В последнюю апрельскую субботу я с трудом раздобыл герань в горшочке (пижон, я не мог явиться к девушке без цветов), флакончик популярных в то время духов «Ландыш серебристый» и к вечеру явился к девушке по указанному адресу.

Зоя встретила меня с неподдельной радостью. Широкая открытая улыбка, немного косметики и сияющая физиономия делали ей вполне привлекательной. И даже длинный нос с небольшой горбинкой, как Эверест, поднимающийся из россыпи веснушек, показалась мне не столь уж высокой.

Мы мило расцеловались в щёчки, я вручил подарки, и именинница познакомила меня со своими друзьями. Подружки, как это водится, выглядели намного симпатичнее Зои, и парни, мирно курившие у окна, были ничего. После коротких представлений все дружно уселись за празднично накрытый стол и произнесли здравицу в честь виновницы торжества. Вначале я хотел было отказаться от спиртного, но дьявольский голос осудил это решение, мотивируя тем, что не выпить бокал шампанского по такому случаю просто невежливо. Девушки потянулись за конфетами, а парень, как потом оказалось, уже пятый год служивший в лесничестве, быстро свернул белую головку водочной бутылки, широко улыбнулся и подмигнул:

– Под дичь! Кстати, анекдот, – сказал он, разливая водку по стаканам. – Заходит в буфет мужик, спрашивает, водка есть? А как же, отвечает буфетчица. Тогда налей одиннадцать стопарей, говорит. Ну, та налила, мужик махом выпил со второй по десятую стопки, расплатился за все и пошёл на выход.

– А что же крайние – то оставил, – любопытствует ему вслед буфетчица.

– Будто не знаешь, – отвечает мужик. – Первая всегда идёт колом, а последняя – лишняя…

Все рассмеялись, а я подумал, что камешек, конечно, в мой огород. Дурачок, он ещё не знает, как умеют пить лётчики. Тем более, за мной тост. Поднявшись из-за стола, я сердечно поздравил именинницу и под одобрительные возгласы одним махом проглотил обжигающую жидкость.

Разговор оживился, застучали ножи и вилки, расправляясь с красиво оформленными блюдами. Продукты, наверное, из лётной столовой. Копчёная колбаса – это уж точно, поскольку в Топчихинском сельпо и варёной – то не водилось. Господи, какие мелочи лезут в голову.

За окном смеркалось, но света не включали. Зоя зажгла высокую свечу, установила её в центре стола и завела проигрыватель. И вся обстановка приобрела вдруг какой-то особый, романтический шарм. Тени танцующих пар скользили по стенам, ребята всё плотнее прижимались к девушкам, нашептывая что-то, отчего они поощрительно смеялись и в смущении опускали глаза. Я кожей чувствовал, как воздух насыщается желанием и страстью.

Алкоголь притупил во мне врождённую осторожность. Весёлое настроение, не покидавшее меня весь вечер, сменилось тревожной озабоченностью, когда я, обуреваемый нехорошими предчувствиями, под сильными порывами сырого ветра спешил в казарменную обитель, боясь опоздать на вечернюю проверку.

Однако и марш-бросок не помог. И по закону мерзавности я напоролся на замкомандира по строевой. Будь на моём месте кто-то другой – этого бы не произошло.

Капитан бесцеремонно рассматривал меня в упор и, словно миноискателем, водил носом из стороны в сторону.

– Опоздал? – зловещим, ничего хорошего не предвещающим голосом полюбопытствовал он, осматривая меня с головы до ног.

– Задержался, товарищ капитан, – сделал я виноватое лицо.

– Задерживается начальство, – откровенно принюхиваясь, потянул он воздух, – а ты опоздал. Это первое. А второе – да ты дыши, дыши, – явился в нетрезвом состоянии. И запах чеснока меня с панталыку не собьёт. Так что вкупе – трое суток ареста ! Яволь?

– Так точно, трое суток, – упавшим голосом повторил я и подумал: «Ну, теперь начнётся».

Как в старом трофейном фильме «Железная маска», дверь за моей спиной зловеще захлопнулась, сухо звякнула щеколда, и я оказался в серой бетонной коробке. Над дверью тускло светила запылённая лампочка, выхватывая из полумрака нары, тумбочку и обшарпанную пару табуретов. Всё путём, ничего лишнего, как в настоящей тюрьме. Впрочем, кто её знает, какая там обстановка.

На душе было гадко и тревожно. Ну, на хрена мне перед самым уходом захотелось перепихнуться с Зойкой! Не случись этого – лежал бы себе сейчас в своей кровати и в ус не дул. И теперь, как ни крути, со всех сторон – круглый дурак! Тьфу!

Было уже за полночь, но с нижних нар поднялся обросший, заспанный солдат без поясного ремня и криво поприветствовал:

– О, кого мы видим – ваше благородие в гости пожаловали. За какие грехи?

Отвечать не хотелось, и я недовольно буркнул:

– День рождения отмечал.

– А не врёшь? По морде что – то не видно.

– Нынче по запаху заметают.

– А-а-а… Ну давай спать, скоро подъём, – и арестованный повернулся лицом к стене, потеряв ко мне всякий интерес.

