Я выношу украшенный торт из столовой и ставлю в центре стола. Через несколько минут Элисон спускается, неся свернутую одежду Уильяма.

— Я это заберу, — бормочу я.

— Давай, положу в пакет.

Я иду за ней на кухню. Она кладет одежду в полиэтиленовый пакет и завязывает его узлом, а потом моет руки.

— С ним все в порядке?

— Да. Просто испугался. У него понос. Он страшно смутился, и вдобавок дети над ним посмеялись. Эмма непременно напишет ему длинное письмо с извинениями.

— Вовсе не обязательно.

— Конечно, напишет.

Я раскачиваю пакет на пальце.

— Это моя вина. У него непереносимость лактозы, а я заставила его есть мороженое.

— Зачем?

— Я сомневалась, что у него настоящая аллергия. Думала, это выдумки Каролины. Ну же. Скажи, что я ужасный человек.

Элисон нетерпеливо вздыхает.

— Ты вовсе не так плоха, Эмилия. Ты инфантильная и эгоцентричная, но вовсе не такая уж плохая.

— Спасибо, сестренка.

— Что? Ты хотела, чтобы я соврала?

— Нет. Ты права. — Я морщусь. Запах пробивается даже сквозь пакет. — Уильям меня ненавидит.

— Нет.

— Он сказал, что ненавидит.

— Нет. Он еще ребенок, ему грустно, и он сконфужен. Вот и все. Дети в его возрасте не испытывают ненависти. Это взрослая эмоция.

— Да. Я знаю, что ты права.

Нет, Элисон ошибается. Кажется, она недооценивает Уильяма. Он способен испытывать все взрослые эмоции, включая ненависть.

— Идем, — Элисон подталкивает меня к двери. — Пора резать торт.


Когда мы пересекаем Бруклинский мост, голос Уильяма нарушает тишину в машине:

— Ненавижу Бруклин.

Это первые слова, которые он произнес после того, как вышел из ванной вместе с Джеком. Под пальто на нем надеты белая футболка и комбинезон Эммы, закатанный на лодыжках.

Мы молчим.

— Я вижу, где были башни-близнецы, — говорит он.

— Хорошо, — отвечает Джек.

— Эмме девять лет, — продолжает Уильям. — Она почти в два раза старше меня. Дважды пять — это десять. Девять — это на один меньше десяти.

— Правильно.

— Но она даже не умеет читать.

— Перестань, Уилл, — говорит Джек. — Ты расстроен, но это не повод говорить об Эмме гадости.

— Мне всего пять, а я уже читаю серьезные книжки.

— Уильям! Я сказал, хватит.

— Она глупая. Эмма глупая девочка.

— Уильям!

— Она не глупая, — вмешиваюсь я. — Просто у нее проблемы с чтением.

— А какая разница? — спрашивает он.

Джек гладит его по щеке.

— Помолчи, Уилл.

Глава 15

Когда мы приезжаем домой, я обнаруживаю сообщение от Саймона. Поскольку вчера вечером я их подвела, он предлагает пойти в кино сегодня. Я немедленно перезваниваю и принимаю предложение. Мне нестерпима мысль провести остаток дня в обществе Уильяма. Джеку я говорю, что, разумеется, ему нужно побыть наедине с сыном. Стараюсь не показывать, как меня радует его согласие.

После кино мы с Минди и Саймоном заходим в индийский ресторан на Шестой улице. Саймон делает вид, что его затащили сюда против воли. Он называет этот квартал «поносным» и ковыряется в карри, бормоча что-то о том, что все индийские забегаловки нужно запретить указом министерства здравоохранения.

С меня на сегодня хватит разговоров о поносе.

— «Поносный квартал» — это старая шутка, Саймон. Провинциальная.

— Не будь таким снобом, Эмилия, — отвечает Саймон. — Ты сама родом из Нью-Джерси.

— Да, я из Нью-Джерси, но я люблю Нью-Йорк. Люблю «Бомбей палас». Я с удовольствием ем тикку из курицы и не жалуюсь на тараканов и сальмонеллез.

Саймон закатывает глаза, но, несомненно, он рад. Когда мы вышли из кинотеатра, они с Минди зааплодировали, стоило мне сказать, что я голодна и хочу индийской еды.

Минди берет последний кусочек жесткой курятины.

— Ты знаешь, что тикка вообще не индийское блюдо? Ее придумали индусы в Англии, потому что клиенты не могли оценить тонкие запахи и вкусы настоящей индийской кухни. В тикке есть кетчуп. Или томатный соус. Не помню, что именно.

Я вымазываю остатки соуса кусочком подгорелого хлеба.

— Тикку готовят с томатной пастой, — говорю я. — С кардамоном, куркумой, тмином, мускатным орехом. И если ее придумали индийцы — значит, она индийская, и не важно, для кого они старались. Это все равно что сказать, будто пицца не итальянское блюдо. Я была в Италии. Итальянцы постоянно едят пиццу. И макароны. И плевать, что Марко Поло украл рецепт лапши в Китае. Макароны — итальянское блюдо. Точка.

