Не то что стихи Марселины Деборд-Вальмор, которые она никогда не забывала:

Когда его черты, как негасимый свет, Живая нежность озарила, Чтоб в сердце у меня оставить вечный след, – Он не любил, а я любила!

Князь Мещерский писал в дневнике:

После трехнедельного пребывания в Схевенингене наступила пора с ним расстаться. Цесаревичу предстояло уехать для продолжения своего путешествия, меня же ожидала поездка в Англию.

Тяжелым камнем лег мне на душу последний день моего пребывания в Схевенингене. Во-первых, я расстался с великим князем, видя, как за эти три недели здоровье его несомненно ухудшилось. Во-вторых, за три недели мы сблизились в этой простой обстановке, как никогда нельзя было бы сблизиться годами в обстановке петербургской: проявилась потребность ежедневной задушевной беседы. А в-третьих, – и это было самое мучительное впечатление, – на душе осталось воспоминание нашего последнего вечера, нашей последней беседы перед разлукою.

Как всегда, вечером мы вышли гулять. Вечер был холодный, и море шумело страшно и уныло. Мы беседовали с цесаревичем более часа, и каждое его слово звучит в душе невыразимою болью. Несомненно, что в нем скрыта какая-то болезнь, которую доктора не видят. Он ее чувствует, но не показывает свои страдания.

Никогда так нежно и ласково не говорил со мною цесаревич:

– Вы не поверите, как я вам благодарен за то, что вы приехали с нами скучать в такое захолустье.

А когда я сказал, что благодарить ему меня не за что, ибо я ничего не испытал, кроме приятного для души, то цесаревич сказал мне:

– Если бы вы могли знать, что у меня делается на душе, вы бы поняли мою благодарность. Мне становилось легче, когда я с вами говорил откровенно.

Взволнованный этими словами, я спросил цесаревича, что он испытывает, чем страдает. На это он мне ответил:

– Трудно передать. Бывают минуты, когда гложет, не знаешь, куда деваться, выступает холодный пот, бред какой-то начинается в голове, и когда это проходит, является предчувствие смерти…

– Отчего же вы ничего не говорите доктору? Ведь тут есть хорошие доктора.

– Они скажут, что это нервы, действие морских купаний.

– Так позвольте, я поговорю с Шестовым.

– Нет, ни в каком случае. Ваш долг быть конфидентом только моей души… Может, это все и пройдет, и я опять молодцом стану… Одно мне тяжело в такие минуты – быть без Саши; его чистая и спокойная душа так на меня хорошо действует.

Я совершенно невольно стал ободрять цесаревича теми мыслями, которые мне приходили в голову, приписывая это мрачное настроение просто действию моря, тем более что и сам его испытывал.

– Может быть, и так, – произнес цесаревич. – Как воет ветер… Словно какие-то зловещие существа поют хором. Я слышал местные легенды: это поют русалки, которые давно не топили ни одного корабля. Вероятно, их голоса меня гнетут, но все-таки я ощущаю что-то нехорошее. Не браните меня за это: я говорю, что чувствую… А теперь поговорим о другом: у меня есть в Англии поручения…

Беседа стала как будто веселой. О боже, как в душе было далеко от веселья и как томительны были эти последние четверть часа прогулки, когда приходилось говорить об одном, а думать о другом.

Подойдя к дому, цесаревич остановился, протянул мне руку и крепко пожал ее.

– Все-таки, – сказал он, – спасибо вам за дружбу, за Схевенингенское свидание.

Какую мучительную ночь привелось провести, думая все о том же. И ветер так зловеще выл. Может, и правда пели русалки, мечтающие о загубленных душах моряков. Отчего-то я вспомнил ту девушку, которая погибла…

Утром мы собирались к первому завтраку. Все веселые. На прощание цесаревич еще раз выказал мне прекрасную деликатность своей души. По поводу разговоров о цели моей поездки изучить в городах полицию граф Строганов страшно на меня напустился за то, что я прежде всего не забочусь о своем образовании путем изучения шедевров, чуть ли не назвал меня варваром и т. д.

Затем пришлось прощаться. Скверная была минута. Расставаясь, цесаревич мне назначил приехать к нему в Дармштадт после его поездки в Данию.

Днем я уехал в Брюссель.

Дорогою, один в вагоне, я отдался размышлениям и воспоминаниям. Тогда я ничего не понимал в состоянии цесаревича: меня давили болезненные впечатления от предчувствия, что он нездоров и состояние его должно внушить тревогу; воспоминание о его душе, все это было тревожно, мучительно, но в то же время неясно, неопределенно, а потому мысль о грозящей опасности для его жизни не заходила в душу. Я именно думал, что это нервное действие воздуха, и предавался надежде, что, когда завершится его пребывание на берегу моря, цесаревич поправится.


– Нет, я не могу в это поверить! – Анхен фон Флутч смахнула слезы, которые так и лились из глаз, и с ужасом уставилась на кузена. – Какой кошмар!

– Да перестань, Анхен, – буркнул Адольф-Людвиг, откидываясь в кресле и уныло разглядывая стоптанные каблуки своих сапог. – Ну, велика беда! Не стоит так убиваться. Найдешь другую камеристку.

