Он прислушался к шуму моторов, в глазах промелькнула явная грустинка, и я понял: тоскует начальник штаба по небу, рвётся его большое сердце в воздух.

… Для занятого любимым делом человека время летит незаметно. И оглянуться не успеешь, как очередная неделя канула в вечность. И это хорошо, если ты молод.

В первой декаде августа интенсивность полётов к общей радости заметно возросла. Изначально заложенная программа не выполнялась, и причины здесь были разные. Одну из них начальство отыскало в непродуманном планировании полётов, другую – в нечётком выполнении плановой таблицы. Да и бензин подвозили нерегулярно.

Как бы там ни было, но на старте появился инспектор и постоянно держал под контролем руководство полётами.

Нас поднимали задолго до восхода солнца, а с первыми лучами самолёты уже парили в прохладном воздухе. Лётная программа стремительно близилась к концу.

В тот памятный день я не летал и стоял в оцеплении. Моя задача заключалась в том, чтобы перекрыть доступ посторонних лиц на посадочную полосу. Занятие, скажем прямо, глупое и рассчитанное на дураков. Только дебил не поймёт, что взлётную траекторию во время работы аэродрома пересекать опасно.

Я лениво прохаживался на краю полосы и изредка поправлял ракетницу, небрежно засунутую за пояс комбинезона. С каждым часом становилось всё жарче, над полосой появилось марево, и взлетающие «Яки» казались в нём неправдоподобно размытыми. Меня разморило, и я присел, почти с головой утонув в высокой траве. Сидеть, однако, по инструкции запрещалось, с СКП могли и заметить, и потому, отхлебнув из фляжки пару глотков тёплой воды, я снова возник на горизонте. И сразу же увидел арбу, запряжённую парой быков и приближающуюся к запретной зоне. Прямо за бычьими хвостами сидел возница в ситцевой косынке и миловидным личиком и скорее для порядка, чем по необходимости, подбадривала флегматичную скотину:

– Цоп – цобэ!

Обрадованный спугнутым одиночеством, я заспешил ей навстречу и уже издали стал размахивать руками, требуя остановиться. Увидев меня, девчонка поправила платок и расцвела белозубой улыбкой:

– Ой, курсантик! Привет! Ты чего здесь стоишь, как отшельник? Садись, прокачу.

– Спасибо, мадам, в другой раз. Я, видите ли, выполняю секретную миссию, исключающую возможность оставления объекта. Вот если бы ваше предложение сохранило свою силу до вечера, то я гарантировал бы весёлую прогулку до первых петухов.

– Ишь, какой шустрый, – пропела она с одобрением, останавливая упряжку. – Меня, между прочим, давно Верой зовут.

Я тоже представился.

– А-а-а, – протянула она разочарованно. – Это ты с Катькой Снегирёвой прошлой ночью на сеновале кувыркался? Тоже – нашёл красавицу.

«И откуда они всё знают», – про себя удивился я и зарделся от смущения.

– Ну, так как, курсантик, пропустишь, или в объезд пошлёшь? Меня на ферме с соломой ждут.

– Ладно, уговорила. Вот взлетит самолёт, тогда и проезжай, – согласился я.

– Ах, какие мы строгие, – продолжала кокетничать девчонка. – Но будь по-твоему, повелитель моего сердца.

Нет, она определённо начинала мне нравиться. И ножки у неё в порядке.

Из глубины аэродрома, с каждой секундой увеличиваясь в размерах, разбегалась для взлёта очередная легкокрылая машина. Она уже оторвалась от полосы, когда вдруг мотор как обрезало, и он замолчал. Экипаж попытался посадить машину, но уже пошли неровности, она «скозлила», свалилась на крыло и задела плоскостью за грунт. Метров в ста от нас самолёт сделал пируэт, замер и задымил.

Всё произошло так быстро, что я опешил, но в следующую секунду выхватил из-за пояса ракетницу, выстрелил в воздух и кинулся к потерпевшим аварию.

Из передней кабины выскочил курсант, и пока копался с парашютом, я уже стоял на плоскости и делал попытки открыть фонарь инструктора. Голова его была в крови. Он был без сознания. Едкий дым слепил глаза, но мне удалось сдвинуть плексигласовый колпак и почти наощупь расстегнуть привязные ремни инструктора.

Не знаю, откуда взялись силы, только сумел я выдернуть из кабины его обмякшее тело и оттащить в сторону, прежде чем на место аварии примчались пожарники и санитарка. Инструктора немедленно уложили на носилки и увезли, а мне сунули под нос ватку с нашатырём и протёрли виски. Я протестующе замотал головой.

– Как себя чувствуешь? – спросил командир эскадрильи. – Ходить можешь?

– Без проблем, – заверил я, боясь, что и меня укатают в лазарет, и я опоздаю на свидание.

– Тогда – молодец! – скупо похвалил он и поощрительно похлопал по плечу.

Целую неделю только и разговоров было о происшествии. Расследуя причины аварии, комиссия разговаривала со мной, как непосредственным участником нестандартного события, а с Верой – как со свидетелем. За грамотные действия в экстремальной ситуации мне объявили благодарность.

Вера оказалась щедрее. Когда мы встретились, она, не мудрствуя лукаво, жарко ответила на ласки и до головокружения целовалась, позволяя трогать упругие груди. И ничего более.

– Клятву дала перед Богом. Не гневись, красавчик. Будет и тебе удача.

