Насилие сэра Джона растоптало все, что было в ней доброго и доверчивого. С тех пор в ее сердце угнездилось недоверие — яд, который, постепенно распространяясь, проник в кровь и в конце концов подчинил себе все ее существо. Может быть, первый росток этого угнездился еще раньше, в те дни, когда Эмму унизили и высмеяли в школе миссис Баркер.

Все это время она была больна. Все, что происходило, она видела в зыбком тумане своей отравленной фантазии. А иначе как бы она могла так превратно истолковать действия Гревилла?

Когда он отослал ее в Хадн, он сделал это только для того, чтобы вырвать ее из порочного окружения доктора Грэхема и сэра Гарри. Он переехал с ней в Эдгвар Роу, чтобы отучить ее от нездоровой роскоши. Он настоял на ее занятиях науками, чтобы придать ее жизни более высокое духовное содержание в противовес ее склонности к чувственному началу. Он изменил ее имя, чтобы уберечь ее от борьбы с предрассудками света и даже внешне отделить ее от ее прежней жизни.

И надо ли удивляться, что он так рассердился? Ведь она так мало понимала его, когда она раздразнила его ревность своим обращением с Томом! А эта ревность — разве не была она доказательством его любви к ней, которая не хотела мириться с искаженным образом любимой. Она же ложно истолковала все это. Увидела в этом злую волю, эгоизм и желание властвовать над нею. Но этот кризис оказался благотворным, он очистил ее от всей болезненной накипи. Теперь она выздоровела и может рассуждать здраво и спокойно. Сознает она теперь, что была несправедлива к нему? Тогда с прошлым покончено, оно никогда больше не возникнет между ними. Правда, теперь родственники и друзья знают, кем она была. Но он доказал им, что не Эмма была повинна в этом. А они тонкие, справедливые люди, которые никогда ни в чем не упрекнут Эмму. Она и Гревилл могут начать новую жизнь рука об руку. Поддерживая друг друга, тихо и радостно работая, помогая друг другу добиваться в жизни успеха. И они были бы вместе счастливы. Она только должна доверять ему. Доверять, как доверяла она своим врачам.

Так говорил Гревилл Эмме в последний день мая. С того злосчастного двадцать шестого апреля она впервые смогла выйти из своей комнаты. Они сидели в саду друг против друга, под яблоней, простершей над ними розовое сияние своих ветвей. Майским цветением были мягко осенены деревья, кусты, живая изгородь. Как белые бабочки, парили в неподвижном воздухе цветочные лепестки. Над зелеными лугами и коричневыми пашнями неслось ликующее пение невидимых жаворонков. Над пашней поднимался пар и доносилось пряное дыхание обновленной земли. Тепло светило ясное солнце. В голосе любимого слышалась нежность. Жизнь была прекрасна.

На столике перед ней лежали кисти его рук. Изящные, с тонкими пальцами, руки высшей расы. Она осторожно подняла их, повернула, поцеловала, вложила в них свою голову, свое сердце, всю свою уставшую от борьбы жизнь.

Доверять?

Разве он не был целителем ее души?

Глава двадцать седьмая

Жизнь Эммы текла теперь спокойно по определенным рельсам, проложенным для нее Гревиллом. Он был добр и внимателен к ней, она никогда теперь не слыхала от него резких слов, оскорблявших прежде ее гордость. Прежде чем высказать какое-то желание или предложить что-нибудь новое, он всегда деликатно справлялся, как она себя чувствует, и осторожно подготавливал ее, так что, когда он обращался к ней с просьбой, она уже воспринимала его волю как свою собственную. Он теперь уже не приказывал, а уговаривал или подводил ее к принятию решения. Раньше такие дипломатические приемы будили в ней подозрение. Но теперь она лучше знала своего возлюбленного. Он стал осторожным, хитрым, так как любил ее.

И только по одному поводу бывали еще иногда маленькие споры. Когда в Эдгвар Роу забредали нищие. Тогда Эмма вспоминала о матери, о том, как после смерти отца та просила кусок хлеба у жестокосердных крестьян, чтобы накормить себя и Эмму. Она вспоминала, как сама бродила по улицам Лондона. И давала милостыню щедрой рукой.

Но Гревилл не одобрял ее щедрости. Нужно быть экономной, считать каждый пенни, никто не знает, что ожидает нас завтра. И Эмма прощала ему это равнодушие к бедным. Оно было не истинным отражением его души, а только следствием его заботы о будущем.

Из Неаполя приходили дурные известия, Письма сэра Уильяма сообщали об усилении болезни его супруги. Если леди Гамильтон умрет… Сэр Уильям любил женщин. Несмотря на свои пятьдесят два года, он был крепким и жизнерадостным человеком. Не станет ли он подумывать о втором браке? Что если в новом браке пойдут дети?.. Тогда придется отказаться от надежды, что сэр Уильям когда-нибудь заплатит его долги. И от видов на наследство в будущем. А ведь только это сдерживало до сих пор заимодавцев Гревилла.

