших на земле. И вместе с тем спасительницей возлюбленного от мучений нужды.

С письмом в руках она полетела к Гревиллу поделиться с ним этой чудесной новостью, зажечь в его глазах огонь радости, который теперь никогда уже не погаснет. Через час она вернулась, шатаясь, бледная, потерянная.

Все было кончено. Гревилл наотрез отказал ей в своем согласии на этот контракт. Он напомнил ей об условии, которое поставил, прежде чем взять ее к себе. Она обещала не делать ничего без его разрешения. Это обещание она нарушила своим выступлением в Рэнюлэ. Она скомпрометировала его публично, в присутствии его семьи, всей аристократии, всего королевского двора. А теперь она хочет еще больше унизить его, превратить его в мужчину на содержании у любовницы? Сердце его обливается кровью при мысли, что он должен расстаться с ней. Но это неизбежно. Этого требует его мужская честь.

Все это она рассказала матери короткими, отрывистыми фразами, переодеваясь в простое платье, в котором приехала сюда после ссылки в Хадн. Она приняла решение. Она уходит. Ведь Гревилл будет несчастен, если она останется. Она отказывается от предложения Галлини. Кому она обязана постановкой своего голоса? Гревиллу. А теперь ничто не должно напоминать ей его. Никогда больше не станет она петь, никогда не прикоснется к арфе. Все, что он подарил ей, она оставляет, не берет с собой ничего, кроме нищенского хлама, который она привезла сюда. Она отказывается от всего, опять исчезает во мраке неизвестности, из которого вытащила ее несчастная судьба. Она забьется в какой-нибудь пригород Лондона, чтобы заработать на хлеб себе и своей семье шитьем, собственноручным трудом. Если у него — мужская честь, то и у нее есть своя, женская честь. Он должен понять, как он был несправедлив к ней. Что ей слава, деньги, красота, если он разлюбил ее? Ей тесно, она задыхается в этом доме. Ей нужно вдохнуть свежего воздуха, чтобы не упасть замертво!