– Камеристку?! – сквозь рыдания вскричала Анхен. – Да она была мне как сестра! У меня не было лучшей подруги с тех пор, как я ее увидела! Не было человека ближе! И ты говоришь – не стоит убиваться?!

– Ну что делать, все мы когда-нибудь умрем, – пожал плечами Адольф-Людвиг. – Она сделала это первой. Жаль, что мы так ничего и не узнаем о планах русского принца. Получается, я зря послал ее в Схевенинген.

– Ты зря послал ее на смерть! – отчаянно закричала Анхен.

– Хватит орать! Неужели ты не помнишь? Она сама вызвалась помочь мне и проследить за русским принцем. И я отправил ее к Вильгельму Оранскому, который как раз собирался в Схевенинген, где находился принц. И если она по глупости утонула…

– По глупости? – ахнула Анхен. – Да ведь ходили слухи, что она утопилась!

– Ну вот, – развел руками Адольф-Людвиг. – Она утопилась. Сама. Она этого хотела!

– Но почему, почему она утопилась? – не успокаивалась Анхен.

– Да не знаю я! – раздраженно воскликнул Адольф-Людвиг. – И принц Оранский в своем письме написал, что он тоже не знает ничего.

– С ней там что-то произошло, – сокрушенно прошептала Анхен. – Я слышала о забавах принца Оранского. Может, она подверглась насилию, была обесчещена и не перенесла позора?

– Чепуха, – возразил Адольф-Людвиг. – Думаешь, твоя Флора была невинной девицей?

– Конечно!

– Да брось, я могу держать пари, что она давно утратила девственность. Поверь моему опыту: невинные девушки выглядят и говорят совсем иначе. Вот я, например, совершенно уверен, что мой приятель барон фон дер Шталле до сих пор не дал воли своей страсти к тебе. У тебя такой же глуповато-невинный вид, как и пять лет назад, когда я впервые тебя увидел. А твоя Флора была совсем другая…

– Да? – растерянно протянула Анхен. – Но мы постоянно находились вместе, моя матушка следила за ней так же, как за мной…

– Да брось, – дружелюбно махнул рукой Адольф-Людвиг. – Нехитрое дело – быстренько бросить палку и сделать из девицы женщину.

– Что ты говоришь?! – взвизгнула оскорбленная до глубины души Анхен.

– Да ничего особенного, – зевнул Адольф-Людвиг. – Перестань лить слезы, вот и все. Было бы по кому! Какая-то русская деревенская девка, ты ей слишком много позволяла, вот из нее и получилась потаскуха и истеричка, которая даже поручения моего выполнить не могла.

– Твоего поручения? – с ненавистью процедила сквозь зубы Анхен. – Ты хотел, чтобы она шпионила за русским принцем? Чтобы она выяснила его намерения относительно женитьбы на датской принцессе, о которой ты мечтаешь? И что теперь, когда нет Флоры? Кого из нас ты теперь попросишь разведать его планы? Вот я что тебе скажу: ни я, ни моя матушка не станем больше тебе помогать! И я буду счастлива, если русский наследник женится на этой Дагмар. Может, он будет с ней добр и сделает ее счастливой. А ты не умеешь быть добрым, не способен дать женщине счастья. Если ты не жалеешь даже мертвых, то не пожалеешь и живых.

– Кругом одни истерички, – раздраженно буркнул Адольф-Людвиг, вскочил с кресла и бросился вон из залы.

Анхен закрыла лицо руками и заплакала, не сдерживая себя. Смерть Флоры стала для нее большим горем. Зачем, зачем она поехала в Схевенинген? И Анхен, и баронесса пытались отговорить ее, но она твердила, будто хочет помочь Адольфу-Людвигу. Право, можно было подумать, что она вдруг отчаянно влюбилась в скандального претендента на баденский трон, однако Анхен отлично знала, что это не так. Она подозревала тайну сердца своей подруги… Однажды Анхен нашла под подушкой Флоры потертый литографированный портрет русского наследника… И когда Анхен принялась расспрашивать Флору о том, что это значит, та начала плакать, и слезы ее были так горьки, что Анхен отступила. Так и не узнала, почему Флора хранила под подушкой портрет цесаревича Николая. Вероятно, она вовсе не из преданности Адольфу-Людвигу решилась проследить за царевичем в Схевенингене. Что, если она не одолела искушения увидеть человека, которого любила?

Нет, этого не может быть, подумала Анхен. Ну с чего бы Флоре влюбиться в царевича Николая? Она и не видела его никогда в жизни, вот разве что позапрошлым летом, когда они все вместе ездили к дядюшке Анхен, курскому губернатору, и Флора была среди тех девушек, которые преподносили цветы наследнику престола. Ну и что? Это же мимолетная встреча…

Нет, печально покачала головой Анхен, она никогда ничего не узнает. Ни о любви Флоры, ни о тайне ее смерти. Никогда…

И она продолжала плакать, усевшись в то кресло, где недавно сидел Адольф-Людвиг. Наконец огонь в камине погас, догорели свечи, в комнате стало сумрачно. В окна бил дождь, налетевший откуда-то с севера, с тех морей, где окончила свою жизнь Флора. Анхен, всхлипывая, поднялась с кресла и подошла к окну. Дождевые потоки лились по стеклу, словно потоки слез. Она прильнула щекой к холодному, словно бы мертвому стеклу.