Утром пионерская ватага прибыла на место и расселилась на берегу изумрудного озера в сосновом бору. Я ликовал от восторга, наивно полагая, что затеряюсь среди сверстников, не имея путёвки. И действительно, благополучно прожил в лагере трое суток. Однако рацион оставлял желать лучшего: нас кормили только сушёной картошкой во всём её разнообразии. Но главное, не понравилось чрезмерное внимание к моей особе со стороны воспитателя.

– Что-то я твоих документов не найду, – озабоченно проговорил он на четвёртый день, и я понял, что пора сматываться.

Дорогу на станцию я хорошо запомнил, и, помахав издали рукой гостеприимному дому, бодро зашагал в обратном направлении.

Погони, которой я опасался, не было, но путь оказался заметно длиннее, чем я рассчитывал, и только к вечеру, голодный и обезвоженный до чёртиков, добрался до цели. Сердобольная старушка на вокзале, приняв меня за бездомного, угостила сухариком и объяснила, что поезд будет только утром.

– Правда, – сказала она, – через час с третьего пути отправляется товарняк в твою сторону…

В сумерках я отыскал среди вагонов тормозную площадку, и до утра трясся на голом полу, пока не вернулся в город.

Дома меня встретил отец. После правдивой исповеди он благословил меня крепким подзатыльником и дал кусок чёрного хлеба.

Прошло пол – века, но и теперь, вспоминая его вкус, у меня рефлекторно текут слюнки. Не забылся и ядрёный подзатыльник отца, за всё моё счастливое детство он был единственным от него физическим наказанием…

Остаток пути до Челябинска я провёл в обществе трёх моложавых женщин. У каждой багаж состоял из сумок, набитых продуктами, от которых исходил дразнящий букет запахов гастрономического содержания. В те годы почти во всех магазинах страны полки ломились от банок с крабами, вкус которых для людей был непривычен и непонятен, других продуктов катастрофически не хватало. Зато столица на удивление иностранцев ломилась от изобилия товаров. Что делать, надо было поддерживать марку благополучного государства перед чванливой Европой. И к этому богатейшему всесоюзному продуктовому складу люди стекались, как мухи на мёд. Сейчас, глядя на баснословные цены на снатку, принявшую статус деликатеса, я понимаю Верещагина из фильма « Белое солнце пустыни», с отвращением смотревшего на опостылевшую чёрную икру…

По моему невесёлому виду мудрая мать сразу поняла, что поездка не принесла мне душевного спокойствия. Деликатно и мягко она пыталась смягчить полученный от Светки нокдаун, но от этого было не легче.

Я обошёл всех своих друзей и знакомых, встречался с приятелями, и мы по старой памяти перекидывались в «шубу» и «очко», играя по маленькой.

Несколько раз встречался с половой разбойницей Нинель, как всегда неутомимой, горячей и страстной.

Однако всё хорошее когда-нибудь кончается. Тепло и сердечно попрощавшись с домочадцами и друзьями, я укатил в альма – матер на решающий штурм последнего Рубикона, за которым уже просматривалась роскошная самостоятельная жизнь.

В учебном полку меня встретила приятная неожиданность. В прикроватной тумбочке, где кроме туалетных принадлежностей и конспектов хранить ничего не полагалось, на видном месте лежали бланки почтовых денежных переводов на общую сумму более двухсот рублей. В полтора раза больше, чем курсантское месячное содержание. Ребята потребовали событие отметить чем-нибудь этаким. Естественно, я был бы свинтусом, если бы зажилил хоть часть гонорара, и потому в ближайшую субботу мы прокутили его в единственном в городе кафе. Вкусили по кружке алтайской медовухи – напитка приятного на вкус, возбуждающего и зовущего на любовные приключения.

Я внутренне гордился, что за мою писанину получил реальные деньги. Этот небольшой гонорар стал сильнейшим стимулом в укреплении связей с прессой.

Должен сказать, что с раннего детства меня привлекали две профессии – военного лётчика и журналиста. Именно военного, а не гражданского. Полагаю, что эта мечта возникла в подсознании с того памятного воздушного боя, за которым я наблюдал в небе Сталинграда во время войны. И с большого количества с жадностью проглоченных книг в детские и юношеские годы. В особенности французского военного лётчика и писателя Антуана де Сент – Экзюпери. Его «Маленький принц» и «Земля людей» меня очаровали.

В последнее время я всерьёз увлёкся Есениным. Его чистые, сердцем выстраданные, стихи обвораживали. Снедаемый завистью и тщеславием, я тоже захотел выразить свои чувства в стиле его письма. В глубоком секрете от всех, почему-то стыдясь ещё не содеянного, я смаху написал такие строки:


На твоих волосах – роса

Заискрилась, как первый снег.

Огоньками горят глаза,

Гибкий стан, словно лозы побег.

Белизною меж алых губ

Отливает полоска зубов.

Каждый кустик тебе здесь люб,

Ты – хозяйка июньских цветов.

И рука у тебя легка:

В переклик петухов на заре

Струйки тёплого молока

Нежной песней звучат в ведре.

Я тебя не видал такой –

Словно горный ручей звенишь,

Будто небо – взгляд голубой,

Радость сердцу улыбкой даришь.