Крайне озабочен был Гревилл и политикой: появились признаки грядущих изменений в правительстве. В случае, если покровитель Гревилла, лорд Норт, останется на своем месте, Гревилл несомненно пойдет в гору. Но в парламенте нарастало влияние оппозиции. Фокс и Шеридан, вожди либеральных вигов, готовились, кажется, к серьезному наступлению против правительства. Если падет лорд Норт и премьер-министром станет Фокс, дни состоящих на государственной службе тори сочтены. И Гревилла тоже вовлекут в эти политические страсти. Члены семейств тори не могут продолжать службу в правление вигов. Если их и не уволят, им следует добровольно подать в отставку. К этому обязывает традиция и характер.

* * *

В начале сентября из Неаполя пришло известие о смерти леди Гамильтон. Покойную следовало похоронить в фамильной усыпальнице в Пемброкшире, и сэр Уильям просил Гревилла подготовить все необходимое для траурного торжества. Сам сэр Уильям надеялся прибыть в Англию в середине месяца на военном корабле, который для перевозки покойной предоставил в его распоряжение король Георг. Поэтому у Гревилла было очень много дел в Лондоне, и Эмма часто была предоставлена себе. Что будет с ней, если она не понравится этому человеку, который, по словам Гревилла, судил беспристрастно и карал неподкупно.

Ее красота должна понравиться страстному почитателю античности. Не будет ему препятствием и ее прошлое. Благодаря своему общению с художниками, он привык к необычным эксцентричным судьбам и оправдывал их духовными потребностями, разрывающими оковы общепринятой морали. А что если он не найдет в ней таких духовных потребностей? Если она покажется ему только одной из тех многих, которые извлекают выгоду из своей красоты и восполняют недостаток глубины расчетом и кокетством?

А потом — сэра Уильяма связывали с племянником большие планы. Это он предложил Гревиллу посвататься к дочери Миддлтона и попрекал его, когда тот отказался от сулящего богатство брака. А теперь он сам прибывает в Англию. И может помочь осуществлению планов Гревилла личным влиянием. Не возьмется ли тот снова за старые проекты?

В сердце Эммы тихо закрадывались новые и новые сомнения. С тайным страхом ждала она приезда сэра Уильяма.

* * *

Гревилл встретил дядю в гавани и, не заезжая в Лондон, проводил его с траурным кортежем в Пемброкшир. Оттуда он написал Эмме. Сэр Уильям прибудет в Лондон, чтобы нанести визиты королю и министрам. И найдет время, чтобы в один из вечеров прийти на час к Гревиллу и познакомиться с Эдгвар Роу.

Самому Гревиллу придется остаться с дядей в Лондоне, и он не сможет жить в Эдгвар Роу. Важные переговоры не позволят ему также приехать раньше сэра Уильяма. Поэтому он давал подробные указания, как следует устроить прием. Он еще ничего не сказал дяде об Эмме, желая сначала увидеть, какое впечатление произведет на него ее красота. Пусть мать одна, в качестве экономки, встретит приехавших, а Эмма спустится в столовую только к чаю и незаметно начнет обслуживать гостей, предоставив остальное глазам сэра Уильяма. Нужно, чтобы создалось впечатление непринужденности и неподготовленности.

Все было сделано так, как он велел. Когда подъехала карета, Эмма была в своей комнате. Мать встретила господ в дверях дома, и они тотчас же прошли к Гревиллу, чтобы осмотреть лабораторию и коллекции. С наступлением темноты Эмма спустилась в столовую, зажгла над столом свечи, поставила в углу накрытый чайный столик и уселась около него, чтобы не бросаться в глаза входящим. Сердце билось так, что, казалось, оно вот-вот выскочит. Страх сковал ее члены. Услышав шаги мужчин по лестнице, она попробовала встать, но колени так дрожали, что ей это не удалось, и она укрылась в тени.

Вошел сэр Уильям.

Эмма не сразу увидала его лицо. Он говорил, повернувшись к следовавшему за ним Гревиллу. Но когда он обернулся, чтобы рассмотреть комнату, она была поражена. Пятидесятидвухлетний, он выглядел бодрым и крепким, как человек сорока с небольшим лет. Его спокойные движения выдавали в нем охотника, научившегося, выслеживая дичь, владеть каждым членом и каждым мускулом своего тела. Выпуклый лоб; густые брови затеняли живые глаза, излучавшие ум и расположение к людям. Легкая ирония играла, казалось, в опущенных уголках рта, не нарушая, однако, выражения дружелюбия, благожелательности и светской учтивости, придававших ему вид человека благородного и любезного.

Увидев настенную живопись, он вскрикнул от изумления:

— Великолепно, Гревилл, чудесно! Ты что, нашел способ изготовления золота или волшебный камень мудрости? Чтобы оплатить это, нужно быть владельцем крупного состояния!

Гревилл улыбался.

— Мне это не стоило ни шиллинга. Ромни написал это по дружбе, бесплатно!

— Бесплатно? Мои друзья — художники всегда требуют с меня денег. И как можно больше! Впрочем — Ромни. Напомни мне о нем завтра. Слава его «Цирцея» дошла до нас, в Неаполь Мне нужно увидеть эту картину. Говорят, что натурщица — идеал женской красоты. И где он ее выкопал? Мне говорили, что он ничего не приукрасил, а точно придерживался натуры. Это преувеличено, не правда ли? Праксителю служили для его Венеры более ста натурщиц!