Приказчик повел ссыльных к соляным колодцам, похожим на обычные колодцы с питьевой водой. Только вместо воды ворот поднимал со дна тяжелую бадью с рассолом. В некоторых колодцах вместо воротов были устроены деревянные солеподъемные трубы. По одной трубе закачивалась вода, размывавшая пласт соли, а по другой откачивался рассол. Затем рассол выливали в деревянные желобы, по которым он медленно стекал в варницы. Бревна варниц пропитались солью и были проконопачены овечьей шерстью. В сопровождении приказчика дворяне вошли внутрь одной из варниц и тут же выскочили назад. Марье показалось, что она заглянула в преисподню. Посредине варницы была выкопана яма, в которой нестерпимым жаром полыхал огонь. Над огненной ямой висел церен, напоминавший огромную жаровню. На церене, склепанном из железных полос, выпаривали рассол. Густой дым, разъедавший глаза, валил из ямы и поднимался столбом к отверстию в четырехскатной крыше. Сквозь дым с трудом можно было разглядеть полуголых, черных, как черти, людей, которые подбрасывали в яму дрова и помешивали длинными скребками рассол на церене. Выскочив из варницы, откашливаясь и утирая слезы с глаз, ссыльные слушали объяснения приказчика:

– Варничный год начинается в середине июня, когда сходит камская вода. Сначала очищаем от грязи подцеренные ямы и разводим огонь. Потом пущаем по желобам рассол. Смотря по жару и кипению дается оного три али пять напусков за одну варю, а расходу шесть или больше саженей дров. На следующий день соль соскребается с церена и сушится на засеках, а потом переносится в амбары. Опять разводится огонь, пущается рассол и начинается новая варя. В апреле месяце Кама разливается и судам мочно подплыть к амбарам. Грузим соль-пермянку и везем ее по Каме на матушку Волгу. Оттуда в низовые города по течению, а против течения в Ярославль и иные города тянем на бечевках бурлацкой силою.

Просторные соляные амбары на ряжах стояли у самой воды. Иван Желябужский полюбопытствовал, отчего у амбара двойные бревенчатые стены, и получил ответ, что сие сделано для того, чтобы стены не расперло от тяжести соли, коей амбары к весне заполнены по самую крышу. Распрощавшись со строгановским приказчиком, ссыльные направились домой. Дядя на ходу подсчитывал, сколько тысяч пудов соли будет лежать к весне в каждом амбаре. А ведь каждый пуд стоит не меньше алтына! Соль нужна всем: и в царских палатах несоленые яства испортят пир, и в самой худой крестьянской избе краюха ржаного хлеба с луковицей нейдут в горло без соли. Но особенно нужна соль посадским людям, чью каждодневную пищу составляет соленая и вяленая рыба. Целые горы рыбы вылавливают на Волге, и десятки тысяч пудов соли потребны, чтобы сохранить ее. Все накопленное в амбарах будет продано, обогащая именитых людей Строгановых.

Иван Желябужский сбился в счете, помолчал, обдумывая какую-то мысль, а потом неожиданно сказал:

– Заточить бы Строгановых в тюрьму, а их промыслы отписать на великого государя!

– За что? – удивился младший брат Александр. – Вины на них нет, в измене не обличены.

– Э! Был бы добрый человек, а государев указ на него найдется! – усмехнулся пятидесятник.

– Истину глаголешь! – подхватил Иван Желябужский. – Праведными трудами немочно такое богатство скопить. Учинят сыск, скажут с пытки про свое воровство. Просидят всю жизнь в тюрьме, останутся от их несметных богатств рукавицы да лапти, если и рукавиц не отымут. Как отпишут их вотчины на государя, к варницам и амбарам надобно приставить государевых служилых людей по отечеству или по прибору. К примеру, тебя, полусотник, дабы ты за соляными амбарами присматривал и государеву прибыль соблюдал. Соль указать продавать только от казны, всем же иным накрепко воспретить свободный торг. Цену назначить гораздо против прежней. Ныне пуд идет за алтын, а мочно истребовать гривну. Все равно заплатят, потому как мимо казны соли не купишь.

– Ну, ты, брат, прибыльщик! – подтрунивал младший над старшим. – Что давеча глаголил про пошлину на иноземное платье? Мол, надобно государю учинить указ брать в казну по два рубли в год с каждого, кто носит платье на немецкий лад. А про брады что глаголил? Брать по две деньги с бритой брады и давать на год бородовой знак в удостоверение, что уплочено! Смех один!

– Смейся, смейся! – огрызался старший. – Русское платье надобно носить, а кто по скудости разума щеголяет в немецких обносках, пусть платит в казну. И кто браду бреет по еретическому обычаю, пусть несет деньгу, ибо сказано в Писании, что человек создан по образу и подобию Божьему. Зри, како писали на старинных иконах Спасителя и святых апостолов. Писали их с брадами долгими! То-то же! Ныне иконники предали забвению благочестивую старину. Преподобного Захария Постника малюют упитанным немчином с толстым пивным брюхом, мало саблю на боку не приделали! Тьфу!

