Карен Рэнни - Любовь и бесчестье

Оставалось проверить только одну вещь.

Монтгомери раскрыл книгу с записями и вырвал чистую страницу. Взяв бумагу в руки, он окунул ее в сине-белый бочонок с парафиновым маслом и отнес на рабочий стол.

Дав маслу совсем испариться, Монтгомери поднял листок, глядя через него на свет. Потом провел по бумаге пальцами. На них остались крошечные зеленые пятнышки, похожие на грязь или глину.

Кто-то загрязнил масло примесью.

Значит, это все-таки не было несчастным случаем, поскольку бочонок был надежно прикреплен и неподвижен.

Кто-то хотел убить его.

Неужели Вероника?

С самого начала она обезоружила его своей страстью, соблазнила и заставила сдаться. Возле нее он спал глубоким очарованным сном, обвивая ее руками, прижимаясь щекой к ее волосам.

Неужели он и вправду верил, будто Вероника хотела его убить?

Он обрушил на нее свои упреки сгоряча, в гневе. В это утро ее спокойное приятие его судьбы обескуражило его. Нет, гораздо хуже. Он почувствовал, что его предали. И за гневом скрывалось гораздо более глубокое чувство, с которым Монтгомери не желал мириться.

Она не выказала волнения. Но ведь столь же стоически она вела себя, когда лишилась дома.

Монтгомери вернулся к рабочему столу и скомкал бумагу, свернул ее в шарик.

Знакомые ему женщины были решительными и сильными, но не находили ничего унизительного в том, чтобы мужчины видели их слезы. И он не раз подозревал, что они использовали слезы так же, как мужчины меч.

Вероника этого не делала.

Монтгомери вспомнил момент, когда увидел Веронику, стоявшую в конце толпы, мертвенно бледную. Рядом с ней была Элспет. Она не плакала. Она не бросилась к нему. Не выразила радости по поводу того, что он остался в живых.

Черт возьми, он попытался уязвить ее, и это было справедливым возмездием за ее поступок.

В винокурню вошел Рэлстон, и вид у него был виноватый и смущенный.

– Прибыл новый ковер, сэр. Миссис Броуди хочет знать, следует ли сегодня убрать мебель из Овальной гостиной.

Единственное дело, если не считать воздухоплавания, в котором Монтгомери разбирался, было разведение табака. А лорды Фэрфаксы много десятилетий не занимались земледелием. Вместо этого они разводили бесконечную массу овец, издали казавшуюся волнистым полем.

– Не может ли моя жена ответить на некоторые вопросы? – спросил Монтгомери. – Особенно на вопросы, связанные с домашним хозяйством.

Эти слова, по-видимому, озадачили Рэлстона.

– Я был бы рад обратиться к ее милости, ваша милость, – сказал Рэлстон. – Но ее нет. Она уехала несколько часов назад.

Монтгомери повернулся и посмотрел на старика:

– Что ты хочешь сказать? Куда уехала?

– Понятия не имею, ваша милость, – ответил Рэлстон.

Был ли Рэлстон расстроен или смущен, он тем не менее повторял титул Монтгомери, обращаясь к нему, – черта, которую Монтгомери отметил уже несколько недель назад.

– Прошу прощения, ваша милость.

Монтгомери обернулся. Перед ним, обнажив голову, стоял кузнец. Он был молодым, высоким, с мускулистыми руками, жидкой бородкой, но безмерно разросшимися бакенбардами. Монтгомери пользовался его услугами для восстановления горелки, поврежденной во время несчастного случая.

– Они уехали в Килмарин, ваша милость, – сообщил малый, – Элспет и ее милость. Ее милость обещала Элспет, что она сможет повидать своих родных.

Рэлстон вышел вперед и прошептал:

– Это муж Элспет, ваша милость.

– Где, черт возьми, этот Килмарин и почему моя жена отправилась туда?

Рэлстон ответил, опередив мужа Элспет.

– Я знаю, где это, ваша милость, – сказал он. – Это к югу от Перта.

Монтгомери повернулся к молодому человеку:

– Ты знаешь, почему они туда уехали?

Молодой человек теребил в руках свою шапку:

– Элспет не сказала, сэр, да и не могла сказать. Она предана госпоже, и это так же верно, как день сменяет ночь. Да, она такая. Все, что мне известно, – это что они сядут на поезд в Инвернессе.

– Как давно они уехали? – спросил Монтгомери.

– Несколько часов назад, ваша милость.

– Она не сказала, когда они вернутся?

– Элспет не знает, сэр.

Охватившая Монтгомери ярость удивила его самого своей силой и внезапностью. По какой-то неизвестной причине Вероника взяла с собой свою горничную, карету и оставила его.

Может быть, она все-таки пыталась его убить? А иначе что за причина уезжать так быстро и решительно?

Она не могла оставить его так легко.

Монтгомери, раздраженный поведением Вероники, своей реакцией и ситуацией в целом, ударил изо всей силы по столу.

Его воздухоплавательный аппарат поврежден и, возможно, без надежды на восстановление. А ему приходится мчаться в карете вдогонку за женой.

Он сделал знак мужу Элспет.

– Идем со мной, – сказал Монтгомери, направляясь к двери.

Черт возьми! Если Вероника желала его смерти, она должна сказать ему об этом прямо в лицо.