Радость, с какой Саймон и Минди встречают эту гневную отповедь о происхождении различных блюд, столь велика, что им остается только вскочить, взяться за руки и станцевать хору вокруг стола. Они полагают, что вернулась прежняя упрямая Эмилия, которая славится благословенной прямотой суждений и неустанно поддерживает в друзьях впечатление человека, забавного своей резкостью. Они не понимают, что мне ничего не остается, кроме как вести остроумный, искрометный разговор, пока они не утомятся, манипулировать полными тарелками бириани и роган-джоша, притворяться, будто я не замечаю, что изображение бога Ганеша над кассой точно такое же, как на той крошечной футболке, что я купила для Изабель, когда была на шестом месяце беременности. И я буду дальше играть спектакль, лишь бы только друзья остались сегодня со мной, не вынуждали меня вернуться домой, к ребенку, чьи поразительные таланты напоминают мне о том, какой я ужасный человек. Следует держаться подальше от дома, где живет этот ребенок, а моя дочь превратилась в воспоминание, застывшее и холодное, с неподвижным язычком во рту и навеки замершим дыханием.

— Пойдемте танцевать, — воскликнула Минди.

Саймон фыркает:

— Это глупо, — и пинает ее под столом. Ноги у него такие длинные, что он ударяется коленом об стол, и на стеклянную столешницу проливается фиолетовый соус.

— Очень ловко, — замечаю я и промокаю лужу салфеткой, чтобы она не растекалась. Салфетки здесь розовые, сделанные из какого-то материала, который отталкивает воду. — По-моему, танцевать — отличная идея.

Саймон качает головой:

— Тебе ведь не хочется, Эмилия.

— Нет, хочется. Сейчас мне хочется именно танцевать.

— Но мы не можем… — Он многозначительно смотрит на Минди. Она округляет глаза, изображая невинность, и хлопает густо накрашенными ресницами.

— Разумеется, можем, — отвечаю я.

— Но мы неподобающе одеты.

— Не будь идиотом. На тебе джинсы и футболка. Если бы ты четыре часа простоял перед зеркалом, то в итоге выбрал бы именно это. А мне, во-первых, плевать, как я выгляжу. Во-вторых, под свитером у меня футболка — на случай если будет жарко. Минди одета как обычно, то есть как желающая «снять» парня. Кстати, — обращаюсь я к ней, — как отреагировал Дэниэл на красную кожаную мини-юбку? Он не счел, что ты слишком шикарно оделась для похода в кино?

Она пожимает плечами.

— Мы отлично выглядим, — продолжаю я. — Мы выглядим прекрасно. Мы готовы. Пойдемте танцевать.

Саймон скрещивает руки на груди, качает головой и мрачно смотрит на Минди.

— Что? — Я проявляю недовольство.

Минди накручивает на палец бумажку, нарушая кровообращение. Кончик пальца краснеет. На губах подруги легкая улыбка.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Мы не можем танцевать, Эмилия, — говорит Саймон очень мягко, словно обращается к ребенку. Так он разговаривал со мной после смерти Изабель.

— Почему?

— Минди беременна.

— О…

Кем надо быть, чтобы поскупиться на поздравления? Чтобы отказать подруге в праве радоваться — после двух лет отчаянных попыток? Кем надо быть, чтобы напомнить ей, что до сих пор она трижды точно так же радовалась, а потом все заканчивалось лужей на полу ванной, кровавым пятном на трусах или помойным ведром в больнице?

— Это значит, что мне не придется идти с тобой на это шествие в парке? — лепечу я.

— Нет, не придется, — отвечает она. — То есть я могу пойти туда в следующем году. Но только не в этот раз. Я суеверна.

— Отлично, — бодро заявляю я, — потому что мне изначально не хочется туда идти.

— Да уж, ты сразу дала это понять.

— Во всяком случае, сегодня никаких танцев.

— Но мне действительно хочется танцевать, — возражает Минди. — Надоело лежать и не двигаться. Раньше я не занималась физкультурой, не бегала, не поднималась по лестнице, мало ходила. Но даже если неподвижно лежала в постели, все равно теряла ребенка. Теперь попробуем по-другому. Я хочу танцевать. Танцевать, пока не взмокну, пока не закружится голова, пока не потечет пот. Тогда посмотрим, что получится. Может, на этот раз я его сохраню.

Мы с Саймоном смотрим друг на друга. Саймон качает головой, а потом жестом побежденного вскидывает руки.

— Сегодня в «Опалине» вечеринка. — Он вздыхает. — Если ты не бывала в «Опалине», то считай, и не жила.

«Опалин» — это клуб с электрической музыкой, неоновыми огнями и многочисленной танцующей публикой в лучах ослепительного света. На стойке танцуют стриптизеры и одна-единственная женщина в шортиках леопардовой расцветки. Через прорехи на джинсах виднеются задницы, через дыры на футболках — умащенный маслом торс. Парни на танцполе втягивают нашу троицу в самую середину, будто не замечая, что мы с Минди — единственные женщины в клубе, не считая стриптизерши и нескольких прилизанных лесбиянок, которые полулежат на банкетках.

Мы танцуем вместе, втроем, стискивая Саймона бедрами, точно сосиску в булочке, пока его не освобождает какой-то тип с гривой угольно-черных волос. У этого парня пирсинг на соске и, судя по всему, особый нюх на одиноких, склонных к самообману людей. Он надеется, что Саймон отдастся ему в задней комнатушке второсортного клуба в обмен на номер телефона, который скорее всего окажется телефоном какого-нибудь корейского кафе на Пятьдесят седьмой улице.