– По-одъём!

После этой команды от нас требовалось одеться, обуться и через сорок пять секунд стоять в две шеренги в проходе между двухъярусных кроватей. И если кто-нибудь опаздывал, следовала команда «отбой», мы раздевались, складывали обмундирование на прикроватные табуреты, укладывались снова, и процедура повторялась. Мы зло косились на нерасторопных, готовые в слепой ярости к крайним мерам воспитания, и некоторые из них, чтобы не раздражать коллектив, с вечера договаривались с дневальными, и те будили засонь минут за пять до подъёма.

Сонных, нас выводили на зарядку, и мы трусцой бежали в сторону аэродрома, где с большим наслаждением справляли малую нужду. Это было великолепное зрелище: целый табун молодых жеребчиков, вытащив передние копчики, обильно поливали мочой придорожные травы.

После часовой физической нагрузки приводили себя в порядок: чистили кирзовые сапоги, зубы, брились, кому положено, умывали заспанные лица и с нетерпением ждали построения на осмотр, а потом скорым шагом следовали в столовую.

В просторном помещении свободно размещалась целая рота. Рядом с окном для выдачи пищи, названным для краткости амбразурой, висел фанерный щит с нормами солдатского пайка, но на него никто не обращал внимания, поскольку, судя по нашим желудкам, они не соответствовали действительности. По команде «садись» мы опускались на скамейки и с нетерпением наблюдали, как старший по столу делит «разводящим», так в армии называется половник, пищу из бачка. К общей зависти остальных, себя он явно не обижал.

Нельзя было похвастаться и меню. Обычно нам выдавали перловую, прозванную «шрапнелью», кашу, пшёнку или тушёную квашеную капусту с экзотическим названием «бигус». В придачу каждому полагался кусок солёной селёдки сантиметров в пятнадцать, так что по моим подсчётам за время прохождения курса я съел её не менее трёх с половиной метров.

От такой еды уже через пару часов мы ощущали нестерпимый голод, но спасала жажда. Мы пили много и часто. Не поэтому ли нам скармливали селёдку заботливые снабженцы – тыловики?

И чтобы как-то притупить бдительность желудков, у каждого в кармане имелся про запас «тормозок» – кусок хлеба или сухарь.

Полевые занятия проводились в четырёх километрах от военного городка. Полигон занимал всю пойму небольшого притока Оби. По утрам здесь подолгу висели туманы, и промозглый сырой воздух шумно врывался в лёгкие, когда после очередного штурма укреплений противника курсанты, лёжа на остывшей земле, окапывались. Здесь на практике учили нападать и обороняться, умению скрытно перемещаться, использовать складки местности, размыкаться в цепь и стрелять. Старые, обшарпанные карабины, начинённые холостыми патронами, глухо лаяли, изрыгая из стволов языки пламени. Лопались, как хлопушки, имитируя гранаты, взрывпакеты, разбрызгивая фонтаны грязи, мы ползали, вставали, бежали, падали, орали «ура», и неграмотный прохожий вполне мог подумать, что здесь и в самом деле проходят боевые действия.

Короткий перерыв, и сержант-сверхсрочник обучал нас приёмам рукопашного боя. Эта часть занятий воспринималась с большим энтузиазмом. Каждый понимал, что уметь постоять за себя – дело нужное и в жизни вполне пригодится. К сожалению, времени для самбо отводилось до безобразия мало.

За час до обеда грязные и чертовски усталые мы возвращались в родные пенаты и перед входом на территорию училища запевали строевую песню. Как сейчас помню её начало: «Путь далёк у нас с тобою, веселей, солдат, гляди! Вьётся, вьётся Знамя полковое. Командиры впереди». Сначала пели через пень-колоду, но к концу первой недели получалось уже складно.

Остаток дня, как всегда, проходил в оружейной комнате, где чистились карабины, а потом в классе учебного корпуса до ужина учили уставы. На титульном листе Устава караульной службы кто-то старательно написал четверостишие:


О, воин, службою живущий,

Читай Устав на сон грядущий.

И ото сна опять восстав,

Читай усиленно Устав.


Автор, естественно, неизвестен, однако не без царя в голове.

После успешной сдачи экзаменов по знанию уставов старшина Кольчугин переодевал нас в новенькое, с иголочки, обмундирование. Мы по очереди подходили к каптёрке, и каждому вручался комплект одежды, от портянок до шинели включительно. Настроение поднялось, отовсюду слышались шутки, работа спорилась. Ребята примеряли обновки и радовались, что трудности позади.

– Товарищ старшина, – обращался кто-нибудь к Кольчугину, – шапка мала.

– А, ничего, Звягин, растянется, – улыбался в ответ Кольчугин.

– А у меня слишком большая, – жаловался Алик Стриков, аккуратист и чистюля.

– Ничего, курсант, сядет! – уверенно успокаивал старшина и снова озорно улыбался.

Саня Алексеев накинул на себя шинель, и его щуплая фигура утонула в её недрах. В росте она явно превосходила парня.

