Жюльетта Бенцони - Любовь и замки. Том 2

Но Анри не мог уже оставаться дома. К тому времени его жена достигла совершеннолетия, и он получил, наконец, ее состояние. С трудом подняв ее с подушек, Мари поместили в карету вместе с дочерью, и, нагруженные всяким скарбом, они отправились в Париж. Наконец Анри сможет вдохнуть воздух столицы, встретить своих товарищей, галантных дам, вновь почувствовать вкус дуэли. Он доволен, но Мари со слезами на глазах следит за удаляющимся Рошери, в котором она потихоньку устроила все на свой вкус и где она узнала свое счастье.

Тем не менее она смогла найти радость в одном из прекраснейших домов на улице Лион-Сен-Роль, обрести друзей и встретить своих родных, особенно дорогого дядю Куланжа, которого она звала «добрым дядей». У неё появились друзья, и вскоре изысканный круг людей образовался вокруг этой красивой и образованной женщины, немного жеманной, но без сомнения наделенной живым умом; беседа с ней доставляла истинное наслаждение.

В этом круге вряд ли было место для Анри, но большую часть времени он и не вспоминает о том, что он женат. Он распространяет слух, что у его жены темперамент айсберга и продолжает растрачивать ее состояние. Рождение желанного сына в 1648 году не остановило его безумств.

Когда до Мари дошел слух о том, что ее супруг увлекся Нинон де Ланкло, она серьезно обеспокоилась: аппетиты Нинон были настолько велики, что могли поглотить любое состояние. Анри был способен ради нее бросить жену и детей. На этот раз Мари вмешалась.

— Обманывайте меня, если это Вам нравится, месье, уже давно я знаю о Ваших чувствах ко мне, но не бросайте детей ради какой-то потаскушки!

Рассерженный Севинье пожаловался кузену Мари, известному Роже де Рабютэну, которого она любила ранее и который любил бы ее и сейчас, если бы только она ему это позволила. Рабютэн выставил Севинье за дверь, после чего написал Мари пламенное письмо:

«Если Богу угодно, чтобы он (Севинье) бросил Вас, любите меня, дорогая кузина, и я помогу Вам отомстить ему, любя Вас всю мою жизнь».

К несчастью, по ошибке глупого слуги, письмо попало как раз в руки мужа, который немедленно примчался к Рабютэну, чтобы вызвать его на дуэль. Но последний не принял вызова, хотя ему не составило бы труда оставить Мари молодой вдовой, и он поступил так только потому, что ему не хотелось причинять ей боль и видеть ее слезы. Он отнесся к Севинье как к несносному мальчишке и пренебрег им. Севинье был настолько рассержен, что решил, что воздух Парижа не подходит его жене, и на следующий день он отправил жену и детей в Рошери, поселил их там и запретил им приезжать в Париж без его разрешения. Больше он их не увидит никогда.

В феврале 1651 года посланник аббата де Куланжа принесет маркизе грустную весть о том, что ее муж сражался на дуэли с кавалером д'Альбером из-за госпожи де Кондран и был убит.

Мари плачет, весь дом погружается в траур. Она останется в Рошери еще на два года, занявшись садом и ведя бурную переписку со своими друзьями, в особенности с кузеном, и проводя долгие часы в обществе своей подруги, герцогини де Шольн, жены губернатора Бретани. Париж еще увидит ее. Но даже обустраиваясь во Дворце де Карновале, она не однажды вернется в свой маленький бретонский замок.

«Леса все так же красивы, — пишет она в 1675 году своей дочери, ставшей госпожой де Гриньян, — зелень в сотни раз лучше, чем в Ливри. Я не знаю, свойство ли это деревьев или свежесть дождей, но все вокруг так зелено, как в мае. Опадающие листья умирают, но остаются зелеными. Вы никогда не встречали такой красоты».

Анри похоронен в часовне Посещения Богородицей Святой Елизаветы на улице Сент-Антуан в Париже. Когда он умер, Мари изъявила желание быть погребенной рядом с ним в свое время. Но она покоится вдали от мужа и вдали от дорогого Рошери. Она умерла в 1696 году от оспы у своей дочери в прекрасном замке де Гриньян, освещенном южным солнцем. В часовне этого замка спит вечным сном эта женщина, удочеренная Бретанью.

Странным был праздник Рождества в замке Рошкотт в 1829 году, когда ретроградные законы Карла X начинали раздражать народ Франции. Там готовились роды, мало чем похожие на Рождество Божественного Младенца, ибо речь шла о рождении журнала.

Какой может быть журнал посреди туреньских деревень? И все же. Париж стал опасен для либералов, всё еще стремившихся донести свои речи до народа, чтобы поднять его на восстание против совершенно непереносимой власти. Повсюду проникала полиция, и явная, и тайная. Повсюду она угрожала от имени незыблемых законов. Вернувшись к власти после Ватерлоо с иностранной помощью, Бурбоны стремились восстановить в союзе с вездесущей Церковью власть в духе Людовика XIV. Чему и было посвящено собрание в этом красивом турском замке.