В отличие от Строгановых воевода Соли Камской дворянин Богдан Лупандин не стал избегать опальных. Более того, он зазвал на встречу чердынского воеводу Василия Бутурлина. Чердынь когда-то была стольным градом Перми Великой, торговавшей с Господином Великим Новгородом и волжскими булгарами. В давние времена славилась Чердынь закамским серебром, которое привозили сюда из Царьграда и Персии. Что до Соли Камской, то город был основан недавно, когда нашли рассол. Поначалу Соль считалась пригородом богатой Чердыни. Однако времена изменились. Соль Камская поднялась на соляных промыслах, богатела и отстраивалась с каждым годом. Чердынь хирела и беднела.

Чердынский воевода откровенно завидовал соликамскому, который жил припеваючи на милости именитых людей Строгановых. Опричь щедрых строгановских подношений, была еще благодарность от посадских людей, державших кузни, лавки и иные промыслы. Но и того мало! Кланялись соликамскому воеводе купцы, направлявшиеся в Сибирь и обратно. Ехали туда – кланялись сукном и разным красным товаром, возвращались обратно – приносили на воеводский двор мягкую рухлядь. Утешало чердынца лишь то, что Лупандин не был заносчив и любил задавать пиры. Вот и сейчас по-дружески зазвал повидать опальную государыню и ее родичей.

Соликамский и чердынский воеводы, раскрасневшиеся после обильного возлияния, держались за руки, как малые дети. За ними шаткой походкой выступал чердынский подьячий Неустрой Алимпиев. Подьячий шатался не столько от крепкого вина, сколько от тяжести трехпудовых железных оков, переброшенных через плечо.

– Стой, Василий Федорович! – крикнула бабушка воеводе Бутурлину. – Я же тебя с младенчества знаю и матери твоей рожать подсобляла. Неужто дерзнешь заковать государыню? Не позволю, покуда жива!

С этими словами бабушка решительно закрыла внучку всем своим телом. Александр Желябужский тотчас же встал рядом с матерью, сжав рукоять кинжала. Иван, поколебавшись, присоединился к ним. Опешивший воевода невнятно пробормотал:

– Ты… того… Федора… не бранись. Не поняла… Эй, Неустрой, покажи романовские оковы…

Оказалось, что чердынский воевода привез с собой местную диковину – трехпудовые оковы окольничего Михаила Никитича Романова, дяди государя. Когда Борис Годунов повелел сослать Романовых в глухие места, Михаила Никитича привезли в деревню Ныробку за Чердынью. Окольничий был крутого нрава, дрался с приставами и пытался бежать. Поэтому его везли закованного в тяжелое железо. В Ныробке для него вырыли яму, заложили сверху жердями и присыпали землей, оставив маленькое отверстие, через которое кидали узнику корки хлеба. Закованный в железо по самую шею, Михаил Никитич томился в земляной яме целый год. Прознав, что окольничего держат впроголодь, ныробцы тайно послали к яме своих детей со скудной деревенской едой. Но пристав Роман Тушин схватил сердобольных ныробцев и приказал увезти их в Казань. Там в застенке их запытали до смерти, доискиваясь, не в заговоре ли они с Романовыми? Не сумев уморить Михаила Никитича голодом, пристав Тушин своими руками задушил ныробского узника, за что был поставлен Годуновым в воеводы. Вспоминая печальную участь окольничего, Марья подумала, что Романовым есть за что мстить и чего опасаться. Повернись судьба иначе, кроткого Мишу задушили бы в яме, как его родного дядю!

– Ныне к той земляной яме ходят богомольцы со всей Перми Великой, надевают на себя сии тяжкие оковы и молятся, кто сколько выдюжит, исцеляяся от разных хворей, – объяснял воевода.

– На больную скотину тож возлагают оковы, и от сих чудотворных оков скотина выздоравливает, – добавил подьячий.

Прощаясь со ссыльными, воевода Лупандин сказал, что им придется задержаться в Соли Камской.

– Камень, превысочайший зело, преграждает путь в Сибирскую землю. Леса и топи там пропастные. Дабы чего худого не случилось, отправлю я вас с вожом Сибирской дороги Ортемкой Бабиновым. Ты, Федора, должна его помнить. Он приедет через несколько дней по своему делу.

У посадских людей Соли Камской была застарелая распря с хитрым Ортемкой. Раньше через Камень перебирались окольной и опасной дорогой. Царь и великий князь Федор Иоаннович дал указ проведывать прямой путь в Сибирь. Артемию Бабинову удалось найти сухопутную дорогу, и за эту заслугу царь Федор Иоаннович пожаловал ему освобождение от оброка и всяких податей. После смерти царя Федора посадские и уездные люди попытались вернуть Ортемку в тягло, но он исхитрился получить жалованные грамоты сначала от царя Бориса Годунова, а потом от Василия Шуйского. В Смутное время соликамцы добились своего и обложили вожа Сибирской дороги тягостными поборами, злорадно приговаривая, что с кого же еще брать, как не с него.

Бабинов не смирился. Шесть лет он бил челом в Москву и наконец добился жалованной грамоты от царя Михаила Федоровича. Соликамскому воеводе было указано списать грамоту слово в слово, а саму грамоту отдать на руки Ортемке Сафонову сыну Бабинову. За этой долгожданной грамотой он и приехал к воеводе. Благоговейно поцеловав свиток, он ликующим голосом провозгласил многая лета великому князю и царю Михаилу Федоровичу всея Руси.

Бабинов когда-то сопровождал через Камень Григория Желябужского, его жену и сыновей, о чем не преминул напомнить бабушке Федоре.