… В середине октября, нагруженные казённым барахлом и личными вещами, мы возвратились в сибирские пенаты. Было ещё тепло, но по ночам лёгкий морозец уже схватывал тонкой корочкой поверхности луж, а не опавшая промёрзшая листва тонко звенела под дуновением ветра.

После подъёма весь личный состав, независимо от погоды, выгоняли на зарядку, и мы рысцой бежали по установленному маршруту, за пределами гарнизона справляли лёгкую нужду, возвращались на стадион и по команде старшего выполняли несколько комплексов физических упражнений.

С приходом маршала Жукова на пост Министра Обороны время на физзарядку увеличили до часу. Георгия Константиновича мы любили и не верили, что такая глупая идея могла родиться в голове знаменитого полководца. Скорее всего, стараясь выслужиться, её подкинул кто-то из чиновников из окружения. Как бы то ни было, но даже на минуту раньше возвращаться в казарму категорически запрещалось. Мы плевались, но терпели: выше головы не прыгнешь.

Потом приступали к заправке двухъярусных кроватей по установленному образцу. Мне повезло, я спал внизу. Славка Буданцев, единственный женатик из всей нашей братии, поселился надо мной и поначалу испытывал определённые неудобства, но потом привык.

На спинке каждой кровати висела табличка с фамилией владельца и годом поступления в училище. Мой предшественник, какой-то Сомов призыва 1950-го года, на табличке аккуратно написал: «Не кантовать. При пожаре выносить в первую очередь». Сразу видно – с юмором был человек.

Прихватив из прикроватной тумбочки туалетные принадлежности, ребята двигались к общему умывальнику на десять сосков, а потом готовились к утреннему осмотру: чистили сапоги, надраивали асидолом пуговицы, подшивали свежие подворотнички.

Утренний осмотр проводил появлявшийся ниоткуда старшина Кольчугин, шутник и балагур со спортивно скроенной фигурой. Заметив непорядок, давал на устранение пять минут, а то и объявлял наряд вне очереди. Как правило, наряды отбывали за счёт ночного отдыха, ползали под кроватями спящих товарищей и мыли полы. Наутро качество выполненной работы проверял сам капитан Безгодов, служивший когда-то на флоте и перенёсший оттуда привычку оценивать чистоту с помощью накрахмаленного носового платка. Нет, самодуром он не был. При внешней кажущейся строгости офицер слыл добрейшим человеком, хотя и занимал пост заместителя командира эскадрильи по строевой и физической подготовке. Страстный болельщик, он про всё забывал, как только речь заходила о футболе. И мы этим пользовались. Чихвостит, бывало, за какую-то провинность со всей классовой ненавистью, а ты выберешь момент и обронишь, словно невзначай:

– Товарищ капитан, а наши вчера опять выиграли…

Крякнет Безгодов, оборвёт себя на полуслове, тут же забудет о предмете разговора, заулыбается и скажет:

– Слушай, а я знаю. Ну, ладно, иди…

После завтрака курсантский состав, разбитый на классные отделения, направлялся в учебно-лётный отдел, для краткости называемый «УЛО», и занимался теоретическими дисциплинами. По-прежнему изучали теорию полёта, конструкцию самолёта и двигателя, метеорологию и топографию, проходили воздушно-стрелковую подготовку, почти наизусть заучивали инструкцию по эксплуатации «ЯК-11-го» и особые случаи в полёте.

Не реже одного раза в неделю два часа учебного времени отводились политзанятиям и строевой подготовке. На политике случалось и подремать, зато после плаца долго гудели отбитые ноги.

Трудовой день всегда начинался с прослушивания политинформации и заканчивался выпуском «Боевого листка». Не знаю, за какие заслуги, но редактором «Боевого листка» в нашем отделении назначили меня. Сначала я сопротивлялся, однако плетью обуха не перешибёшь: сказал начальник – сурок, значит, сурок. И никаких тебе сусликов!

Кормить нас стали заметно лучше. В рационе появились даже фрукты, что совсем не укладывалось в солдатский паёк. За прошедший год мы привыкли к распорядку, и шестичасовой разрыв между приёмами пищи переносили легко. И хотя чувство голода постепенно забывалось, мы радовались каждой посылке, присланной родными, и честно делились между собой их содержимым.

Почту в казарму приносил свободный дневальный. Как правило, она приходила после обеда. Окружённый со всех сторон курсантами, он выкрикивал фамилии счастливчиков, походя, комментируя обратные адреса. Письма – это было сугубо личное, святое, и с их содержимым делились редко. Особенно, если касалось посланий от любимых. Ребята наскоро пробегали строчки глазами, и уж потом, на самоподготовке, в уединении, смаковали каждое предложение.

Своими письмами Светка меня не баловала. Подозреваю, что если бы не мои настойчивые бомбардировки, она вообще прекратила бы наши отношения. Но и те крохи, которые мне доставались, я воспринимал как Божий подарок. Училась она на третьем курсе и, полагаю, уже соприкоснулась со своей первой любовью. Во всяком случае, мне были известны её страдания по Желтову, высокому красивому баскетболисту из нашей школы, который её в упор не видел. Чтобы как-то бывать у него на виду, она даже в баскетбольную секцию записалась. Но, судя по всему, из этого ничего не вышло: заметным игроком Светка не стала. Да и Желтов куда – то растворился.