Внезапно громкий холодный голос перекрыл шум.

— Не слишком ли вы торопитесь? Не всегда ведь совершенное тело сочетается с совершенным лицом. Как можно объявить награду за красоту, не видя лица?

Снова возник спор. Эмма уловила имя скептика. Томас Гейнсборо, глава лондонских портретистов.

Ее охватил гнев. Не руководила ли им зависть к более молодым соперникам, на весь Лондон прославившим Гебу Вестину? Быть может, он пришел сюда, чтобы оспорить ее красоту — то единственное, что она спасла во время катастрофы.

Затаив дыхание, она вслушивалась в спор. Рейнолдс держался неопределенно, доктор Грэхем яростно защищал свою Гебу, Гейнсборо упорно высказывал недоверие.

— Женщины не прячут свою красоту, — сказал он насмешливо. — Это старая истина, и ваша Геба Вестина лишь доказывает ее справедливость. Она демонстрирует все, чем гордится, но только не лицо. Значит, лицо уродливо.

Доктор Грэхем сердито рассмеялся.

— Уродливо? Самое прекрасное, правильное лицо, на которое когда-либо светило солнце.

Внезапно послышался тот мягкий, глуховатый голос.

— Ваше утверждение не всегда справедливо, мистер Гейнсборо. Как ни странно, но еще и сегодня существуют стыдливые женщины. Я сам в этом убедился. На побережье Уэльса я видел юную девушку с совершенным, прекрасным лицом. У нее были такие же руки, как у этой Гебы. Похожа и линия шеи. Она была легко одета, и я вполне мог понять, что и тело должно быть совершенным. Однако, позволив мне рисовать ее лицо, она твердо отклонила все просьбы позировать без одежды. Лишь немного расстегнула платье у шеи. При этом она была так бедна, что те несколько фунтов, которые я ей предлагал, оказались бы для нее целым состоянием. Нет, мистер Гейнсборо, это не всегда верно, что женщины показывают все то красивое, что в них есть.

Гейнсборо насмешливо улыбнулся.

— Вы полагаете, что Геба Вестина из того же теста? Да вы сами себе противоречите, мистер Ромни. Все, в чем вам та девушка отказала, эта женщина показывает, так что уж она-то отнюдь не стыдлива.

— Этот вывод тоже довольно смел, мистер Гейнсборо. Вестина обнажается, потому что ей позволено закрыть лицо. Женщины краснеют лишь тогда, когда встречают взгляд мужчины. У них вызывает чувство стыда не нагота, а сознание, что их видят обнаженными.

— Мистер Ромни прав, — энергично вмешался доктор Грэхем. — Геба Вестина закрывает лицо, потому что не хочет быть узнанной. Она не хочет опускать потом глаза под каждым мужским взглядом.

Гейнсборо снова засмеялся.

— Ей это вовсе и не нужно. Она погружена в магнетический сон, а следовательно, не знает, что мы видели ее лицо. Снимите с нее вуаль, если никаких других оснований для отказа у вас нет.

В спор вмешался принц Георг.

— Я начинаю разделять мнение Гейнсборо, — закричал он, разразившись своим легкомысленным смехом. — Если женщина прячется, она либо уродлива, либо жеманница. Так что, милый мой доктор Грэхем, ваша Геба Вестина либо монстр, либо глупа. Это решает вопрос. Идем, господа, становится скучно.

Доктор Грэхем что-то возразил, но Эмма не расслышала, что именно. Она не обращала больше внимания на затянувшийся спор. У нее возникло непреодолимое желание унизить всех этих скептиков. Она медленно выпрямилась и сняла с лица вуаль. На мгновение воцарилась мертвая тишина.

— Эмма Лайен! — вдруг крикнул принц. — Это глупая Эмма, жившая у мисс Келли!

Он громко расхохотался. Она холодно, с насмешкой посмотрела ему в глаза и кивнула.

— Да, ваше высочество, Эмма Лайен. Глупая Эмма, которая выбрала бедность, но не стала любовницей знатного лица. — И взяв длинный жезл, прислоненный к ложу, она спустилась и подошла к Гейнсборо. — Вот мое лицо, мистер Гейнсборо. Ну что, неужто я монстр?

— Цирцея! — закричал Рейнолдс в восхищении. — Цирцея, превращающая спутников Одиссея в свиней!

Она поблагодарила его взглядом, затем снова повернулась к Гейнсборо.

— Я жду вашего приговора, мистер Гейнсборо, и не бойтесь моего волшебного жезла.

С несколько принужденным смехом старик принял шутку.

— Вы меня уже заколдовали, — сказал он. — Признаю свое поражение. И если вы согласитесь мне позировать, вы осчастливите меня.

Несколько мгновений Эмма наслаждалась своим триумфом, затем с вежливым сожалением пожала плечами.

— Я понимаю, какая это честь быть увековеченной кистью такого великого художника. Однако это невозможно. Здесь есть человек, имеющий на меня более давние права. — И бросив свой жезл, она протянула руки Ромни. — Вы были правы, мистер Ромни, когда предостерегали меня от Лондона. Тем не менее я здесь. Тогда, у залива Ди, вы хотели меня писать. Вы все еще хотите этого? Я в вашем распоряжении.

Она улыбнулась и кивнула ему, как доброму старому другу. А он, онемев от изумления, сжимал ее руки и в упоении смотрел на ее прекрасное лицо, как будто перед ним возник новый шедевр.

В своей обычной грубой манере Рейнолдс со смехом ударил Ромни по плечу.

— Вы счастливчик, Ромни! Если вы напишете ее в образе Цирцеи, вы завоюете этой картиной мир.