Сегодня я скептически отношусь к своему опусу, и сохранил его, как воспоминание о зрелой юности, но тогда, раз за разом перечитывая написанное, я был твёрдо убеждён, что стих вполне благозвучен и послал его в местную газету под заголовком «Девушке – доярке».

Дней через десять, полный собственного достоинства, я гордо шагал по пути к многотиражке «для уточнения кое-каких деталей», как говорилось в тексте полученного письма накануне.

Табличка на обшарпанной двери гласила, что за ней находится ответственный редактор газеты «Заря коммунизма». Стало быть, сделал я для себя вывод, что есть редакторы и безответственные.

Комната, куда я вошёл, ничем не отличалась от тысяч других казённых. Два стола, заваленных кучей бумаг и папок, тройка стульев, небольшой диванчик в углу и громада шкафа эпохи Людовика четырнадцатого. На стене, прямо над огненно – рыжей головой молодого человека, склонившегося над рукописью, висел портрет Н.С. Хрущёва, необузданность характера которого мне импонировала.

Как выяснилось, с редактором мы были одногодки. «Надо же, – с уважением подумал я, – такой молодой – и уже редактор».

Выудив из груды бумаг моё письмо, он занялся анатомическим препарированием моего опуса. Я ожидал разгрома и позора за мою смелость, но парень предложил заменить синонимами пару-тройку слов. Тогда стихотворение получит право на публикацию.

– Давай, присаживайся на диван и твори, – радостно, словно выиграл в лотерею, предложил он. – А я пока сбегаю на полчасика по делу.

Явился он к обеду, бегло просмотрел мои исправления и пожал руку.

Парень выполнил своё обещание и опубликовал моё «произведение» в середине июля. Но увидеть газету мне так и не удалось. Об этом я узнал от Зойки, с удивлением смотревшую на меня квадратными глазами.

Кстати, с Зойкой надо было завязывать. Она стала капризной, не в меру требовательной и нудной. Каждая наша встреча начиналась с вопроса, когда, наконец, мы определим свои взаимоотношения, и определим ли. Я – то знал, что никогда. Но мне хотелось обойтись без ненужной крови. Поэтому заметно увеличил сроки свиданий, стал невнимателен и сух. Мне хотелось, чтобы она во мне разочаровалась, и, кажется, я добился своего. Возможно, у неё появился новый приятель или другие обстоятельства сыграли мне на руку, только и она вдруг стала ко мне безразличной.

Но не успел я вывернуться из одного щекотливого положения, как попал в другое, чуть ли не катастрофическое. И угораздило же меня познакомиться со стопроцентной немочкой! Родословная её начиналась с Петровских времён, с «Немецкой слободы», но времена изменились и волею судьбы предки перебрались в Поволжье, а потом другой волей были депортированы на Алтай. Тем не менее, вековые традиции сохранились, и, несмотря на расхожее мнение о фривольном отношении немцев к добрачным связям, оно не подтвердилось, и по-русски ревностно соблюдались. Через три свидания с Эльзой мы настолько подружились, что позволяли себе не только поцелуи, но и другие шалости. Я тискал её в объятиях, массировал полные груди, прижимал её крутую податливую попку к своему лобку, она стонала от восторга, млела на руках, готовая углубить наши отношения. Однако решившись как-то овладеть ею, я получил такой отлуп, что растерялся и не на шутку встревожился.

– Как ты мог! Как ты мог! – заливаясь слезами, причитала Эльза, театрально заламывая руки. – Этим неблагородным поступком ты уронил себя в моих глазах. Я буду жаловаться!

Только этого не хватало. Если её угроза – не игра, то меня ожидают серьёзные неприятности. Особисты за связь с иностранкой, пусть даже она советская подданная, по головке не погладят. «Ну, и сволочь, – подумал я, – спровоцировала на любовь, а теперь шьёт попытку к изнасилованию».

Надо было как-то выкручиваться. Успокаивая стерву, я наобещал ей золотые горы, признался в любви, намекнул на возможность будущего брака и выразил крайнее сожаление по поводу своего необдуманного поступка в состоянии аффекта.

Девушка решила, что карась на крючке, и к концу свидания оттаяла, взяв с меня честное комсомольское, что такого больше не повторится.

Следуя своему обещанию, я прекратил всякие контакты с Эльзой. Но трезвый ум и холодный расчёт калманской подружки мне понравились. До чего же ловка, чертовка! И другой для себя я сделал вывод: любовные игры на грани фола мне пока не по карману.

С моим приятелем МиГом мы стали неразлей – вода. Я уважал его за скоростные качества, высокую манёвренность и послушность. Мой авторитет перед ним день ото дня возрастал, и были моменты, когда строгая натура истребителя, исключающая всякую фамильярность, снисходительно прощала допускаемые в технике пилотирования ошибки. Круг наших интересов ширился. С явным обоюдным удовольствием мы летали в зону на отработку сложного и высшего пилотажа. В комплексе фигур, выполняемых на головокружительной скорости, мы стремились к гармонии, как танцующая пара перед строгим жюри. В каждом воздушном танце нам хотелось страсти и самозабвения.