– Пустяки, – решил он, – чуть подрежем полу, и будет сидеть, как влитая.

Он наклонился, отметил мелком точку отреза и взялся за большие портняжные ножницы. Не торопясь, отрезал лишние сантиметры и сделал примерку. Теперь полы шинели доставали до колен.

Веселью пацанов не было конца: ну чем не Паганель из кинофильма «Дети капитана Гранта»?

– Что ж ты, дурачок, со мной не посоветовался, – в сердцах выматерился старшина. – Куда я теперь её дену?

10 сентября 1955 года мы присягали на верность Родине. Момент незабываемый не только торжественностью обстановки, но главным образом эмоциональному настрою всех участников священного ритуала.

Клятву давали персонально. Я смотрел на листок с напечатанным текстом Присяги, ничего не видел перед глазами и читал её наизусть.

В строй я вернулся другим человеком.

Благодарная Родина в знак признательности накормила нас великолепным праздничным обедом.

Надо же было такому случиться, но через день как гром на голову свалилась весть, что в училище прибыла группа выпускников первоначальной лётной школы.

Первоначалка по статусу считалась выше обучения в аэроклубе. И мы подозревали, что отыграются на нас. Так и случилось. По приказу высокого начальства все новенькие без каких-либо экзаменов были зачислены на первый курс. Решение окончательное и обжалованию не подлежало.

Что будет с нами дальше, мы узнали через три дня. Начальник отдела кадров популярно разъяснил, что наша группа до весны будет заниматься изучением теории, в мае отправится в Центральный аэроклуб и продолжит полёты на «Як-18», а осенью приступит к обучению на «Як-11».

Нашему разочарованию не было предела. И дураку ясно, что нас отправляют в резерв, консервируют на целый год, и вместо обещанных двух – в училище придётся провести три года.

–Тем, кто недоволен принятым решением, – с нескрываемой усмешкой сказал кадровик, – предлагается альтернатива. Поскольку вы приняли присягу, то обязаны пройти срочную службу в качестве рядовых. Служить будете здесь же, вакансий достаточно.

Вот ведь как повернул, казуист. Все пути к отступлению обрубил, мошенник.

Училище располагало несколькими филиалами, расположенными в Алейске, Бердске, Калманке, Топчихе и других местах. В двух из них дислоцировались учебные полки, остальные использовались только для полётов в весенне-осеннем сезоне.

Волей случая в конце октября я оказался в Бердске. За исключением крупного радиозавода провинциальный городишко ничем от других не отличался. Впрочем, у жителей, населяющих его, была одна особенность: все они, или почти все, состояли из немцев, депортированных во время войны из Поволжья. Немцы привезли с собой свои обычаи, свой быт и культуру. Поэтому дома, сложенные из сосны икедрача, отличались добротностью, аккуратностью, фундаментальной крепостью в противовес аборигенам с их почерневшими от зависти халупами. Большая часть населения работала на заводе, многие обслуживали воинские подразделения, а некоторые нашли себе применение на железнодорожной станции.

Нас разместили в длинной сигарообразной казарме с тремя рядами двухъярусных кроватей, разбили на классные отделения, назначили старших и приказали нести караульную службу.

– Подменим роту охраны на первых порах, – сказал, словно извинился, замначштаба, – рота охраны устала и требует отдыха.

Мы молча согласились, ну как не помочь братьям по службе. Однако нет ничего постоянней, чем временное: помощь затянулась на полгода. По существу, мы превратились в придаток роты и в караул ходили «через день – на ремень». От солдат нас отличали только курсантские погоны. Даже пайка – и то была солдатская, полуголодная.

Нужно ли говорить, что от такого харча нас тянуло на любовь? Тысячу раз права была моя мама, когда говорила, что если серёдка полна, то и края играют. К сожалению, ни края, ни концы ни какие-либо другие части наших тел потребности к противоположному полу не испытывали. Любовные чувства находились в глубоком анабиозе, и только глаза, по привычке ли, или, подчиняясь врождённому инстинкту, оживлялись при виде молодой красивой девушки.

Я поражался удивительной способностью командиров и начальников придумывать для нас всевозможные занятия. У нового старшины зубы болели, если он видел, что кто-то сидит без дела.

– А ну-ка слетай, голубок, в штаб ОБАТО, найди начвеща, спроси, когда можно подойти за портянками.

– Да ведь по телефону спросить можно, – слабо возражал попавшийся.

– Верно, – соглашался старшина. – Но посыльный надёжнее.

Недалёкий деревенский парень тоже когда-то мечтал стать лётчиком, но что-то в судьбе его не заладилось, и, обозлившись, он вымещал свою злобу на наших шкурах.

– Рассялись тут, – ворчал старшина, застав группу курсантов в курилке, – строят из себя адияла.

Фраза невразумительная, на местном диалекте, но мы её прекрасно понимали: «рассялись» – значит, расселись, «адияла» – это идеала.

И сейчас, и тогда трудно было определить, почему старшина относился к нам с подчёркнутой заносчивостью. Единственным объяснением, пожалуй, являлась жгучая зависть.