— А я покупаю ее, Ромни, даже если она обойдется мне в половину моего апанажа, — как всегда порывисто добавил принц Георг. — Цирцея, волшебница!

Глава семнадцатая

Уже назавтра рано утром она была у Ромни на Кавендиш-сквер. Войдя в ателье, она увидала художника, который сидел в углу, закрыв лицо руками. Казалось, он не заметил ее появления, и когда Эмма положила руку ему на плечо, он вздрогнул и посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Что с вами? — спросила она озабоченно. — Вы больны?

Внезапно глаза его просветлели, как будто он только теперь ее узнал. Он вскочил и сжал ее руки.

— Вы пришли? Неужто вы действительно пришли?

Она смотрела на него с удивлением.

— Вы разве забыли, о чем мы вчера уславливались?

— Забыл? — Он принужденно засмеялся с той затаенной печалью, которая придавала его голосу глухое звучание. — Я ничего не забываю. Я все обдумываю заранее, но не верю, что это когда-либо осуществится. Ужасное свойство, не правда ли? Так и в этот раз: всю эту бессонную ночь напролет я радовался вашему предстоящему приходу, но потом меня вдруг охватил страх, что вы не сдержите своего слова. И тогда я забрался в угол и загрустил. — Он устало улыбнулся. — Я большое дитя, не так ли? Но теперь вы здесь, и я снова счастлив. Начнем?

Он вдруг стал другим. Быстро заходил по ателье, притащил небольшой помост, на котором Эмма должна была стоять, постелил на него дорогой ковер и отпер старинные сундуки, откуда стал доставать всевозможные женские одежды. При этом он с лихорадочным оживлением непрерывно болтал, как будто боялся, что Эмме станет скучно и тогда она уйдет.

Наконец он нашел то, что было нужно: длинное, свободно ниспадающее белое античное одеяние, которое она по его просьбе надела. Оно было ей впору, как будто на нее и шилось. Затем он дал ей в руку жезл и велел подняться на помост.

— Попробуйте принять позу Цирцеи.

Эмма засмеялась.

— Сначала скажите мне, кто такая Цирцея. К стыду своему, я должна сознаться, что не знаю, кто это. Я так мало училась.

Он взглянул на нее обескураженно, как будто не мог постичь, как она может чего-то не знать. Затем принес французскую книгу с многочисленными иллюстрациями и перевел ей сказание о Цирцее. При этом он не смотрел на Эмму, но когда кончил читать и поднял на нее глаза, у него вырвался изумленный возглас.

Эмма стояла на помосте с жезлом в правой руке, левую же подняла, как бы произнося заклятие. Глаза ее приняли странное выражение угрожающее и манящее одновременно.

— Цирцея! — закричал он в восторге. — Рейнолдс прав, Цирцея, какой ее видел Гомер. Как вы это сделали? Вы обладаете необычайным даром преображения.

И дрожа от нетерпения, он погрузился в работу.

Однако уже час спустя он внезапно остановился.

— Больше не могу! — простонал он, отбросив карандаш и отодвигаясь от мольберта, словно боялся упасть. — Голова раскалывается, линии пляшут, все вертится. Наверно, я снова теряю рассудок.

Он дрожащими руками взял со стола кружку с водой и стал пить большими жадными глотками. Затем упал на стул. Грудь его вздымалась, глаза блуждали, кожа на висках как будто пересохла. Эмма в испуге бросилась к нему. Когда она взглянула ему в лицо, она сразу вспомнила: тяжелое дыхание, суженные зрачки, осунувшееся лицо. Ей показалось, что перед ней в кресле сидит Нельсон, так резко воспротивившийся ее прикосновению.

Неужели и Ромни — жертва той же страшной болезни своего времени? Она положила ему на лоб ладони и мягко провела ими по его плечам и рукам к пальцам, которые осторожно сжала. Так же, как Нельсон, Ромни закрыл глаза и откинулся на спинку стула.

— Как хорошо, — прошептал он, — какая у вас добрая, сильная рука! Еще, мисс Эмма, еще.

Он обнял ее обеими руками и крепко прижал к себе, как будто из ее юного тела в него переливались силы и жизнь.

* * *

Теперь она что ни день с утра отправлялась к нему. Художник встречал ее всегда на пороге ателье, она уже издали видела, как он приветливо махал ей рукой. Избалованный женщинами, любимец публики, сорокапятилетний Ромни вел себя с Эммой всегда крайне предупредительно, и это действовало как целительный бальзам на ее израненное унижениями сердце. Никогда не слыхала она от него неласкового слова или оскорбительной лести. В отличие от других, он не желал ее, а коленопреклоненно, благоговейно поклонялся этому посланному ему свыше дару — ее красоте.

Скоро ей стала уже известна вся его жизнь. Жизнь художника, для которого превыше всего было его призвание. Он женился в молодости, когда был еще неопытным юнцом и новичком в живописи, на женщине, которая тогда казалась ему идеалом. В браке она родила ему множество детей. Обладательница доброго сердца, она была неспособна следовать полёту его фантазии. Ее постоянная забота о хлебе насущном отравила ему жизнь, он чуть было не погиб в этой удушающей атмосфере. После долгих сражений он покинул ее. Она жила с детьми на родине, и Ромни никогда с тех пор не видел ее. Он вспоминал о ней без горечи и всю вину возлагал только на себя. О себе он говорил с печальной улыбкой, что судьба отказала ему в тихом, спокойном счастье. Поэтому хорошо, что он ушел от семьи. Он только сделал бы ее еще более несчастной.