Я улёгся поверх байкового одеяла, но беспокойные мысли долго не давали заснуть…

Нас подняла с постелей требовательная, громкая команда и скрип открываемой камеры:

– Подъём!

Сладко потянувшись, сосед окинул меня оценивающим взглядом и прокричал в сторону двери:

– Выводной! Своди поссать, родной!

– Покукарекай у меня, – равнодушно и многообещающе раздался голос по ту сторону камеры. – Сворачивай постели!

После скудного завтрака нам выдали бушлаты, ремни, вручили шанцевый инструмент и отправили чистить от наледи пешеходные дорожки.

Меня узнавали прохожие, пытались заговорить, но часовой с карабином за спиной пресекал всякое общение с посторонними. Я отворачивался от знакомых, мне было до боли стыдно за то, что именно меня изолировали от общества, которому я стал неуместен.

– Ты на «губе» первый раз, что ли? – поинтересовался мой спутник по несчастью после обеда.

– Ну?

– Тогда тебе для прописки полагается присяга.

– То есть?

– Примешь двенадцать ударов ложкой по заднице.

Я мгновенно вспылил, схватил сокамерника за грудки, рванул на себя и зловеще прошептал сквозь зубы:

– Сейчас я тебе такую присягу устрою – родную маму забудешь!

– Ну ладно, ладно, – растерялся солдат, отступая, – и пошутить нельзя. Вас, кадетов, не поймёшь: нервные все какие-то…

До конца отсидки разговоров на эту тему не возникало. И только расставаясь, Васёк ( так его звали) с сожалением сказал:

– Жаль, курсант, что не попал в общую камеру: там бы тебе живо весь гонор обломали.

Гауптвахта, если её воспринимать всерьёз, вполне богоугодное заведение. Предназначена она для морально – психологического давления на личность. Конечно, её обитатели испытывают определённый дискомфорт в армейской жизни, но человек – не скотина, к новой обстановке адаптируется быстро.

Живёт гауптвахта по своим законам, где львиная доля времени отводится физическому труду. Короткий перерыв на приём пищи – и снова за лопату: бери больше – кидай дальше.

Мощным фактором подавления личности на «губе» является вооружённая охрана. Но если представить, что тебя караулят, спасая от покушения, то жить можно. Не всякому предоставляется такая честь. Фактически гауптвахта – та же тюрьма, только военная. Шаг влево, шаг вправо – это побег, стреляем без предупреждения. И отсидка на ней – цветочки, а ягодки были впереди, когда я вышел «на волю» и попал в жернова общественного и командирского воспитания. На комсомольском собрании на меня навесили всех собак, включая такие банальные и приевшиеся термины, как «зазнался», что «свои интересы дороже общественных», «не дорожит званием курсанта» и даже «подрывает боеготовность Вооружённых Сил».

В итоге этой ритуальной тягомотины я получил «строгача», а потом за душеспасительные беседы взялись все, кому не лень. Вплоть до командира полка. Даже сержант Марьин, старшина эскадрильи, поскольку был членом КПСС, человек сволочной и продажный, и которому мы не раз ссали в сапоги после отбоя, и тот пытался заговорить со мной на избранную тему, но получив решительный отлуп, исчез с моего горизонта.

Из всей этой неприятной заварухи я сделал однозначный вывод: пить нехорошо, но ещё хуже попадаться. Единственным человеком, перед которым я действительно считал себя виновным, был инструктор капитан Сулима. Однако в отличие от других проступок мой он проигнорировал и даже не снял с должности старшины экипажа.

Неделю меня замачивали, стирали и полоскали, и когда посчитали, что очистили достаточно, накрахмалили, высушили и допустили к полётам. Странно, но отрабатывая чистоту техники пилотирования в зоне, я почему – то ни разу не вспоминал о «строгаче», свинья неблагодарная.

Наша размеренная, устоявшаяся жизнь была нарушена известием о приезде портных из алтайской столицы. Каждого из курсантов приглашали в гарнизонное пошивочное ателье, и юркий и говорливый толстячок, шутя и каламбуря, с удовольствием обмерял наши фигуры видавшим виды стареньким сантиметром. Фирма, которую он представлял, получила заказ на пошив ста пятидесяти комплектов офицерского обмундирования, в том числе и парадного. Жаль, конечно, что два года назад отменили ношение кортиков. С холодным оружием на бедре я выглядел бы перед Светкой в более выгодном свете, простите за тавтологию.

Но дело было не в этом. Каждому стало ясно, что на горизонте замаячил финиш нашей затянувшейся учёбы.

Время, однако, любит преподносить нам сюрпризы и неожиданности. Мы уже потирали руки в предвкушении долгожданного выпускного бала, с удовольствием ходили на примерки и приступили к сдаче государственных экзаменов, когда, как гром с ясного неба, пришло известие о приказе Главкома ВВС о продлении срока обучения ещё на один год. В это никому не хотелось верить, но нас построили на плацу и зачитали его перед личным составом. Мы были в шоке, а командование в растерянности, поскольку следовало перекраивать учебную программу заново.

В учебных полках среди курсантов началось брожение. Недовольные всё громче высказывали мысль, что это провокация, если не бесстыдный обман, игнорируя предписание уставов о том, что приказы не обсуждаются, а выполняются беспрекословно.