Менее чем через четверть часа Монтгомери был уже в конюшне и отдавал распоряжения кучеру.

Ни один из них не упаковал вещи и не взял с собой чемодана, поскольку поездка обещала быть недолгой.

Небо казалось синевато-серым, а воздух сгустившимся из-за дождя. Даже деревья обрели тускло-зеленый цвет, а река цвет олова. Монтгомери не знал, сколько в этом мрачном пейзаже было от действительности, а сколько он вообразил из-за своего скверного настроения.

– Я кузнец, ваша милость, – сказал Робби. Голос его доносился из другого конца кареты. У него все еще был испуганный вид. – Не понимаю, почему вы приказали мне ехать с вами.

Монтгомери повернул голову и посмотрел на спутника.

Робби с такой силой прикусил губу, что та побелела. Потом, судя по всему, набрался храбрости:

– Вы гневаетесь на Элспет, сэр? Она славная девочка. К тому же преданная.

– Уверен, что это так, Робби.

Минутой позже Монтгомери сжалился над молодым человеком.

– Я собираюсь вернуть жену. А раз твоя вместе с ней, то естественно, что и ты захочешь возвратить свою. По тому я и взял тебя с собой.

Робби кивнул, но, судя по этому жесту, так и не успокоился.

– Да, ваша милость.

– Я американец, Робби. И стал им задолго до того, как стать лордом. В Америке все люди равны.

– И у нас в Шотландии тоже у каждого своя гордость, сэр.

– Отлично. Значит, ты не станешь возражать, если я попрошу тебя называть меня Монтгомери?

Робби смотрел на него в ужасе:

– Я не стану вас так называть, сэр. Это было бы невежливо.

– Но я буду воспринимать как оскорбление, если меня будут постоянно называть «ваша милость». Мне это надоело, Робби.

Монтгомери снова опустил голову на спинку сиденья и закрыл глаза.

– Вы хотите сказать, что ее милость не испросила разрешения на поездку, сэр?

Монтгомери открыл глаза и посмотрел на кузнеца.

– Мы потому и гонимся за ними, сэр?

Черт бы его побрал, если он знал, как ответить Робби.

Ему совсем не нравилось чувство, которое он сейчас испытывал, будто по спине у него поползли холодные мурашки. Не так-то легко признаться в том, что испытываешь стыд. Особенно теперь, когда Монтгомери припомнил все, чего наговорил Веронике.

Как он ни пытался приписать ей роль эгоистичной интриганки и убийцы, оказывалось, что она никак не вписывается в этот образ. И все же она была импульсивной и упрямой, страстной и скрытной.

Скрытной? Или она просто защищала свое право оставаться самой собой?

Монтгомери вспомнил выражение ее лица, когда дядя высмеивал ее, и то, как на ее лице проступила боль сквозь привычную защитную маску равнодушия.

В то утро, когда он спросил Веронику, почему она оказалась в винокурне, выражение ее лица было точно таким же.

Он оскорбил ее.

Черт бы его побрал!

Нет, это она его уязвила.

Черт бы побрал ее!

Монтгомери не отвечал добрые пять минут после того, как Робби задал ему этот вопрос.

– Мне надо знать, почему уехала моя жена.

Слава Богу, кузнец промолчал. Да и что, черт возьми, мог бы Робби сказать?

Дождь замедлял их продвижение вперед, и в конце концов ярость бури достигла такой силы, что Вероника сделала кучеру знак съехать с дороги и подождать на обочине. Часом позже они возобновили путешествие, потому что мрачное небо прояснилось, уступив место солнцу, и день стал прекрасным. К счастью, эта часть дороги была мощеной, и им не пришлось преодолевать рытвины, полные воды и глины.

По словам кучера, поезда железной дороги Шотландского нагорья регулярно курсировали между Инвернессом и Пертом. Вероника намеревалась провести эту ночь в гостинице, но не в Инвернессе, а в Перте. Хоть и с задержками, но все-таки они могли продвигаться вперед, путешествуя ночью.

Однако в настоящий момент Вероника хотела только одного: оказаться возле гудящего в камине пламени и медленно мелкими глотками пить горячий чай. Вероника закрыла глаза и почти почувствовала жар этого пламени кончиком носа. Возможно, не помешал бы тост и лепешки, так мастерски выпекаемые поварихой. У нее они получались почти такими же вкусными, как у ее матери.

Веронике повезло: Элспет оказалась приятной спутницей. Ее не тревожила ярость бури, а молнии и голод она переносила легко.

– У тебя большая семья, Элспет? – спросила Вероника.

– Четверо братьев и три сестры. Конечно, мои ма и па, бабушка Мэри и с десяток племянников и племянниц. Хотя, возможно, с прошлого года их число увеличилось.

– Года? – удивилась Вероника.

– Но ведь до Перта далеко, ваша милость, – ответила Элспет и отвела глаза, по-видимому, смущенная. – Да и плата за проезд на поезде…

Элспет не сказала вслух, что оплата дорожных расходов оказалась ей не по карману. Возможно, сейчас было как раз подходящее время, чтобы узнать у нее, какова оплата труда слуг в Донкастер-Холле. Вероника добавила эту статью к списку вещей, которые ей требовалось обсудить с Монтгомери.