Местные парикмахерские за две последние недели выполнили годовой план.

Стриглись все, и по самой последней моде – под «полечку». Рассматривая себя в зеркале, мы тщательно оценивали работу цирюльников и безропотно платили по явно завышенной таксе.

Магазины райторга тоже не были в накладе. Все чемоданы, даже те, что долгие годы пылились на складах, были реализованы: не везти же офицерское приданое в паршивых рюкзаках.

Большой популярностью пользовалась и местная фотография. Мы снимались персонально, парами и группами, фиксируя на память счастливые лица ещё не офицеров, но уже и не курсантов. Фотографии по большому счёту были так себе, средненькие, но считались по прейскуранту художественными.

В этот же беспокойный период произошло событие, которого я с нетерпением ждал. На партийном собрании я стал членом КПСС. Проголосовали за это решение единогласно.

Обо всех событиях я подробно написал в окружную газету, сопроводив материал снимками друзей и инструкторов. Редакция среагировала во – время, и моя зарисовка вышла как раз в день присвоения лейтенантского звания. Впрочем, публикации, как и гонорара, я уже не увидел.

Военный городок гудел в эйфории, и женская половина Топчихи зачастила на его территорию, нарушая график, предписывающий посещения части только в выходные дни.

Наше непосредственное начальство заметно ослабило требовательность к строгому соблюдению дисциплины и распорядка дня. Даже замполит без лишних слов и нравоучений отпускал в город в любое удобное для нас время. Без всяких увольнительных! Грань между офицерским составом и курсантами заметно стиралась.

К этому времени я уже завязал всякие общения со знакомыми девушками. С Зоей мы расстались по – хорошему. Несмотря на невзрачный вид, она была мудрой женщиной и поняла, что наша любовная связь не давала права на предъявление каких – либо серьёзных претензий друг к другу. Вместе нам было хорошо, но этот роман не мог длиться вечно. К тому же она сама призналась на последнем свидании, что у неё появилось новое увлечение, сулящее перспективу стать замужней дамой. С улыбками встретились, по – дружески разбежались.

Согласитесь, что нет на свете большей муки, чем ждать и догонять. Время шло, а известий из Москвы, увы, не было. Несмотря на пробивной характер порученца, попасть на приём к Министру Обороны ему никак не удавалось. Каждый самолёт, приземлившийся на нашем аэродроме, встречался с надеждой, что из него покажется тучная фигура начальника отдела кадров. Ребята злословили: до войны самым популярным был лозунг « Кадры решают всё!», после войны – « В кадрах решают всё!», а сегодня – «Кадры решили – и всё!».

Мы с тревогой и любопытством следили за поединком между девушкой и нашим товарищем (не будем называть его фамилию ), попавшем в щекотливое положение. Девушка во что бы то ни стало хотела быть офицерской женой и написала заявление в политотдел, что курсант её изнасиловал. Дело оборачивалось крупным скандалом, а по большому счёту уголовщиной, и серьёзно подмачивало репутацию училища. Ни попавший впросак выпускник, ни, тем более, командование не желали, чтобы их водили мордой по батарее. Надо было что-то делать.

Выход нашли друзья курсанта. Двое из них в письменной форме признались, что с непорочной заявительницей они тоже находились в интимной близости.

Обливаясь слезами, проклиная тот час, когда поверила в искренность чувств отъявленного негодяя, воинственная покусительница на свободу нашего героя покинула кабинет начальника политотдела. Честь прославленного училища была спасена.

Картина построенного на широком плацу в полном составе полка была потрясающе красива. Алое полотнище полкового Знамени, щедро облитое солнечными лучами, гордо стояло между ассистентами. Духовой оркестр блистал начищенными до сияния инструментами, ослепляя неосторожный глаз.

В голове каждой эскадрильи, в парадной форме, украшенные орденами и медалями, плечом к плечу выстроились наши инструкторы. За ними строго по линейке вытянулись мы, в синих, как небо, мундирах, с золотыми погонами на плечах, подпоясанные жёлтыми плетёными ремнями.

Торжественное построение возглавлял сам начальник училища, седой и бравый, с тяжёлым иконостасом боевых наград на широкой груди. В окружении своих заместителей и офицеров штаба полка, он стоял в центре небольшой трибуны, оглядывал строй и приветливо улыбался.

Наконец раздалась долгожданная команда « Равняйсь! Смирно!», и оркестр заиграл ритуальный сигнал « Слушайте все!».

Начальник штаба училища развернул коричневую папку и громко и внятно зачитал приказ Министра Обороны о присвоении выпускникам первого офицерского звания «лейтенант». В ответ под звон литавр, грянуло мощное и протяжное троекратное офицерское «Ура!».

Перед каждой эскадрильей, чуть впереди трибуны, на покрытых бархатными скатертями столах высились горки дипломов и белые коробочки со значками с короткой, но выразительной аббревиатурой «ВУ».

Генерал и иже с ним спустились с трибуны и приняли участие в церемонии вручения дипломов. Именно из его рук я принял жёсткие красные корочки и нагрудный знак.