«Вы не знаете Рошкотта? Так почему же вы не спрашиваете, почему именно Рошкотт?» — напишет позже принц Талейран, постоянный я важный гость этого собрания, начавшегося при Людовике XVI и кончившегося во времена Реставрации. «Вообразите себе, что перед моими глазами расстилается сад, орошаемый большой рекой, окруженной лесистыми холмами, где, благодаря защищенности от северного ветра, весна начинается на три недели раньше, чем в Париже и где теперь все покрыто цветами. Существует еще одна вещь, которая заставляет меня предпочитать Рошкотт всем другим местам, — это то, что здесь я нахожусь не просто рядом с мадам де Дино, но у нее в гостях, что доставляет мне наибольшую радость».

Разумеется, накануне Рождества не могло быть и речи о зелени и цветах, исключая разве те, что заполняли оранжерею, но самое главное, что, несмотря на плохую погоду, мадам де Дино была здесь. На самом деле письмо «к одному другу» целомудренно выражало глубокую любовь восьмидесятилетнего человека к женщине сорока годами моложе, к тому же приходившейся ему племянницей. Эта любовь зародилась двадцать лет назад, в 1814 году на берегах Дуная, когда Наполеон находился на острове Эльба, а знаменитый Венский конгресс мира стремился перекроить карту Европы по вкусу Священного Союза англичан, русских, пруссаков и австрийцев.

Франция Людовика XVIII, разбитого подагрой короля, который слишком долго ожидал желанного трона, выбрала тогда своим представителем на Конгрессе самого знаменитого дипломата того времени — да, может быть, и всех времен — Шарля-Мориса де Талейран-Перигор, бывшего епископа из Отена, раскаявшегося революционера, бывшего министра иностранных дел Наполеона I, чьей милостью он стал князем Беневентским, и наконец, принца Талейран милостью Людовика XVIII. В итоге, он был единственным человеком, способным вызволить Францию из ужасной рутины, в которой она крепко завязла…

Талейран, и сам обремененный не менее ужасной женой, тогда же занялся приведением в порядок дворца Кауниц в Вене, принадлежавшего его юной племяннице, точнее, жене его племянника: графине Эдмон де Перигор, урожденной принцессе Доротее Курляндской.

Отношения между дядей и племянницей воистину составляют забавную историю, ибо вплоть до совместного отъезда в Вену в них имела место немалая неприязнь: по крайней vере, со стороны молодой женщины. Дочь Петра I Курляндского была лишена больших владений,

как в Пруссии, так и в России. Юная Доротея в возрасте четырнадцати лет была насильно по приказу царю Александра I, который имел некоторые обязательства перед Талейраном, выдана замуж за племянника последнего. Такое принуждение очень плохо сказалось на всем характере молодой девушки. К тому же она не могла рассчитывать на поддержку даже со стороны собственной матери, вдовы герцога Петра, ибо та была любовницей того же Талейрана; причем исключительно преданной ему.

Доротея могла рассчитывать только на собственные силы, и она не сдалась без боя. Влюбленная в то время в князя Адама Чарторыского, героя июльской войны за независимость, она считала себя его невестой. Брак с Перигором был для нее крушением всех надежд и мечтаний, и она была близка к тому, чтобы умереть от печали и бешенства одновременно. И разумеется, она инстинктивно возненавидела всех, кто пусть даже невольно, помог состояться этому союзу.

Ее будущий супруг вовсе не был омерзителен. Кроме того, что он принадлежал к одному из знаменитых родов Франции, — Эдмон де Перигор, блестящий гусарский офицер, был молод, красив, элегантен, отличался отличной выправкой и был заметен в любом обществе. Без сомнения, это был большой жизнелюб, и к тому же волокита, который больше заботился о великолепии своих нарядов, чем о счастье молодой супруги, в которой он не находил никакого очарования.

Это правда, ибо в пятнадцать лет Доротея не была очень красива. Худая и нескладная, черная как чернослив, с желтым лицом, — от уродства ее спасали только огромные черные глаза, широкие и ясные, которые занимали половину лица. Со всем тем ее характер был так же несгибаем, как и осанка, что дополнялось надменностью императорского высочества. Все же, подчиняясь родовому долгу, Эдмон Перигор добросовестно одарил жену двумя мальчиками. После чего он с радостью вернулся в своим полям сражений и мимолетным любовным приключениям…Его удаление принесло большое облегчение молодой женщине, которая так и не смогла привыкнуть к своему супругу. Зато ее чувства к Талейрану со временем странным образом изменялись. Постоянное соседство с принцем в парижских резиденциях или в замке Валансэ научило Доротею ценить этого господина, холодного в язвительного, а временами удивительно человечного, утонченного и надменного, добродушного и дерзкого, наделенного адским разумом — его прозвали Хромым дьяволом — и, сверх того, необычайно обольстительного, несмотря на то, что одна нога его была короче другой из-за несчастного случая в юности. Поразительное политическое чутье и талант дипломата окончательно обольстили умную молодую женщину; которая некогда получила ни с чем не сравнимое образование в аббатстве Пиатоли. Итак, когда пришло время отправиться на берега Дуная, мадам Перигор была безумно влюблена в своего дядюшку.