– Поздавляю с успешным окончанием училища и присвоением воинского звания «лейтенант»! – сердечно произнёс он и энергично потряс мою руку.

– Служу Советскому Союзу! – как и подобает в этом случае, по уставу ответил я, чётко повернулся кругом и внутренне ликуя вернулся на место.

Через полчаса под звуки бравурной мелодии полк по – эскадрильно прошёл торжественным маршем и у казармы рассыпался.

Что тут началось!

Родители, сумевшие приехать на празденство, смешались с военными, обнимали и целовали сыновей, смеялись и плакали, и гордость за них, не менее высокая, чем у нас за себя, так и брызгала из сияющих счастьем глаз.

Знакомились, фотографировались на память, обменивались адресами, перебивая друг друга, вспоминали курьёзные случаи, показывали свои кровати и тумбочки в казарме, как будто это было важно, и везде улыбались.

Нет ничего приятней, чем видеть вокруг себя море улыбок.

Постепенно ажиотаж стал спадать, толпа редела, рассасывалась по городку, и лейтенанты под крендель чинно вели своих родных и девушек по принаряженным аллеям. Аура беспечного веселья и безобидного щебетанья, словно бархатом, мягко и нежно покрывала и людей, и постройки и всю округу вместе с аэродромом и присмиревшими на стоянках самолётами. Те, кто был свободен, остались в казарме, некоторые отправились в штаб выправлять проездные документы и получать денежное содержание.

Кроме двухмесячного жалования, мне выдали премию за красный диплом, и теперь внутренний карман моей тужурки приятно оттопыривался и вселял уверенность, что всё будет хорошо.

К курсанту… э-ээ, простите, к лейтенанту Давлетшину явилась с вещичками топчихинская красавица. По обоюдному согласию они должны были ехать к месту его службы вместе. Давлетшин оставил невесту караулить чемоданы в курилке, и убежал в штаб батальона выправлять проездные документы, да так и забыл вернуться, в спешном порядке укатив в Барнаул на ближайшем поезде. Брошенная самым бессовестным образом девушка нашла утешение в старых подшивках газет, обнаруженных в багаже беглеца.

Этой трагикомичной сцены мне увидеть не удалось, и узнал я о ней из письма Вовки Забегаева, оставленного в училище работать инструктором.

Заключительным аккордом незабываемого торжества прозвучал прощальный праздничный обед, организованный вскладчину.

В Красном углу за почётным столом лицом к залу сидели именитые гости из местной знати и командование. Лились рекой поздравительные речи и вино, от имени новоиспечённых лейтенантов кто-то выступил с благодарственной речью и проповедью, а за столиками слегка подвыпившие ребята клялись друг перед другом в вечной дружбе.

Перед разводом Мишка Звягин затянул песню « Мы друзья – перелётные птицы…», её дружно подхватили и на этой оптимистической ноте стали расходиться. На выходе из столовой я бросил взгляд на раздевалку, где провёл с Зойкой немало приятных минут, и искренне пожелал ей удачи в жизни.

Через два часа, слегка обалдевший от событий и выпитого, я вместе с группой ребят трясся на местных колдобинах в гарнизонном стареньком автобусе, навсегда увозившим нас из милой альма-матер. И сердце колотилось часто и звонко, и щемящее чувство сжимало грудь, и было почему-то и радостно, и грустно и тревожно. Так, очевидно, чувствует себя жеребёнок, отбившийся от табуна, перед бескрайними просторами ковыльных степей…

– Разрешите доложить?

Взяв под козырёк, я стоял на пороге родного дома, подпираемый с двух сторон внушительных размеров чемоданами, смотрел на изумлённую мать, и улыбка от уха до уха раздирала мои щёки.

– По случаю окончания истребительного училища прибыл в очередной отпуск! Здравствуй, мама!

Впоследствии я не раз сравнивал эту картину с Ивановской, увиденной по случаю в Третьяковке – «Явление Христа к народу». И было в них что – то похожее.

Мы припали друг к другу, и материнские глаза, переполненные слезами радости, засияли от счастья. Заметно подросший Юрик повис у меня за спиной, а мать, оторвавшись, осмотрела меня сбоку и покачала головой:

– Осподи, я как знала. Собралась на базар, да что-то расхотелось.

– А ну-ка, мать, дай и мне обнять сына, – шагнул навстречу поседевший мартеновец, и мы молча и крепко обнялись.

Дом наш был всегда хлебосолен. Даже в голодные военные годы у матери для прохожего всегда находилась корочка хлеба, чтобы заморить червячка, и она никогда не скупилась, отрывая порой от семьи последнее.

– Бог взял, Бог и даст, – объясняла она свои поступки незатейливой поговоркой.

А здесь событие исключительное – старший сын, надежда семьи, состоялся!

И этот субботний завтрак затянулся до обеда.

К вечеру в нашей небольшой квартирке яблоку не куда было упасть. За столом мест не хватало, и подвыпившие друзья и вовсе незнакомые мне люди устраивались, как могли. Раскрасневшаяся и весёлая мать хвасталась перед товарками моим